Кровавый след бога майя
Николай так заметался в гамаке, что едва не свалился. На шум вбежала молодая женщина с грудным ребенком, привязанным к матери большим ярким полотнищем. Она взглянула на него и выбежала прочь.
Следом за ней в хижину вошла старуха. Она подошла к нему, задрала твердыми и шершавыми, как кора дерева, пальцами ему веки, потрогала шею, что-то прошамкала беззубым ртом и, шаркая, поплелась прочь.
– Постойте! – спохватился Николай. – Где я? Сколько я здесь нахожусь? – Он хотел спросить еще многое, но от волнения растерялся.
Старуха с порога поманила кого-то, и в хижине появился молодой индеец. Рослый для майя, скуластый, волосы на затылке собраны в высокий хвост. Николай испугался. Что грозит ему, белому расхитителю пирамид, в этой глухой деревне? Явно ничего хорошего.
Молодой индеец поклонился старухе и спросил на ломаном английском, кто он и как попал в джунгли.
Если спрашивают об этом, значит, не знают о раскопках. Что ж, тем лучше.
– Я археолог, мы раскапывали город в джунглях. Мы с проводником хотели добраться до Сан-Педро, заблудились в джунглях, и он погиб.
Индеец перевел старухе его слова. Та нехорошо прищурилась и спросила, как давно они покинули свой лагерь.
– Пока был жив проводник, мы четыре дня блуждали по лесу. Сколько прошло потом – не знаю.
– Тебя нашли рядом с деревней. Ты был… – Индеец закатил глаза и показал, что Николай был без сознания. – Ты лежать здесь три дня. Она ухаживать за тобой.
– Спасибо. – Что ж, кажется, убивать его здесь не собираются. – А мои вещи?
Нет, Николай не боялся, что индейцы его ограбили. Ему было наплевать на документы, их можно восстановить, и деньги можно заработать. Больше всего его беспокоила судьба кровавого бога. От всей души он надеялся, что рюкзак потерялся, что индейцы забрали статуэтку и не пожелают ее отдавать. Надеялся и не верил в такое счастье. Внутренний голос с уверенностью твердил, что теперь он не избавится от этого проклятия никогда. Откуда он это знал, Николай и сам не мог сказать. Этот дар предвидения появился у него с того дня, как он заглянул в глаза хрустального черепа богини смерти.
Худшие опасения подтвердились: Ах Пуч был на месте. Индейцы даже не открывали его мешок.
Пришлось задрать вверх подбородок, чтобы сдержать слезы. Индейцы такое проявление слабости вряд ли бы поняли. Он сдержанно поблагодарил своих спасителей и еще раз спросил о Сан-Педро.
– Сан-Педро далеко. Надо ждать. Ты не дойти, – твердо сказал индеец.
Старуха дала ему какой-то пахучий отвар из глиняной плошки, и он снова уснул.
Николай стоял в номере дешевого отеля «Белиз» и смотрел в зеркало. За последние месяцы он постарел на несколько лет. Осунувшееся желтоватое лицо, седина в волосах, мелкие шрамы у виска, глубокие складки в уголках рта. Потухший взгляд.
Он устало опустился на жесткий гостиничный стул. Больше месяца он провел в индейской деревне. Старая Танкацу выхаживала его как младенца.
Когда он достаточно окреп и индейцы согласились вывести его из леса, она подошла к нему, положила ему на плечи загорелые почти до черноты руки и сказала:
– На тебе печать бога смерти. Служи ему или умрешь в муках. – Тацкат, молодой индеец, ее внук, перевел. Потом старуха наклонила к себе его голову и скрипучим шепотом добавила по-английски: – Ах Пуч. Береги.
Николай отшатнулся в ужасе. Но старуха уже зашаркала прочь босыми черными ступнями.
И вот теперь он сидел в номере отеля и ждал корабль в Соединенные Штаты. Корабль шел в Саванну. Николаю было все равно. Денег у него едва хватило на дорогу. О продаже Ах Пуча теперь не могло быть и речи.
За время плавания он надеялся достаточно окрепнуть, чтобы по прибытии в Штаты наняться матросом на корабль, идущий в Европу. Как никогда Николая тянуло на родину. Прочь от опостылевших джунглей, от влажной жары, от английской речи – от всего чужого.
