Весы Великого Змея

Да, представить себе ангелов такими, как есть, смертному не по силам… а вот Пророку – вполне.

В конце концов, не его ли некогда почитали одним из величайших средь ангелов?

На миг в тысячу крат мимолетнее мгновения ока покои озарил ослепительный свет. Стены вокруг вздрогнули, словно под натиском буйного ветра, зародившегося в том самом месте, где стоял златовласый юноша. Миг – и Пророк, при всем своем совершенстве являвший собою лишь тень потрясающей истины, исчез без следа. На его месте высился некто в долгополых одеждах с капюшоном, широко распростерший в стороны огненные крылья. Лицо ему заменяло сияние, состоявшее из совокупности света со звуком, столь дивное, что большинство смертных сочло бы его едва ли не ослепляющим. Нечто, с виду подобное длинным, серебристым волосам, обрамлявшим «лицо», также было не более чем сочетанием чистого света со звуком.

Облачение его состояло из сияющей медью кирасы и риз, словно бы сотканных, ни много ни мало, из лучей самого солнца. В понимании смертных, теперь бывший Пророк куда больше походил на какого-то богоподобного воина, и, правду сказать, на своем веку ему довелось повидать немало жестоких битв с демонами Преисподней.

Немало… а вернее – так много, что в итоге ангел этот, Инарий, отрекся от бесконечной войны Небес с чудовищными врагами и принялся подыскивать себе место подальше от схватки. С собою он взял единомышленников, коим тоже наскучило, побеждая в одном сражении, проигрывать следующее, и так без конца, без конца, без конца.

«Я ИСКАЛ МИРА, ПОКОЯ, А ОБРЕЛ ЛИШЬ ЕГО ВИДИМОСТЬ, – с горечью думал Инарий. – СОТВОРИЛ СЕБЕ САНКТУАРИЙ И НАЗВАЛ ЕГО ТАК ОТТОГО, ЧТО…»

Однако задолго до сотворения Санктуария он совершил ошибку, поддавшись на уговоры шайки демонов, также более не заботившихся о том, какая из сторон победит. А после усугубил сию ошибку, не устояв перед искушениями их предводительницы, каждое слово коей в точности совпадало с его собственными воззрениями. Союз их (а также союзы меж их соратниками) и превратил Санктуарий не просто в место отдохновения – в насущную необходимость.

Из-за нее… из-за нее все и превратилось в…

«ЕСЛИ Б НЕ ВСТРЕТИЛСЯ Я С ТОБОЮ, ЛИЛИТ, НИКОГДА… ЕСЛИ БЫ НИ РАЗУ ТЕБЯ НЕ УВИДЕЛ, НИ РАЗУ ТЕБЯ НЕ КОСНУЛСЯ…»

Однако жизнь обернулась иначе, и все его сожаления были всего-навсего… да, всего-навсего напрасными сожалениями. Вернуться назад и изменить прошлое не под силу даже ему. Бегство с Небес и из Преисподней, поиски места, где б поселиться отступникам, сотворение Санктуария… все это останется в истории навсегда.

Как и предательство Лилит.

Инарий взмахнул рукой, и потолок рассекла надвое огненная черта. Стены покоев вновь содрогнулись, посредине фрески отворился огромный проем.

Ни минуты не мешкая, ангел взмыл в воздух и устремился сквозь этот проем наружу.

Оказаться замеченным он нимало не опасался. Смертные неспособны видеть его от природы, а от взоров тех, кто мог бы разглядеть небожителя, Инария надежно укрывали способности ангела. Теперь он мог даже не страшиться того, что его, либо Санктуарий заметят на Небесах: с недавних пор мятежный ангел ощущал в себе небывалую мощь, вполне достаточную, чтобы держать в неведении о своих деяниях даже Ангирский Совет – тем более, по-прежнему поглощенный нескончаемой, вековечной войной.

