Фиалок в Ницце больше нет

Сказал он это так уверенно и убедительно, что Саша поверила: так оно и есть.

– И кто же? – спросила она тихо.

Федор, закрепив у нее на шее колье, поднял вверх светлые волосы Саши и произнес:

– Ну прямо Венера Милосская! Только с руками.

И поцеловал ее в нос. В глаза. В губы.

Нет, на четвертый раз подряд его не хватило, но и она не хотела: Федор был горд за себя, что ему удалось выкрутиться из двусмысленной ситуации. Если врать уверенно, то все поверят.

Ну и потом наговорить комплиментов, поцеловать и отнести в постель.

В постели внучка академика снова разнюнилась, пришлось утешать, слушать ее ненужные рассказы о том, каким хорошим был дедушка.

Ну, был да сплыл: все дедушки рано или поздно умирают.

Правда, не всех убивают, но это уже мелочи.

Поигрывая серебряным ожерельем на груди внучки академика, Федор размышлял о том, как лучше с ней расстаться. На время следствия придется повременить, лучше все же держать руку на пульсе, а вот потом…

– …и я не знаю, что делать! – произнесла девица, и Федор едва сдержал зевок. Его бабка, та самая, которая лупила его шлангом от пылесоса и сейчас, после основательного празднования Восьмого марта, под завязку пьяная, лежала и храпела, обычно в таких случаях советовала: «Снимать трусы и бегать!»

Вряд ли внучка академика с благоговением отнеслась бы к этой бабушкиной мудрости, тем более трусиков на девице на самом деле не было – Саша, обнаженная, украшенная только тяжелым серебряным ожерельем с бирюзой, лежала перед ним.

Неплоха, надо сказать, но дедушкины картины еще лучше.

– Обещаю, что задействую все связи, чтобы преступников нашли и покарали по всей тяжести закона!

Он говорил это, едва сдерживая смех, а идиотка ему поверила. Ну да, он приложит все усилия, чтобы никто не узнал правды, но разве можно было от него ожидать другого?

– Правда приложишь? – спросила она и поцеловала его, и Федор клятвенно пообещал, что да, приложит.

Лицом об стол.

Он играл ее ожерельем, а Саша вдруг произнесла:

– Знаешь, ведь Репин рисовал бабку моего деда именно в этом ожерелье. Это был целый комплект с серьгами, брошью, двумя кольцами и даже небольшой тиарой в стиле ар-деко – бабка дедушки в Париже купила. Когда ее дочку, мою прабабушку, ну, ту, которую Пикассо рисовал, арестовали, то компетентные органы, конечно же, все изъяли. Уже много позже дедушка по крупицам собирал, но сумел только вот ожерелье в одной комиссионке в Киеве найти.

Гм, зря он, похоже, так опрометчиво решил, что серебро с бирюзой дешевле золота с брюликами. Если этому добру уже сто лет и оно из Парижа и сделано известным мастером, то могло потянуть на крупную сумму.

Ладно, пусть останется девчонке в память о предках – Федор придерживался мнения, что никогда нельзя обирать до последней нитки.

Две или три надо оставить.

– И если честно, то коллекция у дедушки была уникальная, это правда, но и его, и моих любимых картин там было лишь две…

– Шагал? – поинтересовался Федор. – Кандинский? Петров-Водкин?

Ну, это уже три.

Привстав и звеня ожерельем, Саша ответила:

– Ну, разве можно не любить Шагала, в особенности шедевры его витебского периода. Нет, Кандинский не по мне, а Петров-Водкин – так это же подражание Августу Маке и Паулю Клее.

– Клею? – переспросил озадаченно Федор, имени этого в «Крестьянке» не читавший, и внучка академика звонко рассмеялась, кажется в первый раз после…

После того, как обнаружила убитого дедушку.

– Пауль Клее, не клей, швейцарский экспрессионист.

Ну да, ну да, не склеил он этого Клея, внучка академика в очередной раз показывает, что она такая крутая и всех этих паулей и августов поименно знает, не то что пролетарская голытьба из коммуналки с одним на шесть семей сортиром в Дровяном переулке.

Не заметив его раздражения, Саша продолжала:

– Нет, наши любимые с дедушкой шедевры – это портрет его бабки кисти Репина и портрет его мамы работы Пикассо.

Сколько, интересно, за настоящего Пикассо отвалят?

И сколько от этого будут его три процента?

