– Никакой войны так и не случилось…
Снова пауза.
– Как долго я шлялась по улицам! Сначала лазила по сараям, по домам, потом по карманам, а потом подросла и стала доставать до горла ножом. Сколько всего за это время было… много было, и из всего этого множества – ничего хорошего… Презрение одно. И боги не знают сколько прошло лет! В какой-то момент я решила бросить все, начать, как начинают другие. Устроилась на работу в маленький кабачок, хоть и пришла во всем награбленном. Размечталась, возомнила себя другой, сдуру решила, что смогу что-то изменить, что человек, оказавшийся в штормящей бурной реке, сам решает – выплыть ему или умереть. Хотела стать человеком.
– А я все испортил, – закончил Сардан.
– Испортил, конечно, – ему показалось, что она чуточку улыбнулась. – Поэтому, если не хочешь, чтобы я занесла тебя в свой объемистый список смертников – тебе следует поскорее раздобыть мне сундук золота.
– Я постараюсь, моя госпожа, но далеко не всегда жизнь подставляет для поцелуя губы.
– Что нам терять?
– Куда потратишь золото? Целый сундук-то!
– Придумаю…
ГЛАВА 4
Город Варенаши, теснимый бесплодными, каменистыми равнинами, вытянулся тонкой длинной полосой вдоль берега, словно бы жался, испуганный пустошами, к морю. Когда-то давно, будучи еще столицей независимого княжества, маленький городок этот претендовал на звание главного торгового порта в заливе Самдаран. Но куда ему было угнаться за громадным и красочным Хандымом, столицей не такого и большого в те времена Матараджана, или Великой Интой, главным городом Рагишаты, который выстроили прямо на входе в залив! Оказавшись как раз посередине между двумя торговым центрами богатых государств, жители и купцы Варенаши только и могли, что с печалью наблюдать, как корабли плывут из одного края залива в другой, не останавливаясь в их порту. Когда же Матараджан двинул свои войска расширять территорию ханства до размеров империи (ханасама, как они сами говорили), судьба отнеслась к Варенаши с иронией. Расположившийся в центре южной полосы залива город стал ближайшим портом для купцов севера и в результате мигом сделался важнейшим звеном в торговом взаимодействии двух частей огромного новообразованного государства.
Одновременно с тем власти ханасама объявили Варенаши центром распространения официальной государственной религии, даришанства, на только что присоединенные южные регионы, разрозненные ранее, а потому неоднородные и в плане веры. Богов на юге придумали так много, что религиозные конфликты порой возникали не только между целыми деревнями, но и между отдельными дворами! За дело насаждения единых верований взялись с таким усердием, достойным лучшего применения, что в один миг количество храмов и монастырей Варенаши переплюнуло все мыслимые пределы, чуть ли не вдвое обогнав по их числу столицу. Главный, центральный храм города, был точно скопирован с величественного Дариши Дхати в Хандыме. Древний монумент восстановили во всех деталях, разве что сгладили некоторые фривольные старинные фрески, изображавшие постыдные формы взаимоотношений некоторых богов. Зато, в отличие от столичного, храм Варенаши могли посещать не только придворные, но и люди попроще. Через два года в разных концах города выстроили еще две копии Дариши Дхати, наставили повсюду богато украшенных столбов, посвященных всевозможным даришанским божествам. А вместе с тем население, в один миг ставшее до крайности набожным, столкнулось с крайностью другой – похотливым и беспутным миром матросов, миром кабаков и борделей, миром, где не надо следить за своим поведением и создавать хорошую репутацию, потому что неизвестно куда судьба забросит завтра. Ведь почти половину городской границы занимал торговый порт! Миры порока и святости сплелись в страстных объятиях. Матросы вступали в драки с именами даришанских богов на устах (благо богов этих было едва ли не бесконечное количество), молились перед употреблением высокоградусных напитков, а в монастырях устраивались пьяные оргии – с утра до вечера и потом всю ночь до самого утра. Зверские вакханалии в принципе стали визитной карточкой Варенаши, пьяные и набожные одновременно. Говорили, что от оргий Варенаши не скроешься ни в храмовых святилищах (не спасали даже каменные воплощения самих богов), ни в городской клоаке, ни в морге. Начинались они обязательно с чтения молитв, ими же порой прерывались и обязательно ими же заканчивались. А тем временем город медленно захватывали предприимчивые ростовщики и торговцы, скупые чувствами, эмоциями и элементарной добротой.
