Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя
Еще раньше этой школы появился в Полтаве «Дом для воспитания бедных дворян», его «надзирателем» (директором) стал отставной кавалерийский офицер Иван Петрович Котляревский. Он же служил содиректором театра, для которого написал свои знаменитые комедии «Наталка-полтавка» и «Москаль-чаровник». Их и теперь ставят в украинских театрах. После того как в Петербурге в 1798 году вышло первое издание «Энеиды», где герои Вергилия заговорили языком запорожских козаков, Иван Петрович стал местной достопримечательностью. Его представляли автором «Энеиды» и даже «переводчиком» Вергилия на малороссийский язык, хотя поэма Котляревского, конечно же, не перевод и не пересказ, а пародия[40]. Тогда еще трудно было предвидеть, что с этой веселой поэмы начнется история современной украинской литературы, а Иван Петрович окажется предшественником Шевченко, Леси Украинки, Ивана Франко.
«Энеиду» несколько раз переиздавали, сначала в Петербурге, потом – в Харькове. В Полтаве же долгое время не было ни издательства, ни типографии, ни библиотеки. Адмирал Мордвинов предложил генерал-губернатору Репнину открыть в «столице Украины» публичную, открытую для читателей всех сословий библиотеку и обещал прислать для нее книги, изданные Вольным экономическим обществом и Академией наук. В 1830 году библиотеку открыли, библиотекарем назначили смотрителя полтавского уездного училища. За двенадцать лет, с 1830 по 1842-й, библиотека пополнилась только на 310 книг (416 томов), в основном это были подарки. Но книги пылились, сложенные в кипы, потому что жители Полтавы «не интересовались чтением и не посещали библиотеки». Библиотекарь И. Зозулин просил 450 рублей на содержание библиотеки, однако мецената не нашлось. Зозулина поддержал губернский предводитель дворянства. Он просил дворян собрать хоть по 15 рублей с уезда, но малороссийские дворяне и по 15 рублей с уезда не дали. Так это полезное для дела просвещения заведение совсем захирело.
Книгам жители Полтавы и дворяне Полтавской губернии предпочитали игру в карты, балы и музыку. У многих богатых малороссийских помещиков были тогда собственные оркестры и капеллы. Украина славилась прекрасными голосами. Еще царь Алексей Михайлович выписывал в Москву малороссийских певчих. В XVII веке их приглашали по рекомендации участников малороссийских посольств, которые регулярно прибывали с Украины в Москву от гетмана, от митрополита, от архимандрита Киево-Печерской лавры. В XVIII веке в придворную капеллу стали набирать не только уже известных певцов, но и молодых людей, одаренных певческим талантом[41]. Эта практика сохранилась и в начале XIX века. Знаменитый композитор Дмитрий Бортнянский, сам малороссиянин, писал в Полтаву генерал-губернатору, чтобы тот отобрал для придворной капеллы дискантов и альтов. Правда, музыкальным центром Малороссии был Глухов, а не Полтава. В Глухове еще гетман Даниил Апостол основал певческую школу, в Глухове учился и Бортнянский, и его старший коллега, композитор Максим Березовский. Хотя после смерти Бортнянского в 1825 году эпоха господства малороссиян в Придворной певческой капелле ушла в прошлое, однако и в дальнейшем туда охотно принимали украинских певчих. М. И. Глинка, когда служил капельмейстером придворной капеллы, в 1836 году отправился в «экспедицию» за хорошими голосами. Объехав Черниговскую и Полтавскую губернии, он переманил в Петербург не менее двадцати певчих[42].
Словом, музыка, живопись и театр были образованным малороссиянам интереснее литературы. Тем удивительнее, что именно Полтавщина стала родиной многих писателей, поэтов, драматургов, переводчиков.
В Полтаве родился Николай Гнедич, автор до сих пор не превзойденного русского перевода «Илиады». Он учился в одной семинарии вместе с Иваном Петровичем Котляревским и Василием Афанасьевичем Гоголем. Сын Василия Афанасьевича не только родится и проведет детство в Полтавской губернии, но и начнет учебу именно в Полтаве, в поветовом (уездном) училище.
