Антропологические путешествия
Людей, живущих вне цивилизации – а в Африке слишком «всё дано» для простой жизни, жарко, еда круглый год растет и бегает, нет стимула развиваться – удалось в цивилизацию интегрировать. Много надо было приложить усилий. Варианта всегда два: отторгнуть или интегрировать. Отторгнуть – просто, это та же экваториальная или, напротив, полюсная (юрта, олени, трескучий мороз) простота: нам ничего не надо, чужие, пойдите прочь. Какова бы ни была нищета, «обезьянность» или «моржовость» жизни, сторонники отторжения стоят на двух принципах: 1) «не делайте волны», как в старом советском анекдоте, когда протягивают руку помощи провалившемуся в выгребную яму; 2) «а олени лучше».
Джим Кейтс плакал весь день, когда избрали Обаму. В юности он боролся за права чернокожего населения, и вот победа. Проблема ведь не в цвете кожи, а в отсутствии навыков жить свободным и самостоятельным. Преступность – она всегда там, где знают один ответ на всякий сложный вопрос: мочить. «Высшей математике» надо суметь научить, в том числе тех, кто говорит: «Не учите меня жить». В мой прошлый приезд в Америку в 1990 году улицы были заполонены бомжами в картонных коробках. Сейчас я их не видела. Мой старинный друг культуролог и философ Михаил Ямпольский, ныне – профессор Нью-Йоркского Университета, сказал: «Все-таки Америка – великая страна, что смогла избрать президентом человека, чьи предки еще совсем недавно были рабами». То есть, не в том величие, что избрала чернокожего, а что разницы не стало, хозяева переступили через свою психологию абсолютных властителей, бар и хозяев, рабы осознали, что мир состоит не из ненавистных хозяев, от которых никуда не деться, и товарищей по несчастью, а из свободных индивидуумов, среди которых много немощных, и если им не помогать, их не любить – они озвереют, и остальные озвереют в ответ. Так устроена жизнь. В России этого многие не понимают.
Политкорректность – это дисциплина, обучающая относиться ко всем как к самому себе. Сказать: «дебил» – это как бы существо другой породы, а «с ограниченными умственными способностями» – это такой же, как ты, но твои способности ограничены в одном, а у этого – в другом. Быть политкорректным – это не позволять себе считать других людей «псами», «козлами» и «грызунами». Это тоже психологическое усилие, которое с наскока не дается. А когда принимается, то исчезает понятие нормы. Нормы нет – только законы. Молодой гетеросексуальный белый стройный блондин и седой инвалид-гомосексуалист-индеец одинаково нормальны в американском восприятии. С индейцами, правда, особая история. Поскольку европейские завоеватели несколько веков назад отняли у них земли, государство по сей день выплачивает им компенсацию. В штате Нью-Мехико я наблюдала эту отдельную жизнь индейцев: они живут в резервациях, держат казино, что другим национальностям штата запрещено, весь доход – им самим, у них есть свое правительство, помимо общеамериканского, им разрешено торговать в Санта-Фе на центральной площади, и за места они постоянно дерутся, полицейским приходится быть начеку, могут поубивать друг друга. Называются индейцы политкорректно «nativе americans», урожденные американцы, и еще «независимая нация» – это самоназвание, тоже в ходу.
Когда-то американцы сражались против апачей, тот самый специалист по индейцам Энди свозил меня в музей-форт Селден недалеко от Лас-Крусеса. Там начинал свою карьеру герой Второй мировой генерал Мак-Артур, было это вроде иностранного легиона во Франции: новые эмигранты, чернокожие в том числе, служили здесь в XIX веке, тут проще всего было начать адаптацию к новой родине. Апачи – одно из индейских племен. Племена воевали и между собой, а апачи в течение нескольких веков убивали конкистадоров и их потомков, отчего долину реки Рио-Гранде прозвали Долиной Смерти. Воинственным индейцам надо было преградить путь вглубь страны, и вот в этой поросшей чахлыми кустиками и кактусами пустыне, окруженной невысокими красными горами, и располагался форт Селден. Теперь там – руины. Смешно звучит: руины XIX века. Неистовые песчаные ветры разрушили все постройки, что неудивительно: архитектурный стиль Нью-Мехико называется «Адобе», в переводе – «грязь». Дома здесь строили из грязи, которую заливали в формы, высушивали, и получались кирпичи. Ну чуток соломы добавляли. Потом стали строить из более прочных материалов, но внешний вид остался тем же: коричневые мазанки с закругленными формами и зубцами наверху. Красоты нечеловеческой. По вечерам и по праздникам зубцы светятся.