За окном лило не переставая, и это была еще одна причина спешить с отъездом. В сезон дождей в Лубаантуне делать нечего, и Митчелл-Хеджес мог появиться в Белизе в любую минуту. Николаю хотелось избежать встречи. Было стыдно взглянуть в глаза товарищам, а еще он опасался, что Митчелл-Хеджес заявит в полицию. О дальнейшем не хотелось и думать. Оставалось считать часы до отхода корабля и глядеть сквозь серую завесу струй на пристань.
Николаю повезло: с Митчелл-Хеджесом они не встретились.
Пароход был небольшим, грязным, помимо двух пассажирских палуб, здесь имелся грузовой трюм. Публика подобралась разношерстная. Мелкие коммивояжеры, служащие компаний, у которых есть отделения в Британском Гондурасе, ревизоры американских банков, парочка артистов, инженер, едущий в отпуск с семьей. Первого класса на пароходе не было.
Мужчины в тесном салоне коротали время за картами. Николай в игре не участвовал. Во-первых, не было средств, во-вторых, он боялся Ах Пуча. Основное время он проводил в собственной тесной каюте, только ближе к ночи позволял себе прогуляться по пустой палубе. Дышать воздухом было необходимо. Николай все еще был слаб, прежние силы никак не хотели возвращаться. В ближайшем будущем ему предстоит тяжелым трудом добывать хлеб насущный, так что стоило воспользоваться короткой передышкой для восстановления сил. В одну из таких прогулок, приближаясь к правому борту, он услышал негромкие хриплые голоса и звуки возни.
Николай поспешил на шум. Двое пассажиров, обоих он отметил как заядлых игроков, сцепились в плотный клубок у самого борта.
– Отдай деньги, мерзавец! Глотку порву! – хрипел грузный тип с опухшим красным лицом и сизой щетиной.
Его противник, хоть и уступал в весе, но был более изворотлив.
– Врешь, теперь это мои баксы! – Он двинул небритого под ребра.
– Думаешь, я не видел, как ты вынул туза из рукава? Со мной этот номер не пройдет! Не вернешь по-хорошему – скажу капитану, чтобы выбросил тебя за борт акул кормить! – В ответ он получил крепкий удар в зубы, и оба снова покатились по палубе. Наконец, худой оседлал краснорожего, выхватил откуда-то нож и всадил его в поверженного врага по самую рукоятку.
Лицо Николая передернулось. Дальнейшее он помнил смутно. Он видел, как худощавый утер разбитый нос, воровато огляделся и, кряхтя, перевалил убитого за борт, не забыв для начала вытащить нож и бумажник.
Пока худой, свесившись через поручни, наблюдал, как мертвое тело врага погружается в пучину, Николай крадучись приблизился к нему, выхватил из его руки нож и вонзил его худому в спину раньше, чем тот успел развернуться.
Никаких чувств он не испытывал, движения его были быстрыми, но механическими. Он вытащил нож и отправил тело карточного жулика за борт, а перед этим совершенно хладнокровно обыскал убитого. Пухлую пачку долларов он без всякого зазрения совести сунул во внутренний карман пиджака.
В каюте Николай измазал золотого божка оставшейся на руках кровью. Судя по недоброй улыбке, тот был абсолютно счастлив.
Нож Николай выбрасывать не стал, только вытер его как следует полотенцем и спрятал в чемодан. Отчего-то он был уверен, что обыскивать его не станут, да и о пропавших пассажирах никто особенно горевать не будет – спишут со счетов, и дело с концом. На таких пароходах подобные истории не редкость.
Денег, которые столь недостойным образом попали ему в руки, с лихвой хватило на билет до Европы. Отсиживаясь в Саванне в ожидании парохода, он с ужасом думал о предстоящем путешествии. Целая неделя в компании кровожадного урода – немыслимое испытание и риск. Николай чувствовал себя в ловушке, из которой не было выхода. Он твердо знал, что расставание с золотым Ах Пучем грозит ему мучительной смертью. Не мгновенной, как удар молнии, а медленной и страшной, связанной с позором и унижением.
Не одну неделю он промучился в поисках выхода. Перечитал все, что смог найти по истории и религии майя, даже списался с одним профессором из Северо-Восточного университета. Вывод был очевиден: Ах Пуч жаждет крови. Пока Николай малодушно оттягивал момент отплытия, он повадился ежедневно ходить на местную бойню. Дома он щедро поливал кровью золотого мучителя, и за все два месяца, проведенных в Саванне, ничего страшного с ним не произошло. Теперь, правда, мясники стали настороженно присматриваться к нему и, кажется, заподозрили в принадлежности к какой-то секте.