Итак, Инарий впервые за многие сотни лет воспарил в небо. Расправив крылья в полный мах, он упивался ощущением абсолютной свободы. Глупо, глупо с его стороны было так долго ждать, прежде чем, наконец, взлететь снова. Но это, конечно же, не из страха, нет – скорее уж, оттого, что предательство Лилит потрясло его до глубины души, куда сильнее, чем подлые убийства остальных ангелов с демонами. Только по этой причине он и жил до сих пор в добровольном затворничестве, под личинами смертных вроде Пророка и ему подобных.

«ДОВОЛЬНО… ДОВОЛЬНО… ПОСЛЕ ТОГО, КАК КОНЧИТСЯ ЭТОТ ФАРС, ВСЕ ЗДЕСЬ УЗРЯТ МЕНЯ В ПОДОБАЮЩЕМ ВЕЛИКОЛЕПИИ…»

В конце концов, если б не он, не бывать бы и этому миру. Он вправе, он должен вести Санктуарий по намеченному пути. Лилит будет наказана, демоны – изгнаны, а от докучного смертного останутся лишь меркнущие воспоминания. Санктуарий станет таким, как он задумал… или Инарий уничтожит его и начнет дело сызнова.

Описав в воздухе крутую дугу, ангел пронесся мимо громады собора и через пару секунд уже парил над столицей. Великий город Кеджан был столь обширен, что мог сам по себе считаться целой страной, и некоторые утверждали, будто это окрестные земли названы в его честь, а не наоборот. Разумеется, подобные мелочи Инария ничуть не заботили, однако город внизу пробудил в нем кое-какой интерес. Огни столицы, пусть отдаленно, смутно, напоминали сияние Небес, края неугасимого света.

«КАК ТОЛЬКО ВСЯ ЭТА ИСТОРИЯ КОНЧИТСЯ, Я ПЕРЕДЕЛАЮ САНКТУАРИЙ ПО-СВОЕМУ, – поклялся он. – Я ПРЕВРАЩУ ЕГО В НОВЫЕ, СОБСТВЕННЫЕ НЕБЕСА, ДА ТАКИЕ, ЧТО ТЕ, ПЕРВЫЕ, ПОЗАВИДУЮТ!»

Пожертвовать ради этого – особенно его смертным – придется немалым, но дело будет доведено до конца. Слишком уж долго он, не ропща, прозябал в убожестве, хотя по праву вполне мог жить, как подобает его положению. Он сотворит здесь рай, не тревожимый пустяковыми распрями…

Внезапно ощутив рядом нечто знакомое, ангел вильнул в сторону, но сразу же выровнялся и, не мешкая, огляделся вокруг.

Поначалу ему показалось, будто это она, но о ее появлении он уже знал. Нет, то был кто-то другой…

Подумав об этом, Инарий почувствовал примерно то самое, что человеку напомнило бы учащенное биение сердца. Вначале Лилит… а теперь и он, некогда почти столь же близкий для ангела!

Вновь проносясь над собором, великолепное создание замедлило лет, дабы приглядеться к темным землям внизу, но как ни вглядывался Инарий во мрак, все оказалось напрасно. Только тот мимолетный проблеск и свидетельствовал о еще одном, о новом возвращении.

«ВЫХОДИТ, ОН УМЕН, ХОТЯ И ВПАЛ В ЗАБЛУЖДЕНИЕ… НУ ЧТО Ж… В КОНЦЕ КОНЦОВ, ОН – НЕ ТОЛЬКО ЕЕ ТВОРЕНИЕ… НО И МОЕ…»

Впрочем, воскресение еще одного давнего, но, очевидно, вполне живого воспоминания ничего не изменит. Спустившись в свои покои, взглянув на смыкающийся над головой потолок, Инарий твердо решил: когда придет час, с этим, еще одним, он поступит так же, как и с бывшей возлюбленной.

Пусть даже это – его блудный сын.

Поднявшись с простого одеяла, на котором спал, Ульдиссиан увидел вокруг великое множество новых лиц, великое множество настороженных взглядов, устремленных в его сторону.

