Часовая башня

Глава I. Марфа.

– Однако, как же тут хорошо!

– Где же маман? Это всё та же Балтика. Маркизова лужа. Что в Питере, прости Господи, что здесь, в Финляндии. Один чёрт!

– Алекс, милый, я бы очень хотела попросить тебя, никогда при мне не упоминать этого ужасного зверя.

– Ах, как вы падки на забытые Богом места. Неужели вам здесь нравится! В глуши, вдали от столицы. Впрочем, сколько вас помню, всегда тянуло в деревню. Видимо дедушка больше отразился в вашем характере, чем бабушка Клара Александровна.

– Ах, мои мама с папой рано нас покинули. Впрочем, дед держал вас на руках в первые дни безмятежного существования на этой грешной земле.

– Позвольте мне не выслушивать уж в который раз всю эту милую, с вашей точки зрения историю.

– Ну, хорошо, хорошо. Отсидимся здесь пару месяцев, а, затем примем решение о дальнейшем приюте. Но, честное слово, не понимаю вашей неприязни к здешней природе. Ведь это так мило, когда дует ветер, и солнце в одно мгновение закрывается в небе облаками.

– Право, даже и не собираюсь оспаривать ваше мнение. Моё же знаете прекрасно. И стоило сидеть до последней минуты в революционном Петрограде, ради того, чтоб в итоге всё равно покинуть его. Слава Богу, по папиной настоятельной просьбе вы перевели ещё пару лет назад свой капитал в Швейцарский банк.

– Но, как же Рябиновка, и потом, квартиры в Киеве. и Санкт-Петербурге. Всё потеряно! – прикрыла глаза ладонью.

Сидела в вольтеровском кресле, что стояло у самого окна, в которое отчётливо виднелась часовая башня, бывшая колокольня старого кафедрального собора и соседний, маленький дворик без единого деревца, лишь с небольшими кустиками, вылезшими словно из-под цоколей старых зданий, замыкавших его в себе. Где-то высоко-высоко проплывали облака. Белые, всклокоченные, быстро уносимые северным ветром в сторону моря. Была осень.

– Здесь всё шло к этому. Но, право же, как мы были глупы, надеясь на лучшее. Оно, если и наступит теперь, только там, где нет большевиков, – подошёл к матери, но взгляд его был где-то далеко за окном. Со спины, фигурой напоминал Петра 1, каким изображали на тех картинах, кои говорили о его намерении построить на болотах этот проклятый город, что теперь так ненавидел Алекс.

– Впрочем, если ты так настаиваешь, мы можем продать эту квартиру и купить в Гельсингфорсе.

– Как же вы не понимаете, бежать нужно, как можно дальше от этой нечисти, отнявшей у нас практически всё. И, сами деньги тут не при чём. То, что большую часть удалось спасти не так важно, как то, что мы потеряли Родину!

– Ах бросьте! Бросьте Алекс! Ваша малая Родина Германия.

– Когда началась эта героическая, – сделал особый акцент на этом слове, – …война с Вильгельмом, тогда и следовало бежать из России.

– Но, наши корни утеряны. Ещё при Петре твой предок пришёл к нему на службу став морским офицером, дослужившись до высоких чинов и положения в обществе.

– Я присягал царю, и, кто бы мог подумать, что так всё сложится в этой бескрайней стране. И, сейчас, когда наш крейсер стоит на рейде в Гельсингфорсе, я всё ещё на службе у царя, который отрёкся от своего престола.

– Может Финляндия всё же обретёт независимость, став республикой, и ты останешься на флоте. И мы будем жить в этом тихом городке.

– Не думаю, что удастся спасти флот. Матросы бунтуют и мне нежелательно появляться на корабле, там полная анархия. Впрочем, пока ещё есть хоть малая надежда, буду оставаться рядом со своим крейсером. А, пока, надо сходить отметиться в местной комендатуре. Я ведь прямо с поезда к вам. Давно не виделись.

– С конца лета.

– Не звонил отец?

– Нет. О нём ничего не слышно.

– Не стоило ему ездить в Киев. По большому счёту, ничего страшного нет в том, что мы потеряли усадьбу.