В Полтавской губернии родился Евгений Гребенка, украинский и русский прозаик и поэт, подаривший русскому народу плохую, но неотвязную песню «Очи черные». Неподалеку от Миргорода в своем имении Обуховке жил Василий Капнист, известный поэт и автор пьесы «Ябеда», одной из самых знаменитых в русской драматургии догоголевской эпохи. Его земляк, Василий Нарежный, хотя и не получил громкой славы, но навсегда занял место в истории русской литературы как создатель жанра русского авантюрного романа. Михаил Херасков, несправедливо забытый автор некогда гремевшей «Россиады», тоже уроженец Малороссии, хотя и не малороссиянин. Когда уже не было в живых Ломоносова, а звезда Державина только загоралась, именно Херасков воспевал триумфы русского оружия торжественными и звучными стихами.
«Наш Киев дряхлый…»
Зимой 1787 года императрица Екатерина впервые увидела Киев, но даже не признала его городом: «С тех пор как я здесь, всё ищу: где город, но до сих пор ничего не обрела, кроме двух крепостей и предместий»[43]. Императрице гораздо больше понравится Кременчуг. Сопровождавший Екатерину граф Кобленц, посол союзной Австрии, пытался польстить ей, уверяя, что нигде не видел такого великолепия. Но английский посол, не имевший оснований льстить, холодно заметил: «Если сказать правду, так это незавидное место, видишь только развалины да избушки»[44].
За восемьдесят лет до визита Екатерины, в разгар Северной войны, когда возникла угроза вторжения Карла XII на Украину, Меншиков осматривал Киев, проверял его готовность к обороне: «Не знаю, как вашей милости понравится здешний город, а я в нем не обретаю никакой крепости, – писал он царю Петру. – <…> в Киеве-городе каменного строения только одна соборная церковь да монастырь»[45].
До второго раздела Речи Посполитой Киев был не столицей огромного края, а приграничным городом. Польша начиналась уже за Васильковом, где была тогда таможня. По приказу Петра Великого Мазепа выстроил в Киеве Печерскую крепость, которую не решился штурмовать даже Карл XII и предпочел уйти на юго-восток, к слабо укрепленной Полтаве.
Киев начала XIX века был городом небольшим, грязным, провинциальным. Население едва перевалило за двадцать тысяч[46]. Город распадался на три части, разделенные пустырями и глубокими оврагами: старый Киев, Печерскую крепость и торгово-ремесленный Подол. Старый Киев выглядел жалко: убогие лачуги, мещанские хаты-мазанки. В 1817 году из четырех с небольшим тысяч домов настоящих каменных зданий было чуть более сотни (не считая церквей)[47]. Свиньи с удовольствием валялись в лужах около самой Десятинной церкви – древнейшего православного храма на Руси. Мостовые только-только заводили, и были эти мостовые деревянными. В сухое, жаркое малороссийское лето они служили причиной страшных киевских пожаров. Позднее начнут мостить дороги кирпичом, но и это решение окажется неудачным. Колеса панских карет и чумацких возов быстро крошили кирпич, на улицах поднимались клубы пыли из мельчайших частиц кирпичной крошки.
Городского освещения почти не было. Настоящая жизнь кипела на Подоле: бойко торговали киевские мещане, просили милостыню калеки (мнимые и подлинные), шатались без дела голодные и жадные бурсаки. Но зато именно Подол и горел чаще всего, именно Подол заливали днепровские воды при наводнениях. Недаром Николай Костомаров нашел, что Киев много уступает Харькову.
Екатерина Великая, подписав «Жалованную грамоту городам», фактически ликвидировала магдебургское право[48], уравняв малороссийские города с великороссийскими. Но ее сын и внук вернули Киеву средневековые права и привилегии и подарили «магдебургии» еще тридцать три года. В Киеве восстановили магистрат во главе с войтом[49], бурмистром и ратманами и даже вернули средневековый счет времени. Трижды в сутки – на утренней заре, в полдень и на вечерней заре – на каланчу выходил трубач: «звук труб раздавался далеко по струям Днепра»[50].