– Заставить их отойти подальше не вышло, – подойдя к нему, повинилась Серентия.

Ее темные волосы были заплетены в косу на затылке, а поступь напоминала, скорее, солдатскую, чем подобающую дочери торговца. С силой своей она управлялась все лучше и лучше, однако копье сжимала в руках так, будто в любую минуту готова пустить его в ход.

– Ничего, Серри, ничего, – машинально ответил Ульдиссиан и лишь после этого сообразил, что, забывшись, снова назвал ее уменьшительным, детским именем.

Лицо Серентии окаменело, глаза, несмотря на суровость во взгляде, заблестели от слез. После того, как она стала взрослой, лишь три человека на весь белый свет продолжали звать ее «Серри», и двое из них (последним – Ахилий) уже распрощались с жизнью.

Даже не пробуя загладить ошибку и тем, может статься, усугубить положение, Ульдиссиан повернулся к новоприбывшим. Представители всевозможных каст и народов, они, как Диомедов сын и ожидал, привели с собою немало детей. Сие обстоятельство встревожило Ульдиссиана не меньше, чем в прошлый раз, когда партанцы явились к нему со своими отпрысками. Кое-кто из детей тех уже погиб, и их смерти терзали душу куда сильнее любых других… однако, несмотря на все его уговоры, за ним по-прежнему следовали целыми семьями.

«Я должен лучше, надежнее защищать их, – с горечью подумал он. – Ради кого все это, если не ради детей?»

Далее в этот вопрос он предпочитал не углубляться, так как ответ прямо касался его самого. Верно, он делал все это ради пошедших его путем, но еще и из откровенной жажды мщения. Отрицать этого, сколь бы низменны ни были его побуждения, сын Диомеда не мог.

И посему при виде детей среди нового пополнения на душе становилось особенно тягостно.

Выпрямившись, Ульдиссиан принял у Серентии мех, напился холодной воды, а остатки вылил на голову, чтобы вернее проснуться. Как на это посмотрят новоприбывшие, Ульдиссиана ничуть не заботило: если подобная мелочь отвратит их от него, значит, идти за ним они еще не готовы.

Однако никто и не подумал уходить. Все терпеливо ждали. Видя это, Ульдиссиан едва не поморщился: он-то втайне надеялся, что кое-кто из родителей уведет мальцов прочь и тем хоть слегка притупит терзавшее его чувство вины.

– Надеюсь, все вы пришли ко мне с одним и тем же, – во весь голос заговорил Диомедов сын. – Всем вам известно, что означает наш дар…

Вокруг истово закивали. На глаз новоприбывших оказалось более сотни. Пришедшие заняли большую часть поляны, где он устроился на ночлег, а прежние его соратники отступили в джунгли и не без опаски, однако с надеждой наблюдали за происходящим. Каждый из неофитов казался им очередным чудом.

Причин тратить время на долгие речи Ульдиссиан не видел. Он обещал главе городского совета увести приверженцев из Тораджи, а слово свое с детства привык держать твердо.

Сын Диомеда протянул руку к ближайшей из новичков, старухе, прикрывавшей голову цветастым платком. Почувствовав в ней восхищение, борющееся со страхом, Ульдиссиан понял: старуха явилась сюда одна.

– Будь добра, – пробормотал он, вспомнив давно умершую мать. – Будь добра, подойди.

Старуха без колебаний (скорее, ее, чем его заслуга) выступила вперед. Худая, лицо в морщинах… однако, судя по красоте карих глаз, в молодости она была весьма привлекательна.

Вопросами, что делает среди них особа столь преклонных лет, не задавался никто. Похоже, когда дело доходило до дара, возраст ничему не мешал – разве что те, кому меньше десяти, добивались каких-либо успехов медленнее остальных. Возможно, таким образом сама природа берегла их от причинения вреда самим себе либо окружающим: нечто схожее наблюдается и у детенышей некоторых животных.