Путешествие прошло спокойно, запасов крови хватило. Через десять дней Николай сошел на французский берег. Показываться в Англии он боялся. Вдруг Митчелл-Хеджес раструбит в газетах, что русский член экспедиции, некто Барановский его бессовестно обокрал? То, что экспедиция уже вернулась к родным берегам, Николаю было известно из тех же газет. Пока не было сказано ни слова о золотом божке или о хрустальном черепе. Не исключено, что Митчелл-Хеджес решил утаить находку от тех, кто помогал снарядить экспедицию, а потом продать ее на аукционе или сбыть частному коллекционеру – если, конечно, до сих пор этого не сделал. О Николае забыли, сочли, должно быть, что он сгинул в джунглях вместе со статуэткой.
Однако рисковать все равно не стоило. Во французском порту его даже не досмотрели – вот удача! Таможенника, который проверял его багаж, отвлекли – в чемодане кого-то из американских туристов нашли незадекларированный груз.
Дальше до границ Советской России все было просто. Николай тихо и с комфортом добрался до Финляндии.
Пересечение финско-советской границы представлялось делом трудным, почти нереальным. По Европе о новой России ходили слухи самые ужасающие, и въехать туда было так же сложно, как и выехать. Николай провел в Турку около недели и успел наслушаться разговоров. Всю эту неделю он обильно поливал Ах Пуча кровью – дошел даже до того, что пробрался в городскую больницу и там искупал ненавистного божка в баке с биологическими отходами. Нужно было победить тошноту и сделать это: его шанс вернуться на родину зависел от этого кровожадного уродца.
Никаких определенных правил для въезда в советское государство не существовало, но всякий прилично одетый и грамотно изъясняющийся человек вызывал у служителей новой власти подозрение. Известно было также об их исключительной жадности. Успех дела, по слухам, целиком зависел от размеров взятки и аппетитов чиновника, сидящего на таможне.
Средства, чтобы дать взятку, у Николая имелись. Пухлым кошельком он разжился еще на берлинском вокзале. Какой-то незадачливый бюргер поскользнулся, упал в лужу, ударился и беспомощно барахтался на платформе не в силах подняться. Проходящий мимо Николай остановился, чтобы помочь. Когда расстроенный, в безнадежно испорченном пальто немец подобрал свой багаж и испарился, в руках у Николая остался пухлый бумажник. Он сам не понял, как это случилось.
Деньги пришлись как нельзя кстати. Николай приобрел билет в мягкий вагон и под мерный стук колес долго размышлял о собственном неконтролируемом нравственном падении. Промучившись почти до рассвета, он дал себе слово по возвращении в Петроград исповедаться, причаститься и встать на путь исправления.
Границу миновали успешно. Выручили немецкие марки и еще тот факт, что Николай покинул родину ребенком, ни в каких политических движениях не участвовал, в армии не служил, зато служил простым матросом и чернорабочим в порту и выглядел не как сытый барин, а как изможденный пролетарий.
Но сам он полагал, что дело вовсе не в его трудовой биографии. Дело было в Ах Пуче.
Глава 6
Санкт-Петербург, 2016 год
– Игорь Сергеевич, объясни, что у вас происходит с делом… – Полковник Тубасов перелистал бумаги на столе. – Вот, с делом Барановского. Почему не закрываете? Очевидно же, что это не убийство, а несчастный случай.
– Не согласен, – потряс головой Мирошкин. – Владелец ценной коллекции, трезвый, проблем со здоровьем нет. Не мог он сам по себе свалиться под электричку.
– Ерунда, – отмахнулся полковник. – У тебя на очереди еще три убийства, правда, не такие изысканные, художественной галереей не иллюстрированные. Заканчивай дурака валять и закрывай дело.
– Пожалуйста, дайте мне три дня. Если ничего не накопаю – закроем. Но все, Роман Петрович, за то, что Барановского убили. – Капитан достал платок – промокнуть лоб. – Просто и не изобретательно, и убили, само собой, из-за коллекции.
Полковник шумно втянул носом воздух. Сыщицкий инстинкт и природная добросовестность боролись в нем с желанием выслужиться перед начальством. А начальству, как известно, больше всего нравятся бравые отчеты и позитивная статистика.