Только и Репин, и Пикассо теперь уплыли. Или, как любила говорить его собственная бабуля-алкашка: «картина Репина «Приплыли».

– Надеюсь, что их найдут, как и все другие, – заметил лениво Федор, зная, что нет, не найдут.

Все за рубеж сбагрят. И ему со своими надо тоже решать. Ничего, искусствоведша из Русского музея подсобит. А за это он ее знатно и с выкрутасами трахнет – а не так, по-пионерски, как внучку академика.

Саша же, обхватив руками голые коленки, произнесла:

– Знаешь, когда с дедушкой инсульт приключился, он попросил меня позаботиться о картинах. Причем в первую очередь о двух. Я знала, что он имеет в виду. Поэтому унесла две его самые любимые, Репина и Пикассо, из квартиры.

Федора аж подбросило на кровати, и он, чувствуя то возбуждение, которое заводило его намного больше, чем сексуальное, а именно возбуждение от возможности заработать, при этом ни с кем не делясь, произнес как можно более спокойно:

– Унесла? Куда унесла?

Саша просто ответила:

– Сюда. Хочешь посмотреть?

Они, как и были, нагишом (только серебряное с бирюзой парижское ожерелье ар-деко на груди Саши глуховато позвякивало), направились в кладовку, откуда девушка извлекла сначала одну, а потом другую небольшие картины, завернутые в старые наволочки в цветочек.

– Знаешь, забавно было с ними ехать в метро, ведь люди полагают, что под наволочкой репродукция «Трех богатырей» Васнецова, вездесущей «Незнакомки» Крамского, а то и столь любимых по всему Союзу «Трех медведей» Шишкина, а я везу Репина и Пикассо! Причем не копии, а подлинники. Показать?

Вопрос был явно излишний, потому что внучка академика сама хотела поделиться с ним тем самым сокровенным, что у нее оставалось.

С ним, с тем, кого любила. И с кем только что занималась сексом аж целых три раза.

В третий раз, надо отметить, очень даже неплохим сексом: даже цыпы бати остались бы довольны.

И правильно, что хотела поделиться: Федора буквально трясло от нетерпения.

Внучка академика, оказывается, еще та штучка – что она еще прячет в чулане, может, корону Российской империи или «Мону Лизу»?

Внучка академика стянула наволочку с первой картины, и Федор едва сдержался, чтобы не ахнуть – перед ним была она. Ну, то есть внучка академика. Хотя, конечно, это была ее, как ее там, прапрабабка, но как, черт побери, похожа, несмотря на то что портрету сто лет или что-то вроде этого.

Дама в простом сером платье и с тяжелым серебряным ожерельем с бирюзой на груди была очаровательна.

– Правда, красивая? – спросила девушка, и Федор понял: ну да, нарывается на комплимент, как пить дать.

– Вылитая ты! – заявил он и поцеловал девушку в щечку. Та зарделась.

– Дедушка тоже считал, что мы очень похожи, а я вот не думаю…

Ну да, дедуля был, конечно, прав, но у этой тетки из девятнадцатого века грудь, конечно, была помассивнее и личико покруглее. Но в целом и общем…

– А вот и Пикассо, ты ведь тоже хочешь увидеть?

Спрашивает еще! Интересно, у кого в СССР дома имелся Пикассо – причем, конечно, не плохая копия его «Девочки на кубе» или «Паломы», а подлинник.

Даже у бати не было, но он наверняка и не в курсе, кто такой этот Пикассо, с чем его на десерт едят и сколько букв «с» в его имени.

– Это ее дочка, – произнесла внучка академика, указывая на картину тетки с ожерельем.

Ну, никогда бы не подумал, что это вообще человек изображен, а не какой-то тебе робот с квадратной головой и подозрительного синего цвета.

Даром что «голубой» период этого самого Пикассо. Он что, извращениями, что ли, страдал?

И это девочка? С таким же успехом можно предположить, что это дедушка.

Но все равно, что ни говори, круто. Хотя бы потому, что наверняка стоит парочку миллионов.

Если не больше. Причем даже не в рублях, а в свободно конвертируемой валюте.

И внучка академика запросто хранила этого самого Пикассо в квартире родителей в Шкиперском протоке.

А где еще ей было его хранить?

Оставила бы в квартире деда, его бы тоже за милую душу унесли. А так нет. И выходило, что обе эти картины были в полном распоряжении внучки академика.

Ну и его самого.