– Как тебя звать? – спросил Ульдиссиан.

– Махарити.

Голос ее оказался звучен и тверд. Старухе явно не хотелось, чтобы ее сочли выжившей из ума старой кликушей, недостойной этакой чести.

Кивнув в знак одобрения, бывший крестьянин бережно стиснул в пальцах ее левую руку.

– Махарити… открой мне мысли, открой мне душу… ну, а глаза, если хочешь, закрой…

Закрывать глаз Махарити не стала, что подняло ее в глазах Ульдиссиана выше прежнего…

И тут над толпой негромко, басовито зажужжало.

Понимая, что мешкать нельзя, Ульдиссиан нахмурился, устремил гневный взгляд в пустоту.

Миг – и три бешено вращающихся в воздухе предмета, летящие в него с трех сторон, лязгнули о незримую преграду, будто о железную стену. Упав на землю, смертоносные штуковины оказались металлическими полумесяцами с крохотными блестящими зубьями по краям. Попади хоть один в цель, Ульдиссиан, несомненно, тут же расстался бы с жизнью… причем голова его, вполне возможно, скатилась бы с плеч.

Из толпы ожидавших вырвались двое. Нечесаные, невзрачные, оба бросились к Ульдиссиану… и на бегу обернулись мироблюстителями.

В руке одного, откуда ни возьмись, появилось короткое копье, тут же брошенное в Диомедова сына. Острие наконечника мерцало странным алым огоньком. Тем временем второй метнул в Ульдиссиана еще один хищно зазубренный полумесяц.

Но прежде чем Ульдиссиан успел хоть что-нибудь предпринять, вращающееся оружие, описав в воздухе крутую дугу, устремилось назад, к хозяину. Угодив ему в грудь, полумесяц пробил и металл кирасы, и ткань одежды, и плоть, и кость. Мироблюстителя отшвырнуло в толпу тораджан, едва успевших увернуться от окровавленного тела, безжизненной грудой павшего наземь.

Ульдиссиан сосредоточился на копье, но копье, хоть и замедлило лет, остановиться не пожелало. Алый огонек на его острие не мог быть порожден ничем иным, кроме магии демонов. Метнувшись вперед, Серентия сбила копье с пути древком собственного копья, и вражье оружие, закувыркавшись в воздухе, пронеслось мимо.

Не успев сделать более ничего, второй мироблюститель был схвачен новобранцами из тораджан. Враг выругался, но его ругань тут же перешла в страдальческий вопль: толпа принялась рвать злодея на части.

Однако подобного Ульдиссиан отнюдь не желал: ведь это уже не бой – бойня.

– Стойте!

Пустив в ход свой дар, он бережно отодвинул державших мироблюстителя в стороны, так что рядом со злодеем не осталось никого. Мироблюститель напрягся, стараясь обрести власть над собственным телом, но тщетно. Замер он, наклонившись под таким углом, что непременно должен был рухнуть на спину, и только сила Ульдиссиана удерживала его от падения.

Подошедший Ульдиссиан остановился над ним, и воин снова напряг все мускулы. Взглянув на дрогнувшие пальцы врага, сын Диомеда заметил кинжал, висевший совсем рядом с ними, на поясе.

– Кинжал взять я, если хочешь, позволю, – ровно сказал он, – только ничего хорошего из этого не выйдет.

Однако воин тянулся за жалким оружием что было сил. Вздохнув, Ульдиссиан поставил мироблюстителя на ноги и освободил его руку.

Пальцы врага немедля стиснули рукоять. Вскинув кинжал кверху, мироблюститель, к крайнему изумлению Ульдиссиана, полоснул лезвием по собственному горлу.

Толпа разом стихла, однако, позволив истекающему кровью врагу упасть, ошарашенный его самоубийством Ульдиссиан обнаружил, что все вокруг твердо уверены, будто это он, их предводитель, заставил воина покончить с собой. Все вокруг полагали роковой удар Ульдиссиановой карой, а заодно – наглядным подтверждением его превосходства над подосланными убийцами.

