Сальватор

Глава XV

Презентация

В тот самый момент, когда госпожа де Моранд, произнеся слова «Выходи, когда пожелаешь, Кармелита…», вошла в свою спальню и опустила за собой портьеру, в дверях гостиной послышалось:

– Монсеньор Колетти.

Воспользуемся теми несколькими мгновениями, пока Кармелита готовится выйти по приглашению своей подруги, и посмотрим на входящего в гостиную монсеньора Колетти.

Читатели, наверное, помнят о том, что имя этого святого человека уже произносилось госпожой де Латурнель.

Дело в том, что монсеньор Колетти является духовным пастырем маркизы.

В 1827 году монсеньор Колетти был не только уважаемым человеком, но и человеком известным. И не просто известным, но и модным. Его проповеди во время заговенья снискали ему славу великого предсказателя, и никто, как бы мало он ни верил в Бога, не мог с этим поспорить. Кроме, возможно, Жана Робера, который, как поэт, везде и во всем мысля поэтическими образами, был в постоянном недоумении по поводу того, что священники, имея под рукой такой великолепный текст, как Евангелие, часто бывают столь невыразительны и косноязычны в своих проповедях. И ему, противостоящему, и следует сказать с успехом, аудитории в сотню раз более своенравной, чем паства, пришедшая прослушать святую мессу, казалось, что, взойди он на кафедру, он смог бы сказать слова гораздо более убедительные или гораздо более обличительные, чем те приторные слова, которые произносят эти светские прелаты, чьи занудные проповеди ему удалось несколько раз услышать. В такие минуты он сожалел о том, что он не священник, что у него есть театр и нет кафедры в церкви, что его слова слушают профаны-зрители, а не христианская аудитория.

Несмотря на то, что тонкие шелковые чулки и фиолетового цвета одеяния однозначно указывали, что их носитель является одним из высокопоставленных церковнослужителей, можно было смело принять монсеньора Колетти за простого аббата времен Людовика XV, настолько его лицо, его выправка, его походка и весь его вид выдавали в нем скорее галантного гуляку, нежели строгого прелата, проповедующего воздержание во время поста. Можно было подумать, что, заснув на полвека в будуаре мадам де Помпадур или мадам дю Барри, монсеньор Колетти внезапно проснулся и начал жить полной жизнью, не осведомившись о тех изменениях, которые произошли в нравах и обычаях людей. Или что, только что покинув двор папы римского, он попал во французское общество в своем наряде сверхмодного аббата.

С первого взгляда этому красивому прелату в полном смысле этого слова: розовощекому, свежему – можно было дать лет тридцать шесть. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживалось, что монсеньор Колетти имел в лице черту, которая так свойственна сорокапятилетним женщинам, старающимся выглядеть как тридцатилетние: монсеньор Колетти пудрил лицо, монсеньор Колетти использовал румяна.

Когда же взгляду удавалось пробить этот слой косметики и дойти до самой кожи, люди с испугом замечали под этой живой внешностью нечто столь угрюмое и увядшее, что бросало в холод.

И все же были на этом неподвижном, словно восковая маска, лице и живые черты: то были глаза и рот. Его маленькие черные, глубоко посаженные глаза метали быстрые молнии и потом сразу же гасли под нежными ханжескими веками. Рот был маленьким, тонким, с насмешливо вздернутой верхней губой он выражал ум, злобу и порой источал яд.

В целом же все его лицо иногда выражало ум, честолюбие, сладострастие, но никогда не выражало доброту. С первого же взгляда на его лицо чувствовалось, что этого человека среди врагов лучше не иметь. Но вместе с тем его лицо ни у кого не вызывало симпатии и желания быть этому человеку другом.

Будучи не высокого роста, он имел, как говорили горожане о священнослужителях, довольно представительную внешность. Прибавьте ко всему этому некоторую долю высокомерия, презрительности, наглости, которые проявлялись в его манере держать голову, приветствовать мужчин, входить в гостиные, покидать их, садиться и вставать. И те зачатки вежливости, которые он приберегал для дам: он подмигивал им, многозначительно глядел в глаза, а когда женщина, к которой он обращался, нравилась ему, лицо его принимало неописуемое выражение похотливой нежности.

Именно с таким выражением полуприкрытых подмигивающих глаз он и вошел в гостиную, которую можно было назвать дамским салоном. Генерал, хорошо знавший монсеньора Колетти, прошептал сквозь зубы, услышав его имя:

– Входите, монсеньор Тартюф!