Задолго до того, как нарисовался на горизонте сам Варенаши, шварзяки разглядели столб черного-оранжевого (с синеватыми отблесками) пламени, поднимавшийся от стоявшего на краю города имения князя Ясургона Набожного, местного наместника ханараджи Матараджана. Дворец, стоявший на взгорье, с которого виден был и город, с его длинным портом, и темное море с одной стороны, и мертвая равнина с другой, по-прежнему горел. Горел второй день и будто и не думал потухать. Из трех этажей огонь забрал пока лишь первый, издевательски медленно пережевывая свою жертву. Правда, один из корпусов обрушился совсем – на него пришелся основной удар, остальное же вспыхнуло от случайных искр. Князь Ясургон, прозванный в народе Подброшенным (по разным причинам), погиб в огне, хотя пытавшиеся тушить пожар за счет городской бедноты его приспешники клялись, что до сих пор слышали вопли своего патрона. Возможно, пожар не могли одолеть так долго потому, что то и дело отвлекались на молитвы и оргии, кто знает?..
Отряд спустился в город, в его грязные, немощеные узкие улочки, занятые кабаками, тавернами, борделями и храмами, мелкими, убогими лавочками с битыми стеклами и ржавыми вывесками, где спали, ели и обслуживали клиентов одновременно в одних и тех же комнатах. Улица клокотала и вибрировала в шуме игры множества уличных музыкантов, стоявших тут как будто на каждом углу; шум этот сливался в душераздирающую какофонию, мелодии – светлые и печальные, кабацкие и религиозные – сплелись в пьяных объятиях и породили химеру, казавшуюся уже естественным звуковым сопровождением города, как шум ветра и плеск волн. Повсюду шныряли недогулявшие матросы, темные личности в масках, дамы с расстроенной жизнью, мелкие торгаши, предлагавшие все на свете, жрецы и монахи – и всем им, казалось, наплевать было, что городское небо затянуто синевато-черно дымом пожара. Город не то, что не остановил своей деятельности хоть на время в связи с гибелью князя, он ее, гибель эту, и не заметил. В конце концов – кому какое дело, на смену одному всегда приходит другой.
Спускаясь к порту, всадники наткнулись на толстенную, совсем круглую жабу в чистеньком костюмчике, отчитывавшую жавшуюся к стене женщину с ребенком. Лицо и руки женщины были расписаны хной, как у танцовщиц Северного Матараджана.
– Это ты мне зачем говоришь?! – вопила жаба, тряся быстро-быстро своими зелеными лапками. – Что ты мне рот открываешь?! Что ты?!.. Я сроки назначил? Я назначил! Мои сроки – что хочу, то и будет! И что, что было через неделю? Что мне?.. А!? Что?! Я говорю плати сейчас, какое мне дело, что тебе нечем? Это твои проблемы! Иди и найди, заработай! Не можешь – меня не интересует! Я, к твоему сведению, человек скучный, мне ничего не интересно! Не можешь платить – придут коллеги и поставят тебя сикось-накось! На раз-два! Тебе мало? Придут и поставят опять! И будут каждый день ставить, пока карман у меня не затрещит! А потом дочку твою поставят! Не знаешь, где деньги взять – ее и продай! Хоть полцены, но получишь, а вообще, мне скучно… – последние несколько слов жаба почти прошептала, а потом завопила вновь: – Неинтересно! Делай что хочешь, но чтобы мой карман наполнялся! Понятно объясняю?
Шварзяки проехали мимо, а Ашаяти, шедшая пешком и ведшая коня за поводок, остановилась, подошла к жабе и, не больно-то и размахиваясь, влепила ей ногой в промежность.