Кое-как скрывая от окружающих потрясение, Ульдиссиан устремил взгляд на мироблюстителя. Воин раз-другой булькнул горлом, дернулся в предсмертных судорогах… и затих.

«И все это время он хотел лишь покончить с собой! Потерпел поражение и не видел иного выхода…»

Подобный фанатизм просто ошеломлял. Может статься, враг полагал, что его ждет куда более ужасная участь, однако это отчего-то казалось Ульдиссиану сомнительным. На самом-то деле сын Диомеда раздумывал над тем, как бы сохранить покусителю жизнь. Минувшая ночь стала последней для многих и многих, и вот новый день тоже начался с кровопролития! Как же ему это надоело…

«Но путь этот ты выбрал сам», – напомнил он себе.

– Мастер Ульдиссиан! Мастер Ульдиссиан!

Радуясь возможности хоть на что-то отвлечься, Ульдиссиан с благодарностью оглянулся на Рома. Бывший преступник указывал себе за спину: там, позади, еще двое партанцев волокли к остальным безжизненно обмякшее тело.

Третий мироблюститель… Только теперь Ульдиссиан вспомнил о том, что первый удар был нанесен откуда-то издали.

– На опушке джунглей нашли, – потирая лысину, пояснил Ром.

Едва остальные двое бросили мертвое тело наземь, причина смерти врага сделалась очевидна каждому. Кто-то, по всей вероятности, доверяя отточенному мастерству больше, чем непривычной, не испытанной в деле внутренней силе, весьма искусно сразил подосланного убийцу пущенной в затылок стрелой.

Еще одна смерть… но из тех, которых не избежать. Вдобавок, беду мироблюститель накликал на свою голову сам.

– Прекрасно, Ром.

– Так это не я, мастер Ульдиссиан.

Двое других тоже отрицательно покачали головой. Ульдиссиан на минуту задумался.

– Тогда кто же?

Но приписать заслугу себе не пожелал ни один.

Сдвинув брови, Ульдиссиан присел над телом убитого. Выстрел, как он уже отметил, был великолепен: тут чувствовалась рука умелого лучника. Чуть в сторону, и стрела прошла бы мимо либо угодила в латы…

Древко стрелы было измазано чем-то темным. Потерев стрелу кончиком пальца, Ульдиссиан озадаченно наморщил лоб.

«Чем-то темным» оказалась сырая земля… сырая земля, покрывавшая древко почти целиком, точно стрелу недавно извлекли из могилы.

Глава пятая

Он мерз. Мерз даже здесь, посреди курящихся жарким туманом джунглей. Правду сказать, согреться теперь не удавалось нигде, кроме как рядом с ними… или, может, не с ними, а с ней. «Да, – думал он, – скорее всего, это она. Больше некому».

Поступив так, он здорово рисковал, но иначе мироблюститель мог бы сбежать. Много ли в этом проку, утративший гибкость разум сообразить не сумел, однако он решил не полагаться на случай. Стрела в затылок, под основание черепа – и дело сделано.

Вот только теперь ему следовало поскорей убираться прочь. Показаться им на глаза он не отваживался. Увидев, его наверняка сочтут опасным… и, может статься, не слишком-то в том ошибутся.

Закинув лук за спину, стрелок углубился в густые заросли. Всякий раз, вынужденный опереться о дерево, он оставлял на коре смазанные, нечеткие отпечатки ладоней. Ладоней, испачканных мягкой сырой землей… и как усердно их ни оттирай, все без толку.

Внезапно почувствовав рядом кого-то еще, он напружинился, насторожился. Из зарослей крался навстречу некто большой, однако ловкий и гибкий, а еще явно слышавший его шаги, хотя он и полагал, что идет совершенно беззвучно. Его рука медленно потянулась к луку…

Из кустов впереди показалась огромная, свирепого вида кошачья морда с парой длинных, кривых, точно сабли, клыков, торчавших из-под верхней губы. Обитатель джунглей угрожающе зарычал, однако рык его тут же обернулся шипением, и исполинский кот, выгнув спину, подался назад.