Как и положено городу с магдебургским правом, Киев располагал даже чем-то вроде собственных вооруженных сил, так называемым киевским корпусом. Командные должности в нем занимали сотрудники магистрата, богатые киевляне служили в кавалерии, цеховые ремесленники и мещане составляли пехоту. На вооружении у кивского корпуса была даже артиллерия. В сражениях это войско участия не принимало, но дважды в год ему устраивали смотры, точнее – парады, которые очень нравились киевским обывателям. Некоторую пользу киевский корпус принес только во время войны 1812 года и в 1831-м, при борьбе с польскими повстанцами. Тогда войска киевского гарнизона пришлось отправить на пополнение действующей армии, а гарнизонную службу вместо солдат исполняли эти киевские ополченцы[51].
Киев русские люди считали своим городом, своим считали его и малороссияне. Между тем по крайней мере до середины тридцатых годов XIX века Киев нельзя было назвать городом вполне русским, а еще меньше – малороссийским. Там пановали гордые поляки, там богатели трудолюбивые евреи.
Русский дворянин Владимир Измайлов писал, будто нигде в России нет столько евреев, сколько в Киеве: «Они встречаются на улицах; улицы населены их домами; дома наполнены ими»[52]. Еврейское население города особенно увеличивалось во время знаменитых «контрактов» – большой ярмарки, известной еще с польских времен. До разделов Речи Посполитой она была во Львове, потом – в Дубно, а в начале XIX века Контрактовая ярмарка обосновалась в Киеве. Во время ярмарки (с 15 января по 1 февраля) население города увеличивалось на десять – пятнадцать тысяч.
Поляков на «контрактах» было не меньше. Хозяева богатейших поместий правобережной Украины сбывали здесь всё, что принесли им оброк и панщина. Именно поляки господствовали в высшем обществе, куда путь даже богатым евреям был закрыт (да они и сами еще не стремились туда). Польский язык в гостиных и на улицах звучал чаще русского или малороссийского[53].
В местном театре играли польские труппы. Ставили Шекспира, Вольтера, Гольдони, Шеридана. Русская пьеса в репертуаре была редкостью. С украинской драматургией (Котляревским и Квиткой-Основьяненко) киевлян познакомят гастролеры с левобережной Украины; тогда Киев впервые увидит на сцене Щепкина[54].
Польские быт и нравы, обычаи и привычки были настолько распространены, что русскому могло показаться, будто он не в древней столице Руси, а в «завоеванном от Польши городе»[55].
Только после Польского восстания 1830–1831-го Николай I всерьез займется «русификацией» Киева и учредит Киевский университет св. Владимира. Город заново будут отстраивать гражданские и военные губернаторы – Фундуклей, Бибиков, Васильчиков. В Киеве появятся хорошие мостовые, зеленые бульвары, целые улицы будут застроены каменными зданиями, а старинные храмы начнут реставрировать и отстраивать. Но польский облик города будет держаться еще очень долго. Многие кафедры в университете займет польская профессура из элитарного Кременецкого (Волынского) лицея. Иван Аксаков, прибывший в Киев осенью 1855-го, заметит, что его товарищей, русских ополченцев, русские православные киевляне встречают с особой радостью, «потому что Киев – город не русский, и польский элемент в нем очень силен»[56]. А ведь с начала «русификации» Киева прошло уже более двадцати лет.
В то же время для самих поляков Киев был городом «чисто русским», или даже «архимосковским»[57]. Лучше правительства его русификации способствовали десятки тысяч русских и малороссийских паломников, наполнявших город. Если зима благодаря ярмарке полонизировала Киев, то лето – русифицировало. Именно в летнее время Киев наполняли богомольцы из Великой и Малой Руси. Их количество колебалось от двадцати до сорока и даже до восьмидесяти тысяч[58], то есть паломников было больше, чем местных жителей. Шли приложиться к мощам святых в Киево-Печерском монастыре, посетить Михайловский монастырь, Андреевскую церковь. Для них Киев представал вторым Иерусалимом.
Образованный русский человек, прочитавший хотя бы несколько первых томов «Истории государства Российского» или даже знакомый с «Повестью временных лет», ехал в Малороссию, чтобы увидеть Древнюю Русь и посмотреть своими глазами на святыни Киева. Он знал, что проезжает земли древних русских княжеств – Киевского, Черниговского, Переяславского, – и припоминал историю Киевской Руси. Вот Крещатик (Большая Крещатицкая улица), где князь Владимир велел крестить жителей Киева[59], вот Софийский собор, а вот руины Десятинной церкви, построенной равноапостольным князем. Остатки Десятинной церкви, некогда найденные знаменитым Петром Могилой, были подлинными, а лаврские пещеры хранили мощи героев знаменитого Печерского патерика.