По улице пронесся тяжелый вздох. Жаба выкатила глаза, осела и печально плюхнулась мордой в грязную землю. Из кабаков высыпали матросы, приветствуя драку. Остановились прохожие, из лавок повылазили физиономии. Ашаяти пошла было дальше, но, сделав несколько шагов, вернулась к поверженному ею ростовщику и нанесла еще один удар по заднице – на этот раз с таким внушительным размахом, что будь на ней юбка – вся улица имела бы счастливую возможность рассмотреть детали белья. Хлопнуло так громко, будто лопнул надувной шар. Физиономия жабы ушла под землю.
Улица засвистела, раскричалась в восторге, матросы подбадривали девушку продолжать побоище, их поддерживали мстительные дамы, злорадно ухмылялись лавочники, но Ашаяти ничего этого, похоже, и не заметила. Сардан не увидел на ее уставшем лице никаких эмоций. Оно казалось серым, пустым, вытесанным из камня неумелым скульптором, не способным вложить в свою работу души.
– Насмерть убили! – скрипел жаба сквозь землю. – Честного человека средь бела дня насмерть убили! Только кошелек не трогайте! Убивайте до конца – только кошелек не трогайте!
Но Ашаяти уже ушла, вскочила на клячу и поехала за остальными к порту. А Сардан с тоской поглядывал на веселые заведения Варенаши, остановиться в которых хотя бы на час – а лучше на день или десять – не было времени.
Когда Сардан и Ашаяти добрались до порта, шварзяки столпились около небольшой трехмачтовой каравеллы, матросы которой, остановив погрузку тюков с товарами, обеспокоенно глазели на собравшуюся под кораблем аудиторию. Телеги с награбленными отправили куда-то прочь: в укромное местечко или на продажу. Принц стоял на палубе и, недовольно щурясь и почесывая рыло, беседовал с капитаном корабля. Тот же возбужденно махал руками туда-сюда, давая принцу понять, что он может убираться в какую сторону ему заблагорассудится. Красный, бешеный от негодования принц сбежал по сходням на землю, а вместо него на судно тотчас устремилась толпа шварзяков. Завязалась было драка, но силы были существенно неравны, тем более что волки тащили с собой сабли. Портовых грузчиков били по мордам, вышвыривали за борт, а половину матросов загнали в трюмы. Несговорчивого капитана связали по рукам и ногам, и, отпуская не такие уж и остроумные комментарии, повесили на грота-рее вниз головой. Одджи выпятил грудь и гордо вздернул подбородок, очень довольный победой своего войска. Принц с трудом вытирал лоб и фыркал – ему было очень тяжело в доспехах.
– Они, похоже, взяли на вооружение твои методы ведения переговоров с моряками, – заметил Сардан, намекая на рыболова, подвозившего их к руинам Сыреша.
– Ничего подобного, – огрызнулась Ашаяти. – Я лодочника не обирала, а просто попросила помочь, чуточку стимулировала его лень и эгоизм, но ничего у него не отнимала, кроме, разве что, самолюбия его поганого. А вот о таком и речи не шло.
Под «вот таким» Ашаяти имела в виду грабеж. Одни шварзяки уже вскрывали закаченные на борт бочки, а другие полезли в трюмы – исследовать запечатанные тюки.
Одджи приказал организовать отплытие «по всем правилам» и, довольный собой, пошел размещаться в капитанских апартаментах. Шварзяки высыпали с судна и завалились с саблями в портовую канцелярию, не долго пререкаясь порубали столы с документами, выбросили целые тучи бухгалтерских бумаг в окна, отчего те разлетелись потом по всему городу, избили чиновников, раздели догола казенного лоцмана.
Вскоре всей гурьбой влились обратно на корабль и, вопя, улюлюкая и сквернословя на все округу, – отчалили. По пути успели задеть бортом соседнюю каракку.
Оказавшись на палубе, Ашаяти вспомнила недавний сплав по реке, вспомнила то кошмарное чувство, когда земля уходит из-под ног. В панике она вцепилась в грот-мачту когтями, замерла, закрыла глаза и перестала дышать. Оторвать эту кровавую хватку оказалось так же сложно, как руками отгибать и вытаскивать вбитые намертво гвозди. Сардан оттащил Ашаяти на полуют, пока сорвавшиеся с цепи шварзяки опустошали каюты.