Путник опустил руку. Ему бы сразу понять, что бояться-то нечего… Подобно всем прочим зверям, кот чуял: с ним дело нечисто.

Охваченный нетерпением, желанием поскорее закончить этот никчемный балаган, пополам с отвращением к самому себе, он сделал шаг навстречу огромному коту. Кот снова зашипел, фыркнул и отступил ровно на тот же шаг.

– Недосуг мне… с тобой… возиться…

То были первые слова, сказанные им за многие дни, и собственная хрипота испугала его не меньше, чем грозного зверя. Ни на что более не притязая, кот-великан развернулся, поджал хвост под брюхо и бросился наутек.

Лучник ненадолго задумался, оценивая поведение зверя. Столкновение только лишний раз подтверждало: попадись он кому-либо на глаза, ничем хорошим это не кончится.

Однако он должен держаться рядом. И не только потому, что хотел того сам: его влекла к ним какая-то странная сила. Вот и в эту минуту желание повернуть назад усилилось во много раз против прежнего. Вскоре оно сделается столь сильно, что хочешь не хочешь, а повернешь… Он мог бы даже точно сказать, сколько шагов отделяет его от них, однако еще один, вот этот, собирался прибавить к ним во что бы то ни стало. Врожденное упрямство требовало сохранить за собою хоть малую толику независимости.

Кот давным-давно скрылся в зарослях. Отодвинув в сторону широченный, размером с лицо человека лист, лучник двинулся дальше.

Оставив позади, на листе, очередной отпечаток грязной ладони.

* * *

С новообращенными пришлось провозиться почти все утро, однако Ульдиссиан, несмотря на данное слово, не желал уходить, пока каждый из них не поймет, что именно в них пробуждается. Все это не означало, что любой сразу же обретет некие необычные силы, но хотя бы сулило кое-какую надежду, если опасность снова подымет голову… а она ведь подымет, и очень скоро. По счастью, прочие его приверженцы – особенно из партанцев, у которых было время поупражняться – наверняка послужат тораджским собратьям воодушевляющим примером.

«Нефалемы» – так назвала Лилит тех, в кого они превращались, однако это слово не только оставляло горечь на языке, но и казалось неподходящим… по крайней мере, ему самому. От тораджан Ульдиссиан услыхал другое название – древнее и даже слегка похожее на изначальное.

«Эдирем»… Означало оно «тот, кто увидел», «узревший», и Ульдиссиан решил, что такое название подходит и для него, и для остальных безупречно. Воспользовавшись им с утра, сын Диомеда сразу отметил, как легко соскользнуло оно с языка. Подхваченное остальными, новое имя немедля вошло в обиход, заменив собой прежнее…

Как только с делом было покончено, путники снялись с лагеря и покинули окрестности города. Солнце стояло в зените, однако шли они, точно в сумерках. С трудом пробивавшийся сквозь густую листву, свет достигал земли лишь в виде тоненьких лучиков. Впрочем, на сей счет никто не роптал: в джунглях и так стояла невыносимая духота. Конечно, тораджане привыкли к такому климату с детства, но большинство асценийцев, включая самого Ульдиссиана, взмокли от пота.

Единственным исключением оказался, естественно, Мендельн. Сквозь джунгли он шел, будто ему здесь привычнее, чем любому из местных. Одетому в темное, брату Ульдиссиана следовало бы умирать от палящего зноя, однако на его безмятежном лице до сих пор не выступило ни капельки пота.