Высокообразованные господа вспоминали Киевскую Русь, разыскивали в очертаниях киевских церквей, перестроенных еще при Мазепе в манере «украинского барокко», следы древности. Их интересовал Киев воображаемый, а не реальный. Из письма А. С. Грибоедова В. Ф. Одоевскому от 10 июня 1825 года: «Сам я в древнем Киеве <…> Здесь я пожил с умершими. Владимиры и Ярославы совершенно овладели моим воображением; за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение; как они мыслят и что творят – русские чиновники и польские помещики, Бог ведает»[60].
Помимо уцелевших древностей и книжных воспоминаний Киев мог поразить воображение своим необыкновенным местоположением. Красивейший берег Днепра и сам город, живописно расположенный на холмах, восхищали даже самых искушенных и привередливых наблюдателей.
Русские путешественники обычно приезжали в город с востока, через Бровары. Ранним утром их перевозили через прекрасный и величественный Днепр. В его чистых водах отражались маковки церквей. Вид на Киево-Печерскую лавру завораживал и русских чиновников, и малороссийских крестьян. Так же должен был их впечатлить и отъезд. Даже жёлчный и наблюдательный И. М. Долгорукий перед отъездом любовался красотами Киева с высот Андреевской горы: «Нет ничего прекраснее сего зрелища. <…> Думаю, что в целой России нет ему подобного. Долго я не мог усидеть в коляске: сяду и опять вон; оборочусь назад – и смотрю на Киев»[61].
У города с древнерусским прошлым, польским настоящим будет и будущее, не только русское, о котором мы, дай бог, когда-нибудь поговорим, но и украинское. Его провозвестником будет Н. В. Гоголь. Несколько месяцев подряд, начиная с лета 1833-го, он будет уговаривать Максимовича перебраться в Киев: «Бросьте в самом деле кацапию, да поезжайте в гетьманщину. Я сам думаю то же сделать и на следующий год махнуть отсюда. Дурни мы, право, как рассудишь хорошенько. Для чего и кому мы жертвуем всем. Едем!»[62]
Гоголь торопил друга, упрекал, уговаривал, соблазнял прелестями жизни на юге, на берегах Днепра: «Туда, туда! в Киев! в древний, в прекрасный Киев! <…> Он наш, он не их, не правда? Там или вокруг него деялись дела старины нашей»[63].
Максимович в то время жил в Москве, Гоголь – в Петербурге, где к нему пришла громкая слава. Киев никак не мог сравниться с блистательным Петербургом, современной, богатой и благоустроенной столицей, которую украшали уже и Зимний дворец, и ростральные колонны. Но из Петербурга Киев выглядел совсем иначе. Забывались немощеные улицы, темные и грязные, иноплеменная речь, бедные хаты. В памяти оставались великая история и роскошная южная природа: «В моем ли прекрасном древнем обетованном Киеве, увенчанном многоплодными садами, опоясанном моим южным прекрасным чудным небом, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками с своими так гармоническими обрывами и подмывающий ее мой чистый и быстрый мой Днепр»[64], – писал Гоголь в 1834 году.
Медленно, шаг за шагом, Киев начнет перехватывать роль неофициальной столицы у Харькова и Полтавы. Пока Харьков всё больше русифицировался, а Полтава обращалась из малороссийской столицы в обыкновенный губернский город, Киев, как и положено настоящей столице, начал привлекать ярких и талантливых малороссиян со всех краев. Максимович поселится там, став профессором и деканом, а некоторое время даже будет ректором университета. Николай Костомаров получит приглашение в Киевский университет и прочтет там свою первую лекцию. К тому времени в Киеве будет жить и Пантелеймон Кулиш. Наконец, сам Тарас Шевченко, уже признанный, популярный, любимый образованными украинцами поэт, автор «Кобзаря» и «Гайдамаков», решит обосноваться в Киеве. Он будет участвовать в конкурсе на место учителя рисования при университете и благодаря личным связям получит эту должность.