Вскоре выяснилось, что развернуть паруса не получится, пока на грота-рее болтается, запутавшись в снастях, подвешенный за ноги капитан, в рот которому затолкали его же собственную бороду. Капитана приказано было снять, но к вечеру, после очередной перебранки, его водрузили обратно, на этот раз вместе с раскрытыми парусами. К утру сняли опять, поругались и вернули, и так несколько раз.
Спустя минут пятнадцать после выхода корабля в море, шварзяки, оттеснив по углам оставшихся матросов, отыскали в трюмах бутылки гараги, шнапса и крепчайшего рома, и началась безудержная, варварская свалка. Из трюмов повытаскивали пижонские костюмы для богатой молодежи севера, и тотчас, побросав за борт собственные мундиры, серые волки вырядились аристократами. В глаза налепили пенсне, а потом отыскали трубки, папиросы, табак, закурили так, что от пошедшего дыма копотью покрылись паруса. Один свински пьяный – с пенковой трубкой в зубах и бутылками шнапса в липких лапах – рухнул на тюки и подпалил груз. Тушили всей ватагой. Но пока двое разливали драгоценную пресную воду – трое брызгали сверху ромом, отчего пожар чудом не перекинулся на весь корабль. Утихомирить пламя удалось лишь после того, как выбросили, с воплями и плясками, часть груза за борт.
Покончив с этим, пьяная гурьба побежала спаивать матросов. Те, злые и перепуганные, отказали в сердцах, за что были побиты, раздеты и споены силой. После чего одна орда бросилась в первобытный пляс, разломав половину палубных досок, другая продолжила обыскивать корабль, а остальные бесчувственно валялись то тут, то там. К вечеру недосчитались двоих – пьяные вывались за борт, когда корабль наклонило волной.
Ашаяти, мертвецки бледная, измученная морской болезнью и едва живая в целом, сидела у гакаборта. Рядом пристроился Сардан, одной рукой поглаживал девушку по спине, а пальцами другой, искалеченной, потирал маленький понг-донг – барабанчик размером с чашку. Его легкий шелест должен был отгонять рвоту, но получалось пока не очень. Вскоре подошли трое – все голые и в шляпах, волосатые, грязные, пьяные, болтающие туда-сюда своими здоровенными волчьими достоинствами. Центральный, предводитель отряда, выступил вперед и приблизился к Ашаяти на расстояние вытянутой руки, вывесив свой вялый орган перед самым ее носом.
– Леди, к вам три добрых жмантальона, – сказал он, – соблаговолите обслужить, не обделите вниманием.
Ашаяти подняла мутные, бесцветные в этот миг глаза и уставилась на раскачивающееся у ее лица волосатое нечто. Вот и все, подумал Сардан, сейчас она схватит наглеца за орган и вышвырнет за борт. Но вышло иначе. Сидящая на коленях, сраженная тошнотой девушка взлетела стремительно вверх, разметала в воздухе великолепные свои ноги и так врезала ступнями голому шварзяку в грудь, что он взмыл над полуютом, пронесся мимо бизани и, не долетев до шкафута, запутался в вантах, размахивая яростно во все стороны своим безразмерным хозяйством. Пока шварзяки не успели опомниться, Ашаяти ткнула ближайшего из них открытой ладонью сначала в грудь, потом в длинный волчий нос, обхватила всю морду его пальцами и с силой вбила затылком в бизань-мачту. Затем, никому не давая передышки, уперев в ту же мачту одну ногу, второй так толкнула жертву свою в грудь, что голый волк перевернулся в воздухе, упал и кувыркаясь полетел в груду побитых бочек. А третьему и вовсе стало не до драки. Ноги бедолаги чего-то подкосились, он упал и пополз быстро-быстро к фальшборту. Только успел перегнуться через планшир, как его вырвало в море. Ашаяти, не знающая жалости, подбежала к страдальцу и дважды пнула ногой в зад, но, услышав издаваемые шварзяком звуки, вспомнила, что ее терзает та же мука.