Это появление, это вхождение, это приветствие, это колебание монсеньора Колетти перед тем, как сесть, и, наконец, то внимание, с которым присутствующие встретили прославленного проповедника недавно прошедшего поста, на мгновение отвлекли внимание всех от Кармелиты. Мы говорим на мгновение потому, что прошло всего лишь мгновение с того момента, как госпожа де Моранд опустила портьеру за собой, до того момента, когда портьера снова поднялась и взору присутствующих предстали обе подруги.

Невозможно даже вообразить себе более поразительный контраст, чем тот, который был между госпожой де Моранд и Кармелитой.

Да и Кармелита ли это?

Да, это она… Но это уже не та Кармелита, чей портрет мы нарисовали в «Монографии о Розе». Не та Кармелита с розовыми щеками, с нежным цветом кожи, с лицом, на котором были написаны простота и невинность. Вовсе не та Кармелита, вдыхающая расширенными ноздрями ароматы цветов, растущих под ее окнами… Нет, это совершенно новая Кармелита: это высокая молодая женщина с роскошными черными волосами, ниспадающими на плечи. На мраморные плечи! Это тот же самый высокий, открытый, умный лоб. Но лоб слоновой кости! Это те же самые щечки, некогда розовые и дышащие молодостью и здоровьем. Но сегодня они бледные и отливают поразительным матовым оттенком!

Ее и без того большие прекрасные глаза стали будто вдвое больше. В них по-прежнему горит огонь, но теперь они мечут не искры, а молнии. А из-за коричневатых кругов вокруг глаз создается впечатление, что молнии эти вырываются из грозовой тучи.

А ее губы? Некогда пурпурные, они после болезни так и не смогли обрести их первоначальный цвет и теперь имеют слабый оттенок розового коралла. Но следует отметить, что именно благодаря этому они прекрасно дополняли облик Кармелиты, делая ее красоту просто сказочной, хотя и придавали этой необычайной красоте некоторый оттенок нереальности.

Одета она была просто, но с большим вкусом.

Три ее названные сестры настаивали на том, чтобы она непременно пришла на прием к Лидии, и долго обсуждали, в каком наряде она должна будет там появиться. Полная решимости добиться независимого положения, Кармелита не принимала никакого участия в этом споре, а только заявила, что поскольку она является вдовой Коломбана, траур по которому будет носить всю жизнь, то она наденет только черное платье. А посему Фрагола, Лидия и Регина могут кроить и шить черное платье любого фасона.

Регина решила, что у платья будет верх из черных кружев и юбка из черного атласа, а в качестве отделки пойдет гирлянда из темно-фиолетовых, вызывающих грусть цветов по названию аквилегия, в которые будут вплетены веточки кипариса.

Венок, сплетенный Фраголой, которая лучше своих подруг умела подобрать сочетание цветов и оттенков, состоял, как и гирлянда на платье и букетик на корсаже, из веточек кипариса и цветов аквилегии.

Шею Кармелиты украшало дорогое колье из черного жемчуга, подарок Регины.

Когда Кармелита, бледная и убранная для выхода, появилась из спальни госпожи де Моранд, все, кто ожидал ее увидеть, но не в таком облике, вскрикнули, и в этом возгласе одновременно перемешались восхищение и страх. Можно было подумать, что все увидели перед собой античную скульптуру. Норму или Медею. По жилам присутствующих пробежал холодок.

Даже такой скептик, как старый генерал, понял, что в ее облике было нечто от античной верности. Какое-то самопожертвование. Он поднялся и застыл в ожидании.

Едва Кармелита появилась в салоне, как Регина устремилась к ней.

И великолепное привидение оказалось в обрамлении двух полных жизни и счастья молодых женщин.

Все присутствующие провожали взглядами эту молчаливую группу. Во взорах читалось любопытство и волнение.

– О, как ты бледна, бедная моя сестричка! – воскликнула Регина.

– О, как ты прекрасна, Кармелита! – произнесла госпожа де Моранд.

– Я уступила вашим просьбам, любимые сестры, – произнесла молодая женщина. – Но, по правде говоря, пока еще не поздно, не лучше ли вам остановить меня?

– Почему же?

– Вы ведь знаете, что я не прикасалась к пианино с тех самых пор, как мы вместе с ним спели прощание с жизнью? А если меня подведет голос? А вдруг я все позабыла?!

– Ты не могла забыть то, чему никогда не училась, Кармелита, – сказала на это Регина. – Ты пела, как птичка, а разве может птица разучиться петь?