– Но, квартира!? Не сумев продать в Санкт-Петербурге посчитал нужным продать её хоть за какие-то деньги в Киеве. Ведь там, на юге всё ещё на так страшно, как казалось тогда. И, потом, нами было условленно встретится здесь не позже конца декабря.

– Ещё две недели. Не будем терять надежды.

* * *

Поезда не то, чтоб не ходили вовсе. Скорее их невозможно было предугадать, разве, что если не поселившись на вокзале, чего не мог себе позволить, всё ещё веря в силу ассигнаций, распиравших его кошелёк. Сделка прошла успешно. Прочитал в газетах – немногие из ещё функционировавших банков выдавали наличные, переставая принимать вклады, готовясь к выводу из страны капиталов. Но, удалось положить в один из последних, ещё работающих банков большую часть суммы. Был уверен в том, что она не пропадёт бесследно будучи вывезена в Европейский филиал, так, как этот банк имея их в других странах, и, тем более в Швейцарии, шёл на риск, в надежде успеть вывести свои денежные хранилища из России.

Никто не мог поверить, что, сгорев в пожаре революции падёт северная столица, и, вскоре, оставшись без «головы» страна погрузится в безумие гражданской войны.

Всего одну ночь до Москвы. Там, переночевать у друзей и дальше в Петербург, Петроград, Питер. Как бы он ни назывался, теперь было уже совершенно всё равно.

Рябиновка встретила его полным развалом. Казалось бы, с той осени не бывали в своей деревне. Но, ставни мало где оставались на местах. Распахнутые створки окон, частично лишённые стёкол бились на ветру.

– Яков Карлович! Вы!? Ах Боже! – смешно, часто переставляя свои старческие ноги, шёл ему на встречу управляющий.

Откуда он взялся? Дом не подавая признаков жизни вовсе не обещал обнаружить в своих недрах хоть какой-то смысл. Но, он ещё оставался в нём. Не сожгли – осквернили своим присутствием.

Эти земли достались дальнему предку в далёком 1714 году, будучи пожалованы Петром I, после присвоения звания Барон. Любил приезжать сюда летом из Петербурга всей семьёй. Вот и сейчас ощущал некую грусть от того, что понимал; никогда больше не сможет сюда приехать. Словно расставался с доставшимся по наследству от отца имением. Но, слишком уж грустно прощание началось для него, словно Господь приучал ещё издалека к ужасу развала и запустения, что вскоре накроет страну одной большой волной.

– Демьян Елиазарович? – не скрывая своего удивления произнёс в ответ.

– Он! Он самый! – расплакался, встав перед бароном на колени.

Был уже очень старым. Прикрывал подбородок и щёки рукой, стесняясь за свою седую недельную щетину. Полностью белые волосы на его голове развевались на ветру. После того, как это всё произошло, махнул рукой на свой внешний вид. Если прежний мир рушился у него на глазах на старости лет, разве можно было теперь уделять внимание таким мелочам, как внешнее благополучие? Работал управляющим ещё при его отце, будучи назначен дедом. С самого первого дня знал Елизарыча, как называл его в детстве, но, уже начиная с десяти лет, получив замечание от отца, перешёл на официальное обращение по имени отчеству.

Сколько же ему было лет? Никогда прежде не задумывался над этим. Просто не обращал внимание на то, как старел этот вечный управляющий и в мыслях не имея отправить его на заслуженную пенсию Отец, было перед самой смертью, в 1912-ом попытался заговорить со своим преданным слугой о начислении пожизненного годового пенсиона. Но, спросив:

– Демьян Елиазарович, не пора ли тебе дорогой мой на покой? – получил ответ:

– Пора господин барон. Но, позволь мне… – изменился в лице Елизарыч, будто встал перед своей последней дверью, не в силах открыть её.

– Барин я твой, а не барон.

– Батюшка, не гони меня. Сыну твоему буду служить верой и правдой. Аль не доказал всеми годами прошедшими? Есть во мне силы. Авось на пяток лет хватит.

Понимал; кончается отпущенное ему время пожилой барон. Хорошо прожил жизнь. Служил царю, воспитывал детей; Якова и младшую, дочь, Ангелину. Жил хоть и скромно, без лишних трат, балов в Санкт-Петербурге не устраивал, но званые обеды уважал. Не болел, но силы оставляли его. Ходил с палочкой, неспешно переставляя свои худые ноги.

