Страшные сказки

Сидя между мной и Костей, Игорь своим хорошо поставленным, но довольно тихим голосом рассказывал мне всю дорогу, что едет на лиман ради одной птицы фламинго, которую покинули ее собратья еще в ноябре, а она живет и тихо роет клювом дно в поисках добычи. Я спросила его, не подкармливает ли он ее, предполагая, впрочем, что это невозможно. Он из тех, кто не слушает и не отвечает на вопросы. Но я не обиделась ничуть. В конце концов, я лет на пятнадцать его старше, следовательно, мудрее. Может быть, я вообще тут всех старше.

– Вот она! – воскликнул он, когда мы лениво выкатились из автобуса, разбились на пары-тройки и стали смотреть на птиц со стороны автострады. Ближе подойти к лиману было невозможно. Я с трудом различила среди мелких белых цапель и нахальных голенастых чаек одинокую розовую птицу, уткнувшую клюв в дно. – Это она! Это моя девушка. Ее зовут Рая.

Какие-то члены нашей «Избушки» показывали на нее мизинцем, но Игорь указал правильно, то есть указательным пальцем, как и положено по правилам хорошего моветона. Ведь воспитанный тип, пусть и не от мира сего.

Шедший вблизи от нас мой вечно насмешливый подросток Костя разворчался по поводу Игоря:

– Мама, да он полное шизо! Птица – его девушка. Зачем мы вообще сюда приехали?

К счастью, Игорь явно не расслышал этой фразы. Он, казалось, жил словно бы вообще в другой, параллельной реальности, где девушки легко превращаются в розовых цапель.

– Рая так Рая, тебе жалко, что человек так назвал птицу? Ты вот своего попугая назвал Монморанси, и ему трудно это имя повторять. Назвал бы Петрушей, – я пыталась слегка пришикнуть на него. – Здесь русские все немножко странные. Это специфика эмиграции. Вы же сами вчера с Егоркой на эту тему переписывались в МСН. И мы с тобой странные, и папа. Это планида наша такая.

– Откуда ты знаешь про МСН? И не трогай папу.

– На МСН ты с моего ноута писал, я поневоле видела.

– Блин! Шпионка!

– Блин – это не междометие для человека из хорошего общества. Это язык быдла, все эти блины…

– Быдла?! Значит, ты социальный расист!

– Я-то пусть социальный расист, а ты мной не руководи, пожалуйста. «Звеньевой рукой водил, нами он руководил». И, презирая Игоря, ты сам аттестуешь себя социальным расистом.

– Ну вот! Пусть мы и странные – не факт. Ты странная на самом деле, а я не странный. Ну давай на обратном пути от него отсядем.

Пришлось так и сделать. Костя упорный донельзя, весь в папу. И я уступила ему еще и потому, что хотела похвалить его за то, что он не произнес ни одной французской фразы за все время общения со мной.

Этот день был восьмое марта, его мы потом и отметили малым коллективом «Избушки» в каком-то скромном приморском кафе. Игоря перед кафе как ветром сдуло – наверное, ни одного лишнего еврика в кармане. Я только помахала ему рукой, смущенно и незаметно от Кости.

А поздним вечером вдруг подумала, что он – тот самый Игорь Хавкин, который расплевался с некоей Сусанной Георгиевной, «Сузи», как ее тут запанибрата звали. Сусанна была истовой прихожанкой старокалендаристской православной церкви. Да, эта церковь была православной, но в своем роде сектантской, оторвавшейся от матери-церкви еще в 1927 году. За незнанием других местных церквей, я натолкнулась по прибытии из России именно на эту церковь.

Посоветовала ее мне некая Лара, которая жила во Франции уже лет пятнадцать, которая была очень общительная и любила со всеми прибывающими экспатами знакомиться (редкий случай) и которая великолепно пела на клиросе любой церкви, хотя немного и в оперном стиле. Совет Лары и привел меня в эту церковь на улицу Жан-Жак Руссо, где я на радостях решила перезнакомиться со всем приходом. Сразу же после литургии в разговоре сошлась вот с этой Сусанной, маленькой стройной старушкой девяноста двух лет (Лара потом заметила мне, что ей уже около ста), до сих пор привлекательной, с густыми натуральными светлыми буклями, с выпуклыми голубыми глазами в обрамлении чуть подкрашенных ресниц. Выяснилось, что жила она недалеко от нас, и она охотно к себе пригласила.