Давние знакомые, Кулиш, Шевченко и Костомаров, собирались в квартире своего товарища Николая (Миколы) Гулака на заседания своего тайного общества – Кирилло-Мефодиевского братства. Эта организация, которую историки часто называют чуть ли не первым проявлением современного украинского национализма, тоже появилась в Киеве. Если бы не Кирилло-Мефодиевское дело, жить бы Тарасу Григорьевичу не в Орской крепости, не в Новопетровском укреплении, а в прекрасном Киеве. Но не суждено было ему воспевать величие древней столицы. А потому передадим слово другому украинскому поэту, старшему современнику автора «Кобзаря» – Евгению Гребенке: «Как красив ты, мой родной Киев! добрый город, святой город! как ты красив, как ты светел, мой седой старик! Что солнце между планетами, что царь между народом, то Киев между городами»[65].
Слободская Украина
Григорий Неронов, посланец Алексея Михайловича при ставке Богдана Хмельницкого, русский разведчик и дипломат, сообщал в Москву о бедственном положении народа: «за войною хлеба пахать и сена косить им стало некогда, погибают они голодною смертию», а потому «многие хотят и теперь в государеву сторону перейти»[66]. Московское государство – православное Русское царство, конечно, не земля обетованная, но жизнь там была привлекательнее, чем на разоряемой татарами и поляками Украине. Неронов добавляет, что народ здесь расположен к Москве: «В Московском, говорят, государстве великий государь православной христианской веры, и подданные его все православные же христиане, и войны в Московском государстве нет»[67].
Неронов не преувеличивал, да и бегство православных жителей Речи Посполитой началось еще во времена царя Михаила Федоровича. К лету 1638 года было разгромлено очередное козацкое восстание. Польские жолнеры (солдаты), разозленные ожесточенным сопротивлением, грозились истребить «русинов» до самых границ Московщины[68]. Одного из вождей повстанцев, гетмана Остряницу (Острянина), согласно версии «Истории русов», колесовали в Варшаве. На самом деле он сумел бежать «в Московщину» вместе с товарищами-козаками. На Руси их называли «черкасами». Черкасов поселили на Чугуевском городище, однако воинственные и беспокойные черкасы там не задержались и покинули поселение через несколько лет. Но это была только предыстория Слободской Украины. История началась в 1651 году. В тот страшный год, едва ли не самый тяжелый за все годы восстания Хмельницкого, козаки потерпели тяжелое поражение под Берестечком. Однако победоносное польское войско оказалось в положении, напоминавшем положение Наполеона в 1812 году. Противник перешел к тактике партизанской войны и выжженной земли. Поляков морили голодом, сжигая целые поля, убивая или угоняя скот[69]. Но такое самопожертвование было не всем по силам. Целый полк Ивана Зиньковского (Дзиньковского) вместе с писарями, священниками, с женами, детьми и даже с домашним скотом перешел во владения царя московского. Там их приняли радушно, поселили на окраине Дикого поля. Через эту страну проходил знаменитый Муравский шлях – главная дорога, по которой крымские татары ходили грабить Московскую Русь. Поэтому здесь в конце тридцатых годов XVII века началось строительство Белгородской оборонительной линии, опиравшейся на крепости Воронеж, Курск, Старый Оскол, Севск и еще многие. Но войск для охраны линии, протянувшейся на 800 километров, не хватало. Черкасы хорошо владели саблями и умели стрелять из самопалов, именно такие жители и были нужны на степной границе. Оттого русские воеводы и обрадовались черкасам.
Новая земля понравилась переселенцам. Местные черноземы в плодородии почти не уступали украинским. Леса и рощи вклинились далеко в степи Дикого поля. Там обитали волки, кабаны и даже медведи. Обильная растительность задерживала влагу, поэтому засуха – главная причина неурожая на благословенном юге – случалась нечасто. Лес давал древесину для мельниц и винокурен. Верховья полноводных тогда рек – Сейма, Псёла, Ворсклы – стали торговыми путями, связавшими новые поселения с Гетманщиной, а Северский Донец – с землями войска Донского. На Торских озерах добывали соль, всё еще очень ценную, у Белгорода – мел, так необходимый малороссиянину для побелки его хаты.