– Чувствую я кончину. Думал ещё при жизни своей поставить тебе замену, чтоб проще сыну было. Но, Господь с тобой. Живи ещё. Отца моего пережил. Теперь вот меня. Гляди сына не переживи, – протянул для поцелуя руку.

Начиная с самого первого человека, их род никогда не смешивался с Русскими, хоть и попал в Россию ещё в далёком 1698-ом году. Первоначально нечто вроде целой немецкой колонии выросло вдали от новой, стремительно растущей столицы страны. Подаренные царём, до того не слишком-то и заселённые земли укреплялись за счёт хорошо умеющих самоорганизовываться иноземцев, после смерти Петра, решивших пустить корни на новом месте.

Не многие вернулись в Санкт-Петербург при иных правителях. Но, ещё дед барона, перебрался в северную столицу, устроившись по чиновничьей линии. И, несмотря на утерянные за столетие связи, в какой-то степени благодаря своему титулу, всё же сумел достичь там неких весьма неплохих результатов, купив, пусть и небольшой, но каменный дом на Васильевском острове.

Уже будучи в годах задумался о том, чтоб перебраться ближе к Киеву, продав, подаренные царём земли. Поводом этому послужило невольное желание затесаться среди многочисленных рядов русских помещиков, тем самым имея с ними явный контраст, получив возможность казаться значимей того, что представлял на самом деле. К этому выводу пришёл, сделав карьеру в столице, и, теперь следовал этому примеру во всём, прежде всего думая о своих детях. Но так и не решился на это.

Отец же Якова Карловича, хоть и пользовался неплохой, приготовленной ему платформой, не сидел сложа руки, не щадя сил, работал на благо отечества. Коим всё же считал Россию, хоть и, как все его предки не видел для себя продолжения рода посредством объединения с местной знатью. Разве, что только с целью достижения более значимого положения в обществе. О котором и не мог мечтать его дед, всю жизнь отдав подготовке некоего плацдарма, для будущих возможностей сына, так, как дочери не особо смогли помочь в оном. Как ни старался, был, прежде всего человек дела. Не умея хорошо строить интриги, просто выискивал пути сохранить титул за счёт равносильных для своих детей браков, кои были доступны ему в основном среди, как и он обрусевших иноземцев.

И, только Яков смотрел на этот немаловажный для него вопрос гораздо шире. По, одному Богу известной причине, как и все его многочисленные предки считал себя немцем, хоть и в глубине души не мог представить свою жизнь вне Родины, которой невольно, но, только про себя, в уме, называл ту землю, где родился и провёл детство и юность. Немецкий, что наряду с модным одно время, но теперь уже становившимся на ровне с английским французским, знали все члены семьи, представителем которой являлся. Но, думал на русском, не имея и малейшего представления об особенностях быта его малой Родины.

– Встань, встань. Не надо слёз, – потрепал по плечу вставшего перед ним на колени управляющего Яков Карлович.

– Всё Федька, Сафронов сын, – с трудом, встав на ноги, отряхнул колени. Затем, достав платок вытер глаза; – Помните, в том году из города вернулся, я вам докладывал, что большевик он. Так вот, чуяло моё сердце, нахватался там всякой глупости. Кто ж подумать-то мог, что теперь они у власти окажутся со своим Ленином.

Сначала по избам всё керосин жгли. А тут, поди ж ты, к церкви все вышли на митинг. Кричат, ругаются. Будто не устраивает всё.

Подошёл к ним, спросил;

– Чем недовольны христиане?

Видит Бог, лучше б не спрашивал. Вся злость на меня обернулась. Будто я у них деньги своровал. Пуще прежнего кричат. Говорю:

– Не я ли вас перед барином всегда защищал, коли надобилось? Неужто забыли мою заботу?

Замялись, подумал; может за ум взялись. Но, нет, ещё пуще разошлись. Бабы мужиков подначивают. Разбушевались, только гнев теперь на вас обернулся. Нет, не самого, а на дом, что будто бы мешает своим внешним видом, солнце им с небом загораживает.

– Солнце?

– Да, так и сказал Федька. А все будто с цепи сорвались, повторяют за ним.

– А староста что ж?