Я пришла к ней, когда в доме у нее убиралась домработница (фам де менаж), которая же и принесла нам чай из кухни. Сузи была смешлива, бойка, вспоминала переезд из Крыма в Бизерту (Тунис) в 1921 году, когда села на пароход вместе со всей семьей, еще будучи маленькой девочкой, но в пути один раз пароход тонул, они чудом спаслись, папа был крупный нефтепромышленник, а мама, оказывается, наполовину француженкой, пароход с двух сторон конвоировали два французских линкора – охраняли вроде бы. Кто-то их обстреливал, вот они и стали тонуть, но линкоры помогли. В Тунисе она закончила только пять классов, больше учиться не смогла, ей категорически не давался английский язык. Какой-то художник-аматор поделился с ней своими знаниями, научил малевать маслом. Она нигде не работала, второй муж ее неплохо обеспечивал. Картины рисовала всю жизнь с подписью «Майя» в правом нижнем углу. Рисовала вроде бы для себя, но одна русская особа, конкретно по фамилии Крысянина, которую я с ней познакомила, поссорилась с ней (Сузи обвинила ее, что та украла у нее арабское ожерелье) и стала угрожать, что подаст на нее в налоговую инспекцию за то, что та рисует картины и продает их без малейшего намека на уплату налогов. Итак, она всю жизнь была домохозяйкой при двух (по очереди, разумеется) русских мужьях. Первый был яростный игрок в карты, проигрывал все, что только можно, и даже чуть не проиграл и ее, Сузи, то есть даже и проиграл, и понял всю бездну своего падения, и сделал то, что должен был сделать устыдившийся русский мужчина: сбежал от семьи в неизвестность. Мне оставалось непонятным, на что и сколько времени жила Сузи одна с дитем, но возник второй русский, он был, напротив, очень порядочный человек, ученый-аграрник, с которым она безбедно прожила всю оставшуюся жизнь. На этой позитивной ноте к нам забежала ее дочь Марианна, уже очень неважно говорившая по-русски, в отличие от своей мамы, которая говорила почти по Боборыкину. Сузи гордилась этим и бросала на ходу замечания:

– Вот вы, Валюша, тоже слабо говорите по-русски. Завкафедрой. Ну что такое завкафедрой? Нет такого слова в русском языке.

Да что она понимала, эта Сузи, обиженно подумала я. Она никогда в советском вузе не училась! Только пять классов школы за плечами. А язык – это живой организм, он развивается. Я не стала вслух с ней спорить. Лишь скосила глаза на развешанные в ее комнатке-мастерской ее же городские пейзажи, иногда с нарушениями перспективы, чуть косые. В другую нашу встречу Сусанна мне поведала, что новые, вновь приехавшие, понаехавшие русские ей кажутся просто несносными по своему нахальству, неучтивости и плохому русскому (она опять меня легонько лягнула за мою завкафедру), хотя в то время я познакомила ее именно с завкафедрой русского языка нашего местного университета (в момент знакомства я подчеркнуто ушла от сокращения и обозвала этого господина Слуцкого полным наименованием, но по-французски, притом добавила, что это не кафедра русского языка, а кафедра славянских языков). Знакомство состоялось к большому взаимному интересу. Про него она в итоге своих наблюдений заметила, что он бурбон и бука (отчасти это было правдой, и хотя он был русский, а его миловидная подруга француженкой, она тоже прекрасно говорила по-русски, и про нее Сузи сказала, что Николь необычайно милая). Кстати, Слуцкий тоже обратил внимание на кривизну арабских пейзажей Сузи, а когда пришел к ней очередной соблазн пригвоздить всех в целом новоприбывших русских, Сузи развернула передо мной взволнованный рассказ о том, как ей довелось побывать «генералом» на свадьбе одной своей знакомой француженки, которая сочеталась браком с неким Игорем Хавкиным из Питера.

– Вы бы знали, Валентинушка, какой он красавец! Все при нем. И рост, и стать, и речи. В Питере служил водителем грузовых составов.

Начало Сузиной речи меня немного удивило. Пробраться во Францию под соусом брака было скорее дамской технологией, чем мужской. Тогда, по статистике, выданной в газете «Русская мысль» (Слуцкий, правда, сказал, что это еврейская мысль, и вообще он любил проехаться по адресу богоизбранной нации, несмотря на свое физическое сходство все-таки тоже с сыновьями древнего народа), в год заключалось по всей Франции одна тысяча русско-французских браков, и должны все-таки быть среди женихов и русские парни! Сузи в ответ на мои молчаливые размышления продолжила:

– Ну, может быть, он был водителем трамвая. А может быть, даже кондуктором. У нас нет уже кондукторов, все на автоматике, да и трамваев тут нет, а там у вас в Советской России могут быть и кондуктора.