– Ладно, три дня, – нехотя согласился полковник. – Через три дня представишь мне убийцу с уликами, доказательствами и свидетелями.
– Роман Петрович!
– Все. Свободен.
– Излагайте, что удалось выяснить.
Настроение после общения с начальством было скверным. Никиту и Илью он с самого утра отправил в консерваторию и в Союз композиторов собрать сведения о покойном.
– Владислав Барановский был человеком замкнутым, нелюдимым…
– Это я раз сто и без вас слышал. Дальше.
– Но! Несколько лет назад был у него роман, – зачастил Илья. – Или не роман, а так… Влюбилась, словом, в него одна аспирантка, тихая такая мышка. Очень за ним ухаживала, и он вроде к ней интерес проявлял, но толку не вышло. Она окончила аспирантуру и отбыла восвояси, кажется, куда-то преподавать. Зовут Котлова Анна Алексеевна.
– Разыщи на всякий случай. Еще что?
– Агнесса Барановская, – перехватил инициативу Никита. – В вечер убийства была у себя в коттедже, ее видели гуляющие. Сидела у окна, работала. Но! Говорят, в Дом творчества к ней несколько раз приезжал какой-то молодой человек. Свидетельница предположила, что аспирант или студент, но коллеги Барановской, отдыхающие там же, утверждают, что таких аспирантов у них нет, студентов тем более. Да и староват он для студента, уже за тридцать. Надо бы выяснить, что за тип. И еще был один разговор, – усмехнулся Никита. – Некто Бурко, господин преклонных лет, был у кого-то в гостях, услышал, что я о Барановских расспрашиваю, – и тут же меня под локоток и в кусты. Так вот, он утверждает, что никакого согласия в этой семейке не было. С тех пор как умер папаша Агнессы и Владислава, все Барановские спали и видели, как бы захапать коллекцию в единоличное пользование. Друг с другом не общались, потому что ненавидели друг друга до судорог, особенно мамаши Агнессы и Владислава. Еще, как я понял, по молодости лет Леонид Аркадьевич состоял в интимных отношениях с мамашей Владислава Барановского, той самой, что сейчас обретается в Израиле. И вроде как отношения были не бескорыстные: покойный композитор Юрий Барановский был обласкан властями, беспрепятственно выезжал за границу, даже в капстраны, а это по тем временам все равно что на Луну слетать. По слухам, сотрудничал с органами на добровольной основе.
– Если беспрепятственно выезжал, наверняка сотрудничал, – кивнул капитан.
– Вот. А как только этот композитор помер, все его жены и наследники сразу перегрызлись. Погодите, самое главное, – заторопился Никита, заметив, что капитан собирается его остановить. – Вы знали, что Юрия Барановского тоже убили, и именно в Репине? Бурко сказал, что тогда посадили какого-то жулика.
– Интересные сведения. – Капитан даже о кофе забыл. – Значит, так. Поднимите дело об убийстве Барановского-старшего – раз. Разыщите мать Агнессы и мать Владислава – два. Выясните все о семействе Леонида Каргина-Барановского, проверьте алиби всех членов семьи – три. Найдите молодого человека, который приезжал к Агнессе, – четыре. С юристом, который ведет дела коллекции, я сам свяжусь. Ясна задача? Приступайте.
– Митя, я в городе, сможешь приехать? – На блеклом лице Агнессы появилась нелепая кокетливая улыбка.
– Не сейчас, – придушенным голосом ответили на том конце. – Давай завтра с утра.
– Между прочим, еще только пять. – Теперь к кокетству примешивались нотки раздражения.
– Я обещал быть на даче не позже семи. Давай завтра в десять.
Агнесса молчала и громко дышала в трубку.
– Не дуйся. Ты прекрасно знаешь, что я человек не свободный и не могу вот так сорваться. Завтра в десять у тебя. – Он звонко чмокнул губами и отключился.
Агнесса осталась стоять с умолкнувшей трубкой. Ситуация была невыносимой. Она не привыкла ни от кого зависеть, никого ждать, упрашивать, ревновать. Да, она ревнует, самым прозаическим образом! В ее-то годы!