Ульдиссиан перевел взгляд на Серентию. Жара на ней, как и на нем самом, сказывалась – разве что обходилась с Серентией чуточку милосерднее. Приглядевшись к ней, Ульдиссиан впервые в жизни заметил ее девичью красоту, впервые в жизни увидел в той, кого все это время считал подругой, вроде сестренки, прекрасную женщину. Как же завидовал он теперь месту, занятому в ее сердце Ахилием! Некогда это место принадлежало ему, да только былого уже не воротишь…

Всякие мысли об ухаживаниях Ульдиссиан живо пресек на корню: он все еще чувствовал за собою прямую вину в ужасной гибели друга.

Вскоре Серентия остановилась, чтобы напиться, но стоило ей поднести мундштук меха к губам, пальцы ее разжались и мех упал. Вода разлилась по земле.

Ульдиссиан потянулся за собственным мехом.

– Держи, я с тобой поделюсь.

Но Серентия, подобрав оброненный мех, покачала головой.

– Лучше побереги. Всего в нескольких ярдах позади остался ручей… а заодно я с кое-какими личными надобностями разберусь.

– Тебе бы с собой кого-нибудь прихватить…

На это Кирова дочь откликнулась благодарной улыбкой.

– Все со мной будет в порядке. Да ты, наверное, и макушку мою видеть все время сможешь.

Пусть и ничуть этим не успокоенный, Ульдиссиан понимал: спорить бессмысленно. Знаком велев остальным двигаться дальше, он остался на месте.

– Побуду здесь. За тобой не пойду, не волнуйся.

Дочь Кира вновь улыбнулась, и Ульдиссиан обнаружил, что улыбка ее ему по душе.

Серентия поспешила в заросли. Двое-трое из спутников собрались было остаться с Ульдиссианом, но их компанию он учтиво отверг. Зелень вокруг шевелилась, точно живая, от теней густой листвы рябило в глазах, однако Ульдиссиан изо всех сил старался ни на миг не упускать дочь торговца из виду. Как она и говорила, до ручья оказалось совсем недалеко: по сути дела, кое-кто из спутников успел по пути им воспользоваться, так что опасаться не стоило, но…

Но все же Ульдиссиан уже не раз думал именно так и жестоко при том ошибался.

Наклонившись, Серентия впервые скрылась от его взора целиком. Ульдиссиан затаил дух… и выдохнул, лишь увидев, как она поднимается.

Серентия оглянулась и махнула ему рукой, веля отвернуться. Охваченный беспокойством, сын Диомеда нехотя повиновался.

Шорох листвы… и тишина. Тут Ульдиссиану пришло в голову, что он мог бы проверить, как она там, при помощи новообретенной силы, однако Серентия, наделенная собственной силой, вполне могла это почувствовать. Могла… а может, и не могла, но, помня, по какой надобности она отлучилась, бывший крестьянин подглядывать за ней постеснялся.

Оттуда, где скрылась Серентия, донесся негромкий вскрик. Ульдиссиан замер, вглядываясь в заросли. К счастью, вскоре голова темноволосой девушки вновь показалась из-за кустов, а еще через пару секунд Серентия воротилась к нему.

– Мне тут… ненадолго тревожно сделалось, – признался сын Диомеда.

К немалому его удивлению, услышав это, Серентия просияла, коснулась ладонью его щеки и едва ли не застенчиво улыбнулась.

– А я этому рада, – в конце концов пробормотала дочь торговца и, зарумянившись, устремилась вперед.

Не на шутку озадаченный, Ульдиссиан замер, пытаясь понять, что все это значит, и значит ли хоть что-нибудь, но затем выкинул столь опасные мысли из головы и поспешил вдогонку за остальными.

* * *

Направлялись они, вопреки ожиданиям некоторых, не к столице, но чуть южнее – туда, где находился главный храм. Будь его воля, Ульдиссиан предпочел бы с этим не торопиться, однако Лилит не оставила ему выбора. Ей, похоже, и вправду хотелось, чтобы он уничтожил Церковь Трех, но что-то подсказывало: похода прямо на их штаб-квартиру демонесса не ожидает. Так что Ульдиссиан надеялся застать ее врасплох.