В пустыне, где был форт, водятся горные львы, мексиканские волки, тарантулы, скорпионы и гадюки. Как только я про это услышала, стала бояться их всех скопом. На заправочных станциях вдоль дороги даже плакаты висят с предупреждениями. А бедные солдаты форта, спасаясь от этих смертоносных напастей, решили в свое время сменить лошадей на верблюдов, как оно в пустынях и заведено. Не вышло, оказалось, с апачами ковбою на верблюде не совладать. Апачи теперь мирно живут на юге штата, навахи – на севере, но индейцев в штате – меньшинство: гораздо больше мексиканцев (с которыми индейцы не дружат) и ковбоев-фермеров. Вокруг руин форта – сплошные хозяйства, хлопковые поля и пекановые рощи. Специалитет штата – хлопок и орехи пекан.
На пути в форт заезжаем мы с Энди и его руской женой Ольгой (она – специалист по сибирскому фольклору, а живут они зимой в Лас-Крусесе, летом – в Москве, и в Сибирь Ольга ездит в экспедиции) к ним домой. Ольга хочет покормить десятилетнего сына супом и взять его с нами на прогулку. Он говорит: нет, к нему сейчас друзья придут. Отец тут же делает строгое лицо: друзей – нельзя. Только в присутствии родителей. Сын начинает горько плакать, от еды отказывается, ехать с нами отказывается, но ясно, что друзей ему-таки не видать. Запрет отца – закон. Мы с Ольгой выходим на улицу. «Не хочу в этом участвовать, поскольку не разделяю», – говорит Ольга. В Москве, тем более, на даче, сын приводит кого хочет, полная свобода. А тут – протестантское воспитание: чтобы был порядок. В результате, в Лас-Крусесе сын – послушный, а в Москве – нет.
Индейцы дали миру слова: шоколад, томаты, авокадо, маис, чили. В Нью-Мехико перчик чили – как у нас соль. Еда бывает только острой (в меню против такого блюда нет перчика), очень острой (один перчик), очень-очень (два) и очень-очень-очень (три перчика). Индейцы хоть и «огонь», под воздействием чили, но уже бледный: спиваются. Перед ними чувствуют неизбывную вину: завоевали, насильно цивилизовали, но с другой стороны, не случись акта насилия, не было бы этого нового витка цивилизации. Первое деяние определяет будущее государства, американское – колумбово, со всеми плюсами и минусами. А с мексиканцами произошла вот какая история: когда евреи бежали из Испании от инквизиции в XV веке, многие обосновались в Мексике, в той ее части, которую завоевали американцы, в Нью-Мехико. Боясь преследований, евреи скрывали свою национальность, их потомки и не знали, что они евреи, только исполняли отдельные обряды, считая их традицией своей мексиканской деревни, одна из традиций была – жениться и выходить замуж только за жителей своей деревни. Так они и остались евреями, узнав об этом гораздо позже. А кактус сабра, растущий в Нью-Мехико, они привезли в Израиль, и он стал названием всех родившихся на Святой Земле.