Она взглянула в зеркало: некрасивая, старая, с проседью в лохматых кудрях. Все правильно, именно ей и положено ревновать. С тех пор как в ее жизни появился Митя, Агнесса потеряла покой. Все переживания юности обрушились на нее, увядающую сорокадевятилетнюю женщину. Она ревновала, закатывала сцены, рыдала, хохотала как ненормальная и просто не могла им насытиться – жаждала его постоянно до потери рассудка. Удивительно, как она еще находила силы работать.
Это было невероятно, что молодой красивый мужчина сумел разглядеть ее красоту, никем за все годы не замеченную. Стоило Мите приласкать ее, согреть поцелуями, как нежность полилась на спасителя неиссякаемым потоком. Даже мать с отчимом и коллеги заметили, как сильно она вдруг переменилась. Пришлось взять себя в руки: объясняться с окружающими не хотелось, во всяком случае до полной определенности. Ох, настанет ли она, эта определенность?
Агнесса вздохнула и опустилась в кресло. У Мити семья, ребенок, финансовые неурядицы. Прежде чем уйти, он должен рассчитаться с кредитом за квартиру, это было необходимое условие.
– Агнесса, я порядочный человек, а не подлец из дамских романов, – сердито говорил он. – Это мой ребенок, я не собираюсь его бросать. Алименты я, разумеется, буду платить, но не мне тебе объяснять, как сложно одной растить ребенка. Должен же я им хотя бы квартиру оставить! Сам как-нибудь на другую заработаю. В конце концов, могу снимать.
Эти разговоры ее ужасно нервировали. Она категорически не желала, чтобы Митя что-то снимал. Он должен переехать к ней. У нее трехкомнатная квартира, пусть и несколько запущенная. А для кого ей было раньше создавать уют? Но главное – стены, ремонт она как-нибудь сделает.
Интересно, как часто Митя с женой занимается любовью? Агнесса не была наивна и прекрасно понимала, что без этого не обходится. Увы, понимание не избавляло от приступов ревности, так что, как она ни старалась держать себя в руках хотя бы в его присутствии, у них то и дело вспыхивали скандалы.
Вот и сейчас она почувствовала, как к горлу подступает обида. Она снова взглянула в зеркало. Нет, надо все-таки сходить в парикмахерскую, хоть волосы покрасить. В последнее время Агнесса приобрела несколько красивых шелковых комплектов белья и кое-что из одежды. Но она так боялась насмешек, что рисковала надевать это только дома, для Мити. Было страшно, что о романе кто-нибудь узнает и сочтет ее выжившей из ума развратной дурой.
Особенно больно будет, если у них с Митей разладится. Более конкретно эту мысль она формулировать боялась. Нет-нет, вот пусть он переедет к ней, и тогда она позволит себе все. Даже из консерватории уволится. Опостылели эти лживые лица, безупречная вежливость, смешки за спиной и «дружеское» участие. Она их всех с детства терпеть не могла. А куда деваться с ее скромными талантами?
Надо было в молодости никого не слушать и идти в бухгалтеры – с ее добросовестностью и усердием могло бы получиться. Но мать же голову просверлила: «Ты дочь Барановского, должна продолжить династию!» Продолжила, как же. На детях великих природа отдыхает – избито, но справедливо. И она, и Владька покойный были законченными бездарями.
Агнесса отпихнула замяукавшую под боком кошку. Кошку она любила, это было единственное близкое ей существо. С матерью настоящей близости не было никогда. Та была слишком красивой и по-женски счастливой, куда ей понять неудачницу дочку.
Интересно, Митя уже добрался до дачи? Как Агнесса ни старалась отвлечься, мысли о нем упрямо лезли в голову. Пока она сидит здесь одна, он там развлекается с семьей. Наверняка вечером будут все вместе сидеть за столом. Она видела фото его дочери – хорошенькая, похожа на папу. Агнесса не любила детей. Впрочем, до Мити она вообще никого не любила. Теперь она ужасно жалела, что не может родить Мите ребенка. Хоть мальчика. Хоть девочку. А как бы это было славно, если бы он играл с их ребенком, ласкал, брал на руки, – это было бы все равно, как если бы он ласкал Агнессу. У нее внутри все стянуло от желания родить, любить, ласкать маленькое существо. Тогда бы у них была настоящая семья. Увы, слишком поздно.
Мать предупреждала: не можешь выйти замуж – роди. Но до появления Мити ей не хотелось никого рожать, а теперь что ж.
Все, хватит травить себе душу, нужно чем-то заняться. Но из попыток сосредоточиться ничего не вышло. В голову лез Митя со своей женой.