– Нет не видал его. Сам хотел отыскать. Думал поддержки найти.

– Так уж всё село взбунтовалось?

– Нет, не всё. В основном те, кто выпить горазд, и дворами своими невелик.

– И, что ж дальше?

– А дальше Федька и говорит: Айда экспроприировать имущество!

– Так и сказал – экспроприировать?

– Да. Где он только слов-то таких набрался. Неужель в городе так говорят?

– В городе теперь ещё и не такое услышишь. Полицию вызывал?

– На следующий день ездил. Только вот боятся. Так и не приехал никто. В участке сказали; – Знаешь Демьян Елиазарович, ты сам там решай. А мы уж видать не в помощь тебе боле. Не 905 год на дворе. Тогда хоть страх Божий был. А, теперь всё иное. Священников не слушают, а уж нас-то и подавно.

Вошли в дом.

Та мебель, что потяжелее, ещё стояла на своих местах. На стенах тёмные прямоугольники от снятых картин, не было китайских ваз, что украшали собой гостиную и прихожую. Пропали стулья в столовой.

– А на кухне всё под чистую. Посуды, надо вам признаться Яков Карлович больше никакой нет. Что не побили, всё по хатам растащили. А за серебро чуть не убили меня. Схватил Федька за шиворот и, дыхнув перегаром, молвит; – Сам клочь от буфета отдашь, или ножичком тебя почикать? А глазки-то хитрющи у него, будто видит меня насквозь. И, тут страшно стало от того, будто засомневался я в своей правоте и законности. Ведь так уверенно душил, будто вора, что невольно и поверил; правда на его стороне. Нет, всё понимаю, знаю, помню, а возразить-то и не могу. Вот ведь какая силища у него в глазах. Не в руках. Их-то я не боюсь, по старости лет. Не совладать мне с ними и подавно, даже и в мыслях не было. Да и внучок ещё, на меня руки поднимать. Но, показалось тогда: не он один таков теперь стал, а будто вся злость, что испокон веков в человеке сидела, выйдет теперь и по земле нашей разольётся.

Не могу я это всё вам словами простыми земными разъяснить. А, только вот поверьте мне, что правду говорю. Не струсил я. Понял – конец времён настал и не будет уже никогда так, как прежде.

– Не будет, – присел в кресло у камина Яков Карлович. Любил это кресло, особенно зимой, когда приезжал на Рождественские с семьёй. Или осенью, задерживаясь на недель перед тем, как возвращаться в Петербург. Но, сейчас показалось неуютным, словно холодом обдало. Догадывался; дом прощается с ним таким образом, словно отторгая от себя, как инородное тело. Не нужен был ему. Словно видел свою судьбу, желал скорее остаться один, для того, чтоб по быстрее забыть заботу о себе своего хозяина.

– Я прибрался тут, как мог. Кухарка ваша говорит; – На коль мне это нужно? И в город подалась. Испужалась больно. Авдотья, Дьякова жена, полы помыла. Только вот с окнами беда. Побили стёкла. А теперь не достать их нигде. Словно под землю канули стекольщики. Шпингалеты по срывали кое-где. Так я слегами подпёр.

– Чайку бы с дороги, – достал из позолоченного с вензелями из букв «Я» и «К» портсигара сигаретку, закурил.

– Можно-с. Самовар, как есть цел остался. Не тронули. Наверно потому, что у каждого в доме свой есть, а про запас ума не хватило. Убогие умишки. Кто за собой поведёт с тем и идут. Не ведают, что творят. Глядишь ещё и покаются.

– К чаю-то есть, что?

– Найдётся, как не найтись? С едой у нас всегда в порядке было.

Пили чай. Не мог понять своим умом правда ли всё то, что происходит вокруг, или только кажется ему, словно во сне. Неприятном. Привидевшемся на рассвете, будто в детстве. Но, тогда, проснувшись, всегда находил вокруг себя родные стены, реальность плавно возвращалась к нему. Всегда, что-то такое важное, без чего не мог, как казалось жить дальше находилось в его памяти, грело душу. Но, сейчас не спал, и непоправимость происходящего не желала уступать место чему-то обнадёживающему, как в детстве.