Саша видела, что и Репин, и в особенности Пикассо произвели на Федю неизгладимое впечатление. Он долго держал поочередно то одно, то другое полотно в руках, вглядываясь в лица женщин, которые были давно мертвы.

– А ведь это твоя страховка и твое будущее, – произнес он наконец, ставя их на пол. – Они стоят чертову уйму денег!

Саша смутилась, потому что никогда не относилась к экспонатам коллекции дедушки с такой точки зрения.

Впрочем, от коллекции остались только два этих шедевра: русского и испанского гениев живописи.

Натягивая на них цветастые наволочки, она заявила:

– Ну, это воспоминание о дедушке и о его семье, и продавать я их точно не собираюсь!

А жаль! Внучка академика умела быть, оказывается, крайне упрямой. Картины, в особенности Пикассо, тянули на солидную сумму, и все это принадлежало вот этой студенточке-сиротке.

Федор подумал, что женитьба на внучке академика все еще вполне актуальна. И если он сделает ей предложение…

Только делать его он, конечно же, не намеревался. Потому что это всего лишь остатки былой роскоши.

Той самой, которую просто взяли и изъяли.

А если изъяли две сотни картин, из которых только семь, и то завалященьких, его, то можно забрать и эти две, не так ли?

Но человек он был добрый и щедрый. Пусть остаются девчонке, у нее и так стресс и сплошные огорчения – и дедушку прихыкнули, и все его наследство утащили.

Но зато квартира в доме на Карповке осталась, а это вам не хухры-мухры! И еще вот эта родительская, на Васильевским острове.

Плюс опять же Репин и Пикассо.

Лепота!

Саша была Федору крайне благодарна. Кто, если бы не он, поддержал ее в тот трудный час?

После того как они нашли убитого дедушку, ей требовалось твердое мужское плечо, и он его подставил.

Правда, потом она быстро оказалась с Федором в постели, однако ведь она и сама этого хотела.

Причем очень.

Секс с любимым человеком – что может быть лучше?

Она ничуть не раскаивалась, что позволила ему увидеть Репина и Пикассо: никому другому не показала бы, а вот ему – с удовольствием.

Не только не раскаивалась, а была очень этому рада и даже гордилась.

Потому что Федор был единственным, кто у нее оставался.

Ну да, имелась еще мамина бабушка в Москве, но старушка уже давно впала в маразм и тоже дышала на ладан.

И ни теток, ни дядек, ни двоюродных или троюродных братьев или сестер у Саши попросту не имелось.

Зато был любимый молодой человек, которому она показала самое сокровенное.

И с которым занималась – нет, не сексом: любовью.

Трахаться с внучкой академика, теперь уже покойного, было делом, конечно, приятным, но следовало рано или поздно из ее квартиры убраться. Федору не терпелось узнать от бати, как все прошло, да и он что, личный сексуальный раб внучки академика?

Поэтому, сославшись на то, что ему надо еще навестить больную бабулю (пропади она пропадом, эта старая алкашка!), он наконец-то расстался с девчонкой. У той даже слезы в глазах стояли, и она все спрашивала, когда они снова увидятся.

Вообще-то снова видеться было с точки здравого смысла не то чтобы очень и нужно: картины они похитили, внучку академика он напоследок со смаком трахнул, причем даже не раз и не два.

Но пропадать так внезапно было опять же подозрительно. Да и у девчонки, помимо двух квартир, оставались еще и те картины.

Так что было чем поживиться.

– Ты ведь пока что здесь жить будешь? – спросил Федор, стоя в двери и целуя напоследок голую внучку академика. – Я тебе позвоню!

Он ей позвонит! А что, если нет? Нет, такой, как Федор, никогда не подводит: в этом Саша не сомневалась.

Оставшись одна-одинешенька в квартире родителей, она, натянув мамин халат, отправилась на кухню пить чай.

И что ей теперь делать?

Наверное, надо заниматься организацией похорон дедушки, только вот что и как предпринимать, она понятия не имела.

Поскольку родители хоть у нее и пропали, но похорон никаких не было: тела-то остались на Памире, потому что горы не вернули мертвецов.

Только сейчас, попивая чай, Саша вдруг с ужасом осознала всю постигшую ее трагедию: дедушки больше с ней не было.

Она долго плакала и так хотела, чтобы Федор остался с ней, но у него были дела, у него имелась, в конце концов, больная бабушка.