Она хотела уже было присоединиться к своей жертве, но тут на полуют посыпались, как пчелы из растревоженного улья, шварзяки со всех концов корабля. В руках замелькали сабли. Сардан наконец-то вскочил и бросился к своему ящику в поисках чего-нибудь успокоительного.
– Отставить это хрен знает что! – крикнули откуда-то снизу.
Шварзяки обернулись. У грот-мачты стояли Одджи и принц Ямар. Боров что-то сказал капитану шварзяков, тот недовольно поморщил нос, но все же кивнул.
Троих зачинщиков драки демонстративно развесили за руки на реях. Главный заместитель Одджи, большой черный волк, показательно выпорол буянов, а остальные вынуждены были наблюдать за наказанием стоя у бортов на коленях и читая какие-то непонятные молитвы. Сардан угадывал в них мотивы даришанских текстов, но безграмотно переиначенных, перекрученных и высмеянных. Отложив плетку, черный волк вынул из походной сумки бутыль с надписью «вода святая» и спрыснул раны наказанных. Шварзяки завопили пуще прежнего.
Принц пристроился у входа в каюты и, довольный зрелищем, кивал и улыбался.
– Самое главное, – сказал он проходящему мимо Сардану, – не забывать молиться богам. От всей души и искренне.
Сардан не обратил на эти слова внимания и отвел Ашаяти в выделенную им каюту, которая всего день назад была подсобкой в комнате старпома.
Закончилась порка – затихли и молитвы. И все пошло по-старому. Понеслись гулять по морю похабные песни, загрохотали пещерные танцы, потекли с бортов блевотные реки и даже хуже. Одному шварзяку его же товарищи пробили голову бутылкой, двух матросов, пытавшихся перестроить паруса по ветру, связали вместе и заставили в таком виде плясать, кто-то, нажравшись до беспамятства, решил прогуляться по планширу. Кто это был – никто теперь и не узнает. Не прошло и половины дня, как поразбивали все корабельные фонари, которыми щедро увешивались суда Матараджана. Вскоре, когда закончились бутылки, из трюма выкатили бочки – с вином и гарагой, – поразбивали крышки и стали хлебать прямо оттуда, ныряя в бочку мордой. Закончилось дело всеобщей оргией, когда чуть более живые шварзяки хватали своих чуть менее живых коллег за ноги и макали в бочки головой вниз. А на следующий день из последних сил пытались припомнить не потонул ли кто-нибудь во время этой процедуры.
Подсобка, куда спрятались от волчьей вакханалии Сардан и Ашаяти, оказалась такой маленькой, что в нее с трудом впихнули койку. В оставшееся пространство вместился ящик с инструментами, на который можно было при желании сесть. Места для второго лежачего не нашлось. Так как речи о том, чтобы уместиться на одной койке не велось (к огромному сожалению Сардана), долго спорили кому же придется спать под ней. Оба так привыкли к лишениям, к нищете, что каждый стремился вырвать право ночевать не вверху, а внизу, на полу. В конце концов решено было, что место на койке достанется Ашаяти, потому что она – женщина.
Свет в коморку попадал сквозь крошечное окошко, до непрозрачности заляпанное грязью. Время тянулось медленно, заунывно. Снаружи раздражающе орали. Ашаяти скрючилась на уголке кровати и лежала с закрытыми глазами, Сардан сидел на ящике и тихонько потирал понг-донг. Стоило ему прекратить хоть на минуту – несчастная девушка открывала глаза, ее начинало тошнить.
Кажется, снаружи было уже темно, а может, просто тучи заволокли небо. Хохот шварзяков стал еще громче. Сардан вздохнул, мучимый скукой.
– Скажи мне, подруга моя несчастная, отчего мне так печально? – то и дело вопрошал Сардан.
– Чтоб у тебя язык отвалился, – с трудом отвечала ему Ашаяти.
– Сейчас бы в кабак, к дамам…
– Чтоб ты стух в том кабаке.
– Посмотреть бы на горячие танцы сармарских красавиц меж свечей да под полной луной…