Да, безусловно, вырос, женился, стал отцом семейства. У него двое детей, Алекс и младшая Лиза. Третий, первенец, Йохан, или Иван, как его принято было называть в семье на Русский манер, умер, будучи месяц от роду от дифтерии. Внучка Настенька, недавно родилась от Лизаветы, что рано по современным меркам вышла замуж.

Неужели всё это кончится? Забудется, как страшный сон. Нет, не может пройти бесследно. Где будут жить его дети, внуки? В какой стране? В той, что рушилась на глазах, или вынужденные бежать, окажутся на Родине предков? Много прежде думал об этом. Пару раз бывал в Италии, один в Париже. Но, в самой Германии никогда. Почему? Может, являясь тем местом откуда пошёл его род, теперь уже не имел с ним никаких связей. Но, любил север.

Никогда не стоял вопрос существования перед ним так прямо, как теперь, сегодня, когда занимаясь продажей квартиры в Киеве, заехал в своё имение, застав там полный развал. Всегда, даже и самом начале своего карьерного роста был защищён поддержкой родных, уверен в завтрашнем дне. Не столько сами деньги внушали эту уверенность, сколько понимание исправности того механизма, что был налажен и работал уже не первый век в России, позволяя каждому сословию находится в рамках ему дозволенных.

И, вот сейчас, кода видел – близок от окончания своей государственной службы, ощущал полную неустроенность, опасность потерять всё, что досталось ему, как по завещанию, так и благодаря службе. Что он оставит своим детям, внукам? Да, и смогут ли те так же оставить что-то своим?

В прихожей послышались шаги. В дверях появился незнакомый мужик.

– Доброго дня барин. Вы не пужайтесь нас, – застыл в проходе, словно потеряв дар речи.

Припомнил знакомые черты лица. Местный кузнец Митрофан.

За ним вошло ещё пару мужиков. Позади них, словно главарь шайки, ступала жена Митрофана. Невысокая, полненькая хохлушка Марфа.

– Многие одумались, как Федька запил. Решили вот вещи вернуть. На подводах подвезли. Всего три. Малая часть. Но, не желаем грех на душу брать.

Ты извини нас Яков Карлович, – грузно, со скрипом половиц пал на колени Митрофан, слегка подняв пыль вокруг себя.

За ним опустились остальные двое, что выглядели рядом с ним подростками.

– Что ж так пол-то метёшь Демьян Елеазарович, весь в пыли? – деловито заметила Марфа.

Глава II. Пятая Симфония.

Худая и высокая, всего лишь на два вершка ниже, напоминала ему известную в Берлине исполнительницу фортепьянной музыки. Бывал на её концертах в Петербурге. Влюбился в манеру исполнения. Словно проваливаясь в обморок закатывая глаза откидывалась на табурете перед инструментом. Впрочем, как и сама музыка вдруг становясь неземной.

Если бы не женское платье, своими чертами походила на юношу. Возможно виной этому был большой лоб, и, пусть и женственный, но всё же из-за тонкости губ, напоминающий мужской, подбородок.

Впервые попав на её концерт, поймал себя на мысли, что в этот момент нестерпимо захотелось обладать её телом. Но, испугавшись, тут же отогнал её от себя. Казалось; при душевной утончённости, терпима и благосклонна к мужским недостаткам, что были и у него. Боролся с ними, но не мог же быть святым. Во время её исполнения пятого концерта Бетховена моделировал наивозможнейшие семейные сцены, в каждой из которых оказывалась на высоте, как не давая взять верх над ней, так и не унижая его. Это нравилось Якову, но, забывал; всего лишь его фантазии.

Всё же он слишком увлекающийся человек.

Не находил себе места. Мучился постоянно думая о ней. Этому следовало положить конец. Но, должен был увидеть её ещё раз. Не просто, подкараулив на улице, на это не хватало наглости, а будучи представлен ей. Как это сделать, ведь у него не было с ней никаких общих знакомых.

Для начала решил, второй раз, купить билет. Уже через неделю, взяв с собой театральный бинокль, сидел в одной, чудом доставшейся ему, так, как все были раскуплены заранее, ложе.

Не мог понять, решить для себя – что это? Сумасшедшая страсть, или любовь. Ведь совершенно не знал её, как женщину, впрочем, как и человека. Мог ли надеяться, при близком рассмотрении окажется такой, как представлял себе?