– Мы уже постсоветская Россия, – тихо сказала я, привыкшая к тому, что Сузи признавала только монологи. Сузи мне даже показала тогда его фотографию и вообще фотографии всей свадьбы. Я запомнила лицо жениха, оно было слишком значительным и запоминающимся. Да, это был тот самый Игорь. Один раз мы даже с ним пересеклись в квартире Сузи, точнее, на ее лестнице: по просьбе Сузи он нес старый диван в подвальную кладовку. Она бегло нас познакомила и почему-то довольно бесцеремонно потом отправила его домой, не угостив даже чаем, только бросила на ходу, что занята картиной. Затем мы долго не встречались с Сузи, да я и перестала ходить в церковь на улице Жан-Жак Руссо, объяснив себе, что между Русской православной церковью и старокалендаристской нет дружеского общения, а это чем-то чревато, для меня по крайней мере: французский батюшка, который русского языка вообще не понимал, хотя Сузи обращалась к нему «батька» (а далее по-французски), запрещал нам, его прихожанам, ходить и причащаться в русскую или румынскую церковь.

– Там большевики, это масонская церковь, – сказала мне одна истовая прихожанка-монахиня, в миру Татиана. Но углубляться в тему не стала. Мы вместе с Ларой стали ходить в румынскую церковь. Но однажды мне вдруг резко захотелось забежать к Сузи, услышать ее размеренную, в духе Боборыкина или Потапенко, русскую речь. Я не видела ее больше года. Она опять стала поругивать понаехавших русских. Крысяниной (которая якобы украла у нее арабское ожерелье) она вообще отказала от дома, хотя та что-то бормотала совсем неуместное про налоги, да Сузи стала плохо слышать и ей было плевать. А Игорь умудрил еще не то! Примерно полгода назад соседи известили ее, что в ее подвальной кладовке появился какой-то снежный человек и явно ночует там. Обратили внимание на его огромный рост и какую-то пушистую белую то ли накидку, то ли пончо – ну чем не снежный человек! Как показала ночная проверка с ключом в руке, на этом диванчике действительно обретался Игорь Хавкин, сложенный ввиду огромного роста компактно, в три погибели. Он спал в это время богатырским молодецким сном. Сузи бесцеремонно двинула по его ногам своей изящной ручкой. Он немного испугался ночного вторжения, захотел было изложить старой леди всю суть проблемы. Я бы выслушала! Но она была отнюдь не того разбору человек. Впрочем, Сузи и так стало ясно, что русско-французский мезальянс, который она как будто бы благословляла, дал глубокую трещину.

Сузи с раздражением застарелого курильщика (да! Она, несмотря на свой такой весь розовый, бодрый вид, несмотря на религиозную привычку исповедоваться батьке каждое воскресенье, была многолетним страстным курильщиком) мгновенно выставила бедолагу за дверь и в ночь и даже продолжала за ним какое-то время бежать, чтобы он не вернулся. Странная она. Ведь это была зима! Я бы дала ему досмотреть хотя бы последний сон. По моим догадкам, она была весьма небедной, а небедные вообще более черствые, чем бедные (прочитала я сейчас в Интернете). Странная нетолерантность для православной женщины первого поколения первой волны русской эмиграции! Она не только исповедовалась батьке, но и считала своим долгом периодически кормить его русским борщом у себя на квартире после службы. Она порой подавала нищим монетку в половину евро. В булочных бросала желтые монетки в ящик «Поблагодарите продавца». А Игоря лишила даже последнего слова подсудимого. Но и тогда, удалившись с достоинством и потом все-таки приблизившись снова к ее резиденции, он четко, но негромко произнес перед ее окном (она жила на первом по русским понятиям этаже):

– Это вот из-за таких, как вы, Сусанна Георгиевна, и совершилась Октябрьская революция!

– Я была в ужасе от того, как он ко мне отнесся! – подытожила свой рассказ эта старушка-девушка.

Русские уже советского поколения наверняка построили бы по-другому эту фразу. Они бы скорее сказали: «Как он поступил со мной!» Хотя поступок в данном случае был с двух сторон. Но мы, советские русские, не так уважаем чужую собственность, хотя, например, любимый в советские времена Чехов призывал ее уважать (однако он имел в виду только денежные долги).