Не мог же он все время находиться только с ней, Сашей Каблуковой.

А почему, собственно, не мог? Наверняка из него получится великолепный муж!

И о чем она только думает!

Саша позвонила в деканат – тот самый, которым некогда заведовал дедушка. Там уже обо всем знали, и ее тотчас соединили с новым деканом, учеником дедушки, тем самым, который, по мнению старика, его в итоге и подсидел, спихнув с начальственного кресла и заняв его место.

Декан был крайне мил и любезен, пообещал всяческую помощь и заявил, что руководство факультета и университета возьмет на себя организацию похорон.

– Нам очень, очень жаль, что так получилось! Мы все так любили и ценили Илью Ильича! Просто невероятная трагедия, что с ним такое произошло! Я уже распорядился установить его большой портрет с траурной лентой в холле. Если вам что-то еще надо, то мы поможем!

Батя, как в итоге выяснилось, решил обуть Федора. Тот с самого начала был настороже, потому что понимал: доверять бате нельзя, тот думает только о самом себе.

В этом они были крайне похожи.

Все прошло как нельзя лучше, если не считать, конечно, мертвого дедушки. Ну, явился старик в самый неподходящий момент, ввалился в свою же собственную квартиру, стал вопить, грозился милицию вызвать – пришлось успокоить.

Молотком по кумполу.

Лучше бы оставался в своей больнице, был бы жив и невредим.

Пододвигая к Федору большую пачку денег, батя произнес:

– Вот твоя доля, сынок!

Федор с большим подозрением уставился на кучу деревянных. И что, это все?

– Так полотна ведь еще продать не успели, – заявил он, – они и за рубеж еще, наверное, не ушли, или не все, во всяком случае. А ты обещал мне семь картин…

Батя, пребывавший по поводу удачного гоп-стопа, да еще такого резонансного (об ограблении и убийстве академика Каблукова вещали, конечно, не только «600 секунд», даже на Центральном телевидении кратко и с кадрами оперативной съемки осветили), в эйфории, был на редкость в благодушном настроении.

– Ну, ты же меня знаешь, Федяка, я человек слова и к тому же щедрый! Чего уж тут мелочиться, получишь прямо здесь и сейчас свою долю!

Федор пачки деревянных даже считать не стал. Какой-нибудь фраер на его месте от радости при виде груды денег в обморок брякнулся бы, но он понимал: батя его элементарно разводил. Причем как последнего лоха.

И это если выражаться нематерно.

Столько стоила, быть может, одна самая захудалая картинка из коллекции дедушки, а их было несколько сотен.

Ему причиталось больше, намного больше.

Просто намного больше – к тому же в долларах.

Ладно, взял бы еще в фунтах стерлингов или западнонемецких марках.

А батя совал ему эти пачки деревянных, как будто не понимая, что все это не по совести и не по понятиям.

Может, в самом деле не знал?

Однако глядя на его хитрую красную усатую рожу, Федор не сомневался: конечно же, знал.

Только вот хотел облапошить своего Федяку, который ему такой роскошный гоп-стоп устроил.

– Думается, это ведь только задаток, не так ли, батя?

Голос у Федора был тихий, но твердый.

Батя, как всегда влив в себя что-то высокопроцентное, крякнул:

– Федяка, ты же понимаешь, что товар паленый, такой просто так не продашь. Так что, может, в натуре, и стоит много, но навар у нас со всей этой мазни будет не то чтобы очень большой. И не забывай, я ведь и на твою учебу на юридическом о-го-го сколько отстегиваю!

Ну да, батя платил за его образование, хотя всегда утверждал, что это подарок.

Примерно такой же, какой получала крыса в крысоловке.

Хотя крысой был не он сам, а однозначно батя – тот и крысятничал, зажимая то, что ему, Федору, законно принадлежало.

И ведь справедливости ни от кого не добьешься, не к ментам же, в самом деле, идти и говорить, что он этот гоп-стоп и организовал.

И что руководитель одной из питерских ОПГ ему не отбашляет ту сумму, которую должен.

А о семи картинах и вовсе забыл.

Отсчитав несколько пачек, Федор холодно произнес:

– Ну да, и я тебе по гроб жизни благодарен, батя. Вот и компенсирую тебе твои расходы.

Батя стал ломаться, строя из себя великого добродетеля, однако Федор был непреклонен: пусть получит свои денежки обратно и подавится ими.

Причем совсем даже не фигурально выражаясь.