Именно тогда и встретил Валерию.

Случайно, в фойе, буквально столкнулся с ней. Сперва даже подумал; это и есть та, кого только что изучал своим ненасытным взглядом на сцене. Даже смутился, не зная, как повести себя. Ещё минуту назад был готов пробираться за сцену с цветами, но, слава Богу, решил для себя; не будет так навязчив – преподнесёт ей их после выступления, спустившись к сцене.

Резко обернувшись в его сторону, без выражения злости, даже малейшей обиды, наоборот, еле заметно, улыбнувшись краешком своих губ, прошла мимо.

И, вот сейчас она, точнее её копия, стояла у него перед глазами. Такая же высокая, но, что-то, более сдержанное было в её поведении, взоре, манере держаться. Нет, не обдало холодом, напротив, увлекло ветром морского бриза, от прошелестевшего мимо платья, слегка коснувшегося его правой руки.

Это был реальный человек, не та практически созданная воображением, остававшаяся далеко внизу, у себя в артистической, ожидая второй части концерта. А эта, что не завися от обстоятельств могла свободно перемещаться по театральному вестибюлю, будучи материальной. Мог разглядеть её без бинокля, что так и держал в правой руке, почему-то не оставив на своём кресле вместе с букетом белых роз.

– Mille pardonnez. (Тысяча извинений (французский)), – спохватившись, уже в догонку, произнёс он.

Рядом с ней следовали её родители. Судя по их возрасту, видимо была поздним ребёнком.

– Ah, ne tinquiète pas. (Ах, не стоит беспокоится (французский)), – не дрогнув ни одной мышцей лица, не увеличив лёгкой улыбки, ответила она.

Теперь мог разглядеть и сдержанность эмоций её отца, лёгкую надменность матери.

Какой же он дурак, погнался за птицей в небе, не замечая, что у него буквально под носом.

Теперь просто слушал музыку, торопя время. Теряла для него прежний смысл звучания. Надо было избавиться от цветов. Хотя мог бы и оставить их в ложе. Но, не хотел всё же уходить просто так. Слегка сомневаясь желал встретиться взглядом с пианисткой. Бинокль лежал в сторонке. Не так интересовали его её черты, сколько сам взгляд, который никак не мог теперь уловить, и в отчаянии был вынужден отложить все попытки. Собирался преподнести букет пианистке, и бежать, бежать отсюда скорее.

Хорошо зная Бетховена, за пару минут до окончания симфонии спускался вниз, к сцене. Словно веник нёс в правой руке букет, опасливо пряча его за спиной. Только бы не встретиться сейчас с этой девушкой. Решил; теперь наверняка, будет искать возможности быть представлен ей и её родителям в ближайшее время.

Но, именно в тот момент, когда проходил мимо их ложи, что была всего лишь через одну от его, скорее почувствовал, чем заметил – дверь открылась. Что есть мочи ускорил шаг. Теперь нёс букет перед собой.

Так и есть из ложи выходили родители со своей дочерью. Она явно была на выданье. Какое неприятное возможными выводами о нём знакомство. Но, ведь он ещё не представлен им. Нет. Всё же надо, что есть мочи бежать отсюда.

Быстро перебирая ногами, спускался по лестнице вниз, стуча своим каблуком по мраморным ступеням, попадая правой ногой мимо уложенного и поджатого медными стержнями к подступёнкам ковра. Заметив это, отошёл от перилл; цоканье пропало, превратившись в тихие шлепки.

Из-за отсутствия оркестровой ямы, музыканты располагались на сцене. Слава Богу, как раз на последней ноте оказался, среди таких же, как и он почитателей. Старался спрятаться за их спины. В более дурацкой ситуации, как показалось сейчас, ещё никогда не находился.

Закончив игру, встала из-за инструмента. Поклонилась залу.

Волна аплодисментов заглушала восторженные голоса зрителей.

– Браво! – резало теперь его слух, такое важное, как ещё недавно считал, для исполнителя слово. Но, не мог, не в силах был произнести его, даже шёпотом.

Наконец, последний раз поклонившись, подошла к правому краю сцены, собирая цветы поклонников, и поклонниц, что стремились дотронуться до её рук, выразить свои чувства словами. От этого процедура мучительно затягивалась.