Единственным утешительным событием за день оказалась встреча с Кони. Григорий Васильевич сам позвонил ей и объяснил, что, хотя наследственное дело уже заведено, в права собственности она сможет вступить только через полгода. Ей он посоветовал решить вопрос с охраной квартиры. Лучше всего будет, если Агнесса на время туда переедет. Кому достанется сама квартира, Кони почему-то не сказал. Наверное, просто не мог долго говорить, он же звонил из Америки. По правде говоря, переезжать в чужую квартиру Агнессе не хотелось даже временно, особенно сейчас, когда у них с Митей все так хрупко. И уж тем более не стоит этого делать до похорон.
Похороны откладывались. Ждали Ларису, та должна была прилететь из Израиля, но после известия о смерти сына у нее подскочило давление, и врачи запретили лететь в таком состоянии. Интересно, как она сейчас выглядит?
Агнесса в задумчивости достала из ящика стола сигареты и закурила. Отвратительная привычка, от которой она принципиально не желала избавляться. Во всяком случае, до недавнего времени. Митя не выносил запах табака. Вспомнив о Мите, Агнесса недовольно буркнула что-то себе и отправилась на балкон – курить и любоваться летними сумерками.
Дмитрий Решетников сидел за столом под тенистой яблоней и играл с дочкой в шахматы. Девочке было всего шесть, но она уже вполне сносно играла – вот что значит не обычный сад, а центр детского развития, куда ее водила жена.
– Дима, убирай доску, будем накрывать на стол. Никочка, иди помоги бабушке. – Обманчиво ласковый голос тещи его всегда раздражал.
Девочка, тряхнув темными завитушками, поспешила слезть со скамейки.
– Подожди, Никуся, нужно закончить партию. Через минуту мы закончим. – Он повернулся к теще.
– Конечно, я сама все сделаю, привыкла. Полине вечно некогда, ты тоже занят. А Никуся пусть играет, пока маленькая, потом уже отдыхать не придется.
– Ника обязательно вам поможет, – ровно ответил Дима. – И я тоже.
Тещу он не выносил. Если бы восемь лет назад у него хватило ума ближе познакомиться с Полиниными родителями, они, возможно, и не поженились бы.
Алла Яковлевна была властной, лицемерной и плаксивой особой. Она обожала совать нос в их с Полиной жизнь, хотела, как в детстве, контролировать каждый шаг дочери и даже Дмитрия пыталась подмять. В те первые три года брака, что они прожили с Полиниными родителями, она их едва не развела. Потом они, к счастью, смогли взять ипотеку и купили собственное жилье. Теперь с тещей они встречались только на даче. Увы, с ипотекой ни о каких поездках на море речи быть не могло – приходилось все лето сидеть на даче.
– Дима, а сыр ты мне не привез? Я просила «Маасдам». Забыл, да? Ничего, попрошу соседку – у нее зять почти каждый день приезжает, он купит.
Дима скрипнул зубами. Любимый тещин сыр он действительно забыл, зато купил Нике водяной пистолет, о котором она так мечтала. Пришлось, конечно, выслушать слезную речь о том, что бедный ребенок будет теперь с утра до вечера обливаться холодной водой и обязательно заболеет, а у нее и так аденоиды.
Он собрал шахматы, прихватил доску и, не дав втянуть себя в очередную перепалку, ушел в дом, подальше от греха. Он любит свежий воздух, ему нравится проводить время с дочкой, но завтра же с утра пораньше он уедет в город. Полина не обидится, она все понимает, и потом, нужно что-то решать с работой. Пару месяцев назад строительная фирма, в которой Дима трудился, приказала долго жить. Найти другую работу пока не получалось: кризис. Но ипотеку выплачивать надо, банку дела нет до твоих проблем – им лишь бы средства поступали вовремя.
А еще Агнесса. Но о ней в присутствии жены и ребенка он старался не думать – слишком велика вероятность ляпнуть что-нибудь не то. Конечно, он выкрутится, и все же не хотелось провоцировать подозрения.
– Папуля, я поехала! Буду поздно! – Маша Каргина-Барановская, миловидная, с длинными смоляными волосами по моде, заглянула к отцу в кабинет.
– Маша, что за вид? Куда ты собираешься? – Наряды дочери в последнее время его всерьез беспокоили. Да, прекрасная фигура, но это же не повод оголяться до последней степени.