Что поражает в Америке – стиль общения, все как бы друзья. Покупаем билет на поезд: кассирша улыбается, они с Джимом обсуждают Обаму – будто знакомые. И так повсюду. Больше всего разделяет людей, пожалуй, политика. У кого на машине наклейка «2008 Маккейн» и рядом «2004 Буш» – уже не вполне друзья тем, у кого «Обама». А демонстрировать политические пристрастия американцы любят: наклейки видишь и на входных дверях, и в палисадниках ставят щиты. Привычка к демонстративности привела к тому, что теперь еще каждый штат придумывает себе идентичность: на номерах машин Нью-Хэмпшира написано: «Жить свободным или умереть», Массачусетса – «Дух Америки». Но это баловство, тогда как поддержка той или иной партии означает определенную жизненную концепцию. Республиканцы – государственники (эвфемизм для блюстителей интересов ВПК, нефти, крупного капитала), несогласные для них – «индейцы», считаться с которыми вынуждает лишь священная корова Конституции. Демократы – раздолбаи, за свободу и справедливость. Вот мой Джим – совершенный раздолбай, что не мешает ему быть успешным издателем, президентом американской ассоциации переводчиков и образцовым семьянином. Джим говорит мне: «В холодной войне победила все же Россия. Посмотри – русские оккупировали Америку. Не осталось самого тихого и отдаленного уголка, где бы ни жили эмигранты из России». И Джиму это нравится. Он больше за права не борется, но активно сочувствует всем, кого пытаются лишить свободы и справедливости. Показывает мне в родном Бостоне площадь Скали, в самом центре. Тут говорит, было дно – проститутки, наркоманы, бандиты. А построила квартал когда-то семья Скали, ей он и принадлежал, постепенно превращаясь в отстойник. Правительство штата все перестроило и переименовало в площадь правительства, чтоб прежнее название не вызывало дурных ассоциаций. Скали подали в суд: что ж такое – как дно, так Скали, как фешенебельная площадь – так имени правительства. И семья Скали выиграла суд. – Понимаешь, – говорит Джим, это и есть Америка.
2008Это путешествие 2008 года. Я была в США несколько раз, с большими перерывами. Американское влияние на остальной мир было и остается самым значительным, поскольку страна целый век пополнялась активными и талантливыми людьми со всего света, а инфраструктура отсроена так, чтоб каждый, у кого есть замысел, мог его осуществить, а у кого нет – трудятся на благо общего «муравейника», гарантированно получая свой «кусочек сахара». Имеет значение и священность трех китов, на которых стоит государство: Конституция, собственность и то, что эмигранты и потомки эмигрантов согласились быть одной нацией. Кроме того, в США все есть бизнес, и деньги «верят в Бога», как написано на каждом долларе.
В моем представлении избрание президентом Буша-младшего было спуском на одну ступеньку, а 11 сентября – потрясением, после которого страна долго приходила в себя, но, как ей казалось, президентство Обамы продвинуло ее на неколько ступенек вверх. Трамп спутал все карты. Хотя в цивилизационном смысле сегодня главный человек – не он, а Илон Маск. И все же Америку, как и весь мир, накрыла смута – зубы оскалены, будущее зависло, одни бегут, другие прячутся, третьи надувают щеки.
2018Баку ку-ку
Баку, а по-азербайджански Бакы. Был самый интернациональный российский, потом советский город, язык сменил четыре алфавита за век, пока остановились на латинице турецкого образца. Даже в азербайджанских бакинских семьях говорят между собой по-русски, так проще. Некоторые легко понимают турок, утверждая, что языки почти идентичны. Но так кажется не всем. Мои попытки, по возвращении в Москву, вкратце узнать историю Азербайджана и его языка, потерпели фиаско, так что я поняла, почему бакинцы путались в показаниях. Турция – старший брат, а когда я сказала, что забыла, что нахожусь не в России, мне ответили, что это высший комплимент. За пределами Баку русского уже не знают, в самом городе мне встретился всего один руссконеговорящий – мальчик, оставленный в лавке ковров отлучившимся отцом. Дети, как и повсюду в мире, перешли на английский.
Бакинцы дружелюбны ко всем, кроме армян. Из интернационального Баку армяне бежали все до единого, уехало и большинство русских. Горбачев для азербайджанцев – абсолютное зло, в СССР каждому сверчку был жестко определен свой шесток, а для восточного менталитета это – условие мирной жизни. Как только ослабевает хватка ежовой рукавицы хозяина, начинается хаос. И ничего удивительного в том, что через каждые сто метров в Баку висят портреты покойного Гейдара Алиева, иногда вдвоем с сыном, нынешним президентом Ильхамом, что каждый бакинец хотя бы раз в день произнесет почтительно «Гейдар Алиевич» (вот помпезное здание – его фонд, от аэропорта до парка все реперные точки носят его имя, вот памятник, вот построенная им гигантская мечеть на въезде в Баку, возле которой все водители останавливаются и кладут деньги в ящички по обеим сторонам дороги). По сей день покойный Гейдар Алиевич носит официальное звание «общенационального лидера». На сторонний взгляд – чистый Ким-Ир-Сен, а на внутренний азербайджанский взгляд – хозяин, при котором можно было жить, годы, когда он уходил с поста – это и были годы хаоса, резни, озверения. Ильхам – наместник или инкарнация отца, при нем по-прежнему можно жить («но он помягче», – говорят бакинцы). Гейдар Алиев правил республикой, советской, а потом суверенной, 35 лет.