– Регина права, – добавила госпожа де Моранд. – Я так же уверена в тебе, как и ты в самой себе. Поэтому не волнуйся и пой спокойно, моя милая! Уверяю тебя, ни один артист не выступал перед более благожелательно настроенными слушателями.

– О, спойте, спойте, мадам! – заговорили разом все, кроме Сюзанны и Лоредана.

Брат и сестра молча смотрели на эту мрачную, но ослепительную красоту. Во взоре брата было удивление, а взгляд сестры выражал зависть.

Кармелита поблагодарила гостей кивком головы и продолжила двигаться в направлении пианино, одновременно приближаясь к графу Эрбелю.

– Господин граф, – сказала госпожа де Моранд, – я имею честь представить вам мою самую близкую подругу: из трех моих лучших подруг она – самая несчастная.

Генерал во второй раз поклонился и с учтивостью рыцарских времен произнес:

– Мадемуазель, я сожалею о том, что мадам де Моранд не дала мне более трудную задачу, чем задачу сделать вам имя. Поверьте, я приложу к этому все мои силы и буду считать себя вашим покровителем.

– О, спойте, спойте же, мадам! – вновь раздались голоса, в которых слышались нотки мольбы.

– Видишь, дорогая сестричка, – сказала госпожа де Моранд, – все ждут тебя с большим нетерпением… Может быть, начнешь?

– Если гости этого хотят, можем начать немедленно, – просто ответила Кармелита.

– Что же ты будешь петь? – спросила Регина.

– Выбирайте сами.

– У тебя, что же, нет любимой арии?

– Нет.

– У меня здесь весь «Отелло».

– Давай начнем с «Отелло».

– Ты аккомпанируешь себе сама? – спросила Лидия.

– Когда больше некому, – ответила Кармелита.

– В таком случае я буду тебе аккомпаниатором, – предложила Регина.

– А я буду переворачивать ноты, – добавила госпожа де Моранд. – Ведь с нами тебе не будет так страшно, да?

– Мне не страшно… – произнесла Кармелита, грустно покачав головой.

Действительно, внешне она казалась совершенно спокойной. Она положила свою холодную ладонь на руку госпожи де Моранд. На лице ее была написана совершенная безмятежность.

Госпожа де Моранд подошла к пианино и извлекла из стопки партитур ноты «Отелло».

Кармелита осталась на месте рядом с Региной.

Все гости сели. Наступила полнейшая тишина, не слышно было даже дыхания людей.

Госпожа де Моранд установила ноты на пианино, а Регина, сев за инструмент, быстро исполнила блестящую прелюдию.

– Может быть, споешь романс «У ивы»? – спросила госпожа де Моранд.

– Охотно, – ответила Кармелита.

Госпожа де Моранд открыла партитуру предпоследней сцены последнего акта.

Регина обернулась к Кармелите, вытянув вперед руки и показывая, что готова начать играть.

В этот момент слуга объявил:

– Мсье и мадам Камил де Розан.

Глава XVI

Романс «У ивы»

Это объявление вызвало в нескольких углах гостиной нечто похожее на стон, в котором слышался ужас. Затем наступила тишина. Можно было подумать, что все присутствующие знали историю Кармелиты и что гости не смогли удержаться, чтобы не воскликнуть горестно, услышав объявленное имя, увидев, как в салоне внезапно появился с улыбкой на устах и с беззаботным выражением на лице тот самый молодой человек, которого можно было в какой-то мере считать убийцей Коломбана.

Возглас изумления и ужаса вырвался одновременно из груди Жана Робера, Петрюса, Регины и госпожи де Моранд.

Что же касается Кармелиты, то она не вскрикнула, не вздохнула, а осталась стоять, замерев, словно изваяние.

И только господин де Моранд, вспомнив позабытое им имя, направился навстречу молодой паре, которую рекомендовал ему его американский корреспондент, со словами:

– Вы прибыли как раз вовремя, мсье де Розан! Не желаете ли присесть и послушать. Вы сейчас услышите самый, по словам мадам де Моранд, прекрасный голос в мире.

Предложив руку госпоже де Розан, он подвел ее к креслу. А в это время Камил пытался узнать в стоявшем перед ним призраке Кармелиту. Когда же он ее узнал, то изумленно воскликнул.

Лидия и Регина бросились к подруге, полагая, что ей нужна их помощь, и ожидая, что та сейчас рухнет к ним на руки. Но, к своему огромному удивлению, увидели, что Кармелита, как мы уже сказали, продолжала стоять неподвижно и смотреть прямо перед собой. Вот только цвет ее лица стал не просто бледным, а смертельно бледным.