Итак, возвращаюсь опять к этому восьмимартовскому вечеру на лиманах. Да, это одно лицо: тот Игорь и этот. Почему он так заинтересовал меня? Мне кажется, с ним будет связана еще не одна мистериозная история. Я от своей бабушки унаследовала неподдельный интерес к людям и их судьбам. Бабушка всю жизнь (а жизнь у нее была чрезвычайно тяжелой) этим просто жила. А мне было холодно и плохо от невнимания ко мне моих близких, моих одноклассников, моих родных. Старшая сестра-торпеда, неустанно воюющая со мной по любым пустякам, озабоченные карьерой папы суровые и требовательные родители, первый парень, намного старше меня, убивающий меня своей словесной жестокостью. Невнимательный и тоже жестокий муж, вообще презирающий рассказы о чужих судьбах! И даже о моей. Мне не раз ставили тяжелые диагнозы, и когда я просила его поддержать меня в моих проблемах, он злобно кричал: «Каких еще проблемах? Тебе рак ставят? А ты хотела жить вечно?! У всех ветхих старух рак, спасибо говорите, что вас еще земля носит». Ветхой старухе в моем лице было тогда шестьдесят лет. Бабушке ставили диагноз «рак» четыре раза. Она была покинута мужем в тридцать лет, первый раз заболела раком в тридцать семь, потом еще и после войны лечилась радиацией и в семьдесят три года перенесла последнюю операцию, тоже по онкологии. Прожила еще почти двадцать лет, радуясь жизни, радуясь встречам и разговорам с людьми, радуясь внукам и правнукам, погружаясь в бесконечное чтение газет и книг, строча длиннейшие письма родным и друзьям. Мне кажется, что я унаследовала ее генетику. Больше всего мы похожи на матерей наших матерей. Я тоже хочу жить долго, я надеюсь вылечиться от онкологии. Глядя на мужа, держу фигу в кармане – ну-ка догони! Тебе неинтересна повседневная человеческая жизнь, а мне вот интересна, а ты, мизантроп, многое теряешь. Впрочем, извините, я отвлекаюсь. Мне нужно вернуться к Игорю, хотя потом, мне так кажется, я пойму, что слишком пристально интересуюсь его судьбой. Да, я такая… непоследовательная.

Через несколько лет после посещения тех лиманов ассоциация «Избушка», к сожалению, распалась. Ксюша захотела уйти от Жака к какому-то молодому, но Жак властно добился своего и вернул себе ее. Видели, как он целовал ее на улице, утаскивая ее от этого молодого. Потом он организовал ей фотоателье (в Киеве она была инженером-химиком), но оно потихоньку тоже разорялось, ибо ежу понятно, как поступают с малым бизнесом. Ксюша потихоньку спивалась, ассоциация хирела. Жак думал, что ему дадут помещение под нее в доме репатриантов (это дом для всех пье-нуаров), а заодно и его обеспечат должностью в ранге госфункционера, но вот как-то так, ребята, не сходятся наши мечты с реальностью, не сливаются в едином порыве. И как раз в это время в наш южно-французский город N приехало человек десять русскоязычных писателей. Это называлось «Русская книжная ярмарка». У меня уже давно написан на эту тему рассказ, там все писатели зашифрованы (приехали, конечно, только известные), отдельные персонажи – тоже, бегло обрисована вот эта Крысянина, например, но Игоря почему-то нет. Тогда я опекала одного молодого парня-политбеженца из России, который пришел к сугубому сожалению о своем шаге и решил вернуться в Россию. Поступок для очень сильных и умных, вот все эти встречи и его шаги там описаны с известной толикой вымысла, ибо я не сторонник протокольного стиля. На самом же деле на этой выставке-продаже, придя на нее с тем политбеженцем Мишаней, именно в момент реального действа, я снова увидела Игоря. Встреча была в другой русской ассоциации, с которой я никогда не прерывала связь (ну что делать, если я такая общительная). Туда запланированно пришли некоторые писатели, они делали короткие доклады, потом отвечали на вопросы. Более обеспеченные люди могли пообщаться с писателями на распродаже книг, а менее обеспеченные могли пообщаться именно на этих встречах. Когда ответы на вопросы кончились, к Михаилу Шишкину (ну, знаете такого? Живет в Швейцарии, поэтому на вопросы отвечал довольно бойко по-французски) с разговорами подходили и французы, и русские, и я заметила, что Игорь Хавкин там величественно стоит, но в то же время робко ждет своей очереди. В руках он держал (как вскоре выяснилось) два экземпляра толстой рукописной книги. Да, книга была буквально рукописной! Он явно хотел передать Шишкину один ее экземпляр, но что-то ему мешало, может быть, его сковывала его дежурная, всегда при нем, робость. Однако своим солидным выразительным голосом он успел продекламировать Шишкину маленькую лекцию о том, что главное в литературе – это нравственное ее содержание. Но Шишкин лишь слегка повел ухом и бросил беглый взгляд холодноватых выпуклых глаз (меня всегда поражало, как мой муж схож с Шишкиным) на новоявленного (по его наверняка представлению) графомана. Затем Игоря вообще оттеснили, он оказался рядом со мной и неуверенно ответил мне на мое приветствие.

Примечания