Татарская угроза была меньше польской: справиться с татарским загоном (небольшим конным отрядом) легче, чем с коронным войском гетмана Потоцкого.
В 1682 году особой «Жалованной грамотой» слободским козакам разрешили «пашенныя земли пахать и всякими угодьи владть промежь собой <…> по их черкасской обычности»[70].
Козакам позволили занимать пустующие земли, которые фактически переходили в их собственность. Землю здесь покупали, продавали, передавали по наследству, это была в самом деле частная собственность или по крайней мере личное и наследственное владение. Явление для России не исключительное: на окраинах государства, вдали от начальства, отношения собственности складывались сами собой, стихийно, и мужик становился хозяином своей земли. Так было на Русском Севере, на Урале (в допетровское время), так было и на юго-западной степной окраине – Слободской Украине: «…огромная масса украинского народа в слободских полках владела землей на праве полной частной собственности; причем владение это повсеместно было личное, а не общинное…»[71] – писал российский историк.
Мало того, слободских козаков освободили от податей, позволили им завести свои, «черкасские», порядки и жить по тем обычаям, к которым они привыкли, – вольность, невиданная для природных «москалей». Дали и право самим гнать «вино», то есть, в сущности, водку. На Московской Руси винокурение было царской монополией, которую, правда, могли дать (и регулярно давали) на откуп. Привилегия слободских козаков (ее получат и козаки малороссийские) сослужит и дурную службу: повальное малороссийское пьянство – дело недалекого будущего, но пока что свобода винокурения привлекала всё новых поселенцев на государевы земли.
Взамен козаки должны были воевать с врагами московского царя, в основном с теми же татарами. Так началась история Слободской Украины, или иначе – Слобожанщины. Слобода – поселение, освобожденное от налогов или повинностей, наделенное некоторыми вольностями и привилегиями. Таких вольностей и привилегий было немало, особенно в первые десятилетия истории Слобожанщины, когда свободных земель было много, козаков – мало, а татарские загоны регулярно отправлялись на Русь за новыми и новыми пленниками.
Население Слобожанщины росло не только за счет высокой рождаемости. Война на Украине продолжалась, продолжался и поток переселенцев, главным образом с правобережной Украины[72]. В 1653 году Стефан Чарнецкий, верный своему принципу «не оставлять русина даже и на расплод»[73], опустошил земли Брацлавского воеводства, чем вызвал новую волну беженцев. В 1654 году несколько десятков козацких семей, покинувших Украину, построили на месте старого Харькова городища небольшую крепость, которая станет крупнейшим городом Слободской Украины – Харьковом. Так один за другим возникали поселки и города: Сумы, Ахтырка, Балаклия. Слободские полки, кроме расположенного восточнее Острогожского (он входил непосредственно в Белгородскую линию), стали передовым рубежом, охранявшим юго-западную границу от вторжений крымских татар.
Власть долгое время не вмешивалась в дела Слободской Украины. Военную и гражданскую администрацию возглавляли полковники и сотники, и тех и других выбирали сами жители. Так появились полки Острогожский, Харьковский, Сумской, Ахтырский, Балаклейский. Последний переименовали в Изюмский после того, как харьковский полковник Григорий Донец-Захаржевский одержал победу над татарами под Золочевом и основал у меловой горы Гузун-курган крепость Изюм.
Поскольку земли Слободской Украины задолго до Переяславской рады принадлежали Москве, власть малороссийских гетманов на них не распространялась. Правда, Иван Самойлович очень хотел подчинить своей власти Слобожанщину и вел об этом переговоры с правительством царевны Софьи через Ивана Мазепу, которому тогда вполне доверял. Основания к тому были. Россия, заключив «вечный мир» с Польшей, отказалась от всей правобережной Украины, кроме Киева, оставив православных русинов (предков современных украинцев) под властью польской короны, под сенью враждебной католической церкви. Земли Брацлавского и частично Киевского воеводства, на которые гетманы Войска Запорожского смотрели как на свои со времен Зборовского мира (1649), были потеряны. Как казалось, навсегда. Слободская Украина могла бы стать некоторой компенсацией за такую потерю. Но ни Василий Голицын и Софья, ни тем более Петр Великий никогда бы не пошли добровольно на такую уступку.