Неподвижно застывшие, лишенные всякого выражения глаза, казалось, ничего и никого не замечали. Можно было подумать, что сердце перестало биться: настолько вдруг она оцепенела. На молодую женщину было невозможно посмотреть без содрогания и страха. Тем более что, кроме смертельной бледности, лицо ее ничем не выдало ни малейшего волнения.

– Мадам, – сказал господин де Моранд, подойдя к жене, – вот эти два человека, о которых я уже имел честь вам сообщить.

– Займитесь ими сами, умоляю вас, мсье, – ответила госпожа де Моранд. – Я должна заняться Кармелитой. Вы видите, в каком она состоянии.

Эта бледность, этот лишенный жизни взгляд, эта неподвижность поразили господина де Моранда.

– О! Бог мой! Мадемуазель, – спросил он с участием, – что такое с вами приключилось?

– Ничего, мсье, – ответила Кармелита, поднимая голову тем движением, с которым смелое сердце глядит в лицо своему несчастью. – Всё в порядке.

– Не пой… Не надо сегодня петь! – шепнула Регина на ухо Кармелите.

– Почему же мне не надо петь?

– Это будет выше твоих сил, – сказала Лидия.

– Посмотрим! – ответила Кармелита.

И на губах ее появилось некое подобие улыбки. Улыбки мертвеца.

– Так ты все-таки хочешь петь? – спросила Регина, вновь садясь к пианино.

– Петь будет не женщина, Регина, а артистка.

И Кармелита сделала три шага к пианино.

– Спаси нас Бог! – произнесла госпожа де Моранд.

Регина второй раз сыграла прелюдию.

Кармелита запела:

Голос ее остался твердым, уверенным и, если начиная со второй строки всех слушателей охватило глубокое волнение, то оно было вызвано скорее болью Дездемоны, чем страданиями самой Кармелиты.

Трудно было выбрать арию более подходящую для ситуации, в которой оказалась девушка: та смертельная тоска, что охватила сердце Дездемоны, когда она пела первый куплет своей кормилице, африканской рабыне, выражала ту тоску, которая сжимала ее собственное сердце. Гроза, сгущающаяся над дворцом прекрасной венецианки, ветер, разбивший стекло готического окна ее спальни, отдаленные раскаты грома, темная ночь, тускло горящая лампа – все этой мрачной ночью, вплоть до печальных стихов Данте, которые поет проплывающий мимо гондольер:

бросает несчастную Дездемону в самое глубокое отчаяние, во всем этом есть мрачное предзнаменование, все это сулит что-то недоброе!

С этой душераздирающей сценой мрачных предчувствий может сравниться разве только ария статуи в «.Дон Жуане» Моцарта да сцена отчаяния бедной доньи Анны, обнаружившей труп своего отца.

Повторяем, ни одна другая музыка, кроме музыки этого великого итальянского композитора, не могла с большей силой и выразительностью передать страдания Кармелиты.

Разве не был ее Коломбан, этот добрый, сердечный и мужественный человек, скорбь по которому она хранила в своем сердце, разве не был он в какой-то мере похож на хмурого и верного негра, возлюбленного Дездемоны? И разве не напоминал чем-то этот зловещий Яго, этот завистливый друг Отелло, того фривольного американца, совершившего по своему легкомыслию то, чего удалось добиться Яго со всей его ненавистью?

И именно потому, что Кармелита, увидев Камила, очутилась в таком же положении, что и Дездемона, этот романс, который она пела с такой твердостью в голосе и одновременно с таким чувством, звучал, как непрекращающаяся мука, и каждая его нота врезалась в ее холодное разбитое сердце, словно лезвие беспощадного кинжала.

После первого куплета все гости принялись аплодировать с тем неподдельным восторгом, который вызывает появление нового таланта у публики, не желающей выносить ложного суждения.

Второй куплет:

наполнил слушателей удивлением. Это уже была не женщина, не певица, изливающая свои стоны: это пела сама Боль.

Припев же:

был спет с такой трогательной грустью, что вся трагедия отчаяния этой девушки прошла перед глазами тех, кто ее знал. Как, вполне понятно, и перед глазами ее самой.

Регина стала почти такой же бледной, как и Кармелита. Лидия рыдала.

И действительно, никогда еще более задушевный голос, а в то время слушателей очаровывали многие выдающиеся певицы – Паста, Пиццарони, Манивель, Зонтаг, Каталани, Малибран, – никогда еще более взволнованный оттенок голоса не приводил в волнение сердца dilettanti (ценителей) этого прекрасного итальянского языка, который сам по себе уже был песней. Но мы осмелимся сказать тем, кто слышал этих великих упомянутых нами певиц, что голос нашей героини отличался от голосов этих знаменитостей.

Голос Кармелиты имел поразительный диапазон: она брала нижнее соль так же легко и звучно, как мадам Паста брала ля, и доходила до верхнего ре. Девушка таким образом могла исполнять – и в этом заключалось очарование ее голоса – партии для контральто с не меньшим успехом, чем партии для сопрано.

Действительно, ни один сопрано не был более чистым, более богатым, более звучным, более приспособленным для фиоритуры, для gorgheggi, если нам будет позволено употребить это слово, употребляемое в Неаполе для того, чтобы объяснить то дрожание горла, которым, по нашему мнению, так злоупотребляют все начинающие дебютантки, поющие сопрано.

Что же касается контральто, то он был уникален.

Каждому известно чудесное магнетическое действие контральто: этот голос описывает любовь с большей силой, с большей грустью, с большей выразительностью и страданием, чем сопрано. Певица, обладающая сопрано, подобна птичке: она нравится публике, она очаровывает, захватывает. Но когда певица поет контральто, она волнует публику, увлекает ее, возбуждает. Сопрано – это чисто женский голос: в нем слышатся нежность и ласка. Контральто напоминает голос мужчины: в нем слышатся сила, твердость, нервность. И одновременно этот специфичный оттенок, имеющий свойства обоих полов – это как бы голос гермафродита. А посему такие голоса трогают сердца слушателей со скоростью и силой электрического разряда или магнетизма. Голос контральто является в какой-то мера эхом чувств слушателей: если бы тот, кто слушает, мог петь, он бы сам, несомненно, спел арию именно так.

Таким было действие, которое произвел на слушателей голос Кармелиты. Обладая необычными способностями, хотя и чисто инстинктивными, ибо она не знала техники модных в то время артисток, Кармелита умела удачно сочетать горловой голос с голосом грудным. И это сочетание было столь явственным, что даже опытный учитель пения не смог бы сказать, сколько надо было дать уроков для того, чтобы добиться сочетания двух столь разных голосов.

Кармелита же, имея врожденные способности к музыке, под руководством Коломбана так прилежно и упорно изучила основы музыкальной грамоты, что ей потом нужно было только дать себе волю для того, чтобы разойтись и наэлектризовать слушателей. Голос ее был так прекрасен, вкус ее был безупречен. Привыкнув с первых же уроков к строгости немецкой музыки, она вполне умеренно прибегала к итальянским фиоритурам и использовала их лишь для того, чтобы усилить впечатление от какого-нибудь пассажа или чтобы соединить одну фразу с другой. Но никогда для того, чтобы просто понравиться, никогда для того, чтобы только показать силу своего голоса.

Мы закончим этот анализ дарования Кармелиты словами, что в отличие от самых известных певиц того времени – и даже всех времен – одна и та же нота не звучала, если можно так выразиться, в ее исполнении одинаково.

А тем, кто удивится этому и обвинит нас в чрезмерных похвалах, говоря, что ни одна певица, имея таких наставников, как Порпора, Моцарт, Перголезе, Вебер и даже Россини, не смогла достичь такого безупречного сочетания двух голосов, ответим, что у Кармелиты учитель был намного более серьезный, чем те, чьи имена мы назвали выше, и что имя ему – Несчастье!

И поэтому в конце третьего куплета раздалось единодушное ура, выражение необъяснимого восторга.

Еще не успели стихнуть последние ноты, стонущие и жалобные, как вопль самой Боли, как позолоченный купол этого светского салона содрогнулся от грома аплодисментов. Все встали, стараясь первыми выразить свой восторг и поблагодарить артистку, подарившую всем столь замечательные мгновения. Это был настоящий праздник, всеобщий порыв, всё то, что так называемая furia francese (французская страсть), заставляющая забыть о всех приличиях, могла позволить. Все бросились к пианино для того, чтобы поближе увидеть эту девушку, прекрасную, как сама Красота, мощную, как Сила, зловещую, как Отчаяние. Пожилые дамы, завидовавшие ее юности, молодые женщины, завидовавшие ее красоте, все, кто завидовал ее несравненному таланту, – все, кто подумал, что могут снискать славу в том, чтобы стать подругой столь прекрасной женщины, окружили ее, постарались прикоснуться к ее руке и с любовью пожать ее!

Поэтому-то искусство и прекрасно, поэтому-то оно и великолепно: оно в одно мгновение делает незнакомого человека вашим другом.