У бакинцев любой национальности и социального круга много общего. Пафос. Велеречивость. Гордость за всё азербайджанское. Рассказы о том, как много в округе красот и обещания завтра же отвезти и засмотреть их, разговорами и заканчивающиеся. Длиннейшие и сладчайшие, как пахлава, тосты. Пахлаву, как и вообще никаких сладостей, кстати, в ресторанах не подают, это еда праздничная, на десерт – чай с вареньем. Его пьют в армуды – маленьких грушевидных стеклянных стаканчиках. Только свой, азербайджанский. В советской иерархии чаев, как мы тут вспоминали, он занимал последнее место (после грузинского, выше него считался краснодарский, еще выше – «Бодрость», второе место занимал индийский со слоном, а первое – цейлонский). Здесь его часто пьют с чабрецом, подавая два чайника: в одном заварен чай, в другом – чабрец.
К двум достопримечательностям нас все же свозили, московско-бакинский друг, который и организовал это путешествие. Одна – храм огнепоклонников, построенный индусами, но давно переделанный, тут выставлена запись: «число поклоняющихся в храме в разные периоды его истории – 1848 г. 5 чел. Журнал «Русский инвалид», 1856 г. 3 чел. А. Писемский, 1860 3 чел. Географическо-статистический словарь, 1862 1 чел. Д. Менделеев». Надо ли объяснять, какая земля породила периодическую таблицу! Другая достопримечательность – это та же горящая земля без всякого храма. Горит так называемый попутный газ, который образует слой между поверхностью земли и нефтью. Посмотрели мы на пламя, рвущееся из канавы, и подумали: если уж показывать, то хоть территорию как-то окультурить, кафешку открыть, сувениры продавать. Ну что-нибудь сделать. С этим в Азербайджане проблема. Как, впрочем, и в России. Все, что дальше центра Баку – пустыри, помойка, свалка, запустение. Пейзаж, правда, другой: повсюду на преимущественно голой и сухой земле – нефтяные вышки.
«Нефть принадлежит одному человеку», – говорит водитель. Он очень гордится и этим человеком, и тем, что Азербайджан сочится нефтью. Нефть – дар Божий. Я возражаю: «Скорее, проклятье. Нефтяные страны – третий мир, где шейхи сорят миллиардами, а население бедствует. Если б доходы от вашей нефти разделить на всех жителей, хорошо б они жили?» – Все были бы миллионерами, – отвечает водитель. Он сетует на то что без взятки невозможно ни одно простейшее движение, на то, что у каждого можно отнять его бизнес, если он приглянется «одному человеку», дачный участок, как отняли у него самого, поскольку на его участок положил глаз кто-то «близкий к». Потому по возможности, как и в России, стараются перевести деньги в швейцарские банки и бизнес тоже куда-нибудь подальше. Только здесь все резче, виднее – пространство маленькое. Сетования сочетаются с чувством привелегированности: быть азербайджанцем, жить в стране Гейдара Алиевича, стране с великим прошлым и великим будущим. Великое будущее обеспечивается нефтью, повсюду стройки, и это единственное, что бакинцам дружно не нравится: город не узнать, сносят старинные дома, строят новодел. Когда я прилетела, над городом стоял густой смог: то ли пыль от строек, то ли туман, никто так и не понял. Обычно здесь воздух прозрачен, поскольку Баку в переводе означает «город ветров», и ветры дуют то с моря, то с гор, из-за чего температура воздуха меняется сто раз на дню. Климат тяжелый – город стоит на море, и сырость пронизывает до костей. Плюс нефтяное «амбрэ» и загазованность от пробок, тем более что пару раз в день движение перекрывают для проезда кортежа «одного человека» и его гостей.
У стен Баку два цвета: темный – подсолнечной халвы и такой же грубой фактуры, и светлый – тахинной халвы, гладкой, режущейся как масло, такими же кажутся и камни новых построек (строят, как водится, турки), обточены и ладно пригнаны, а старые – будто булыжники налеплены друг на друга, подмазанные цементом, залатанные чем попало. Темные – древние, светлые – новые. Но древность столько раз разрушалась и перестраивалась, что первоначальный облик трудно себе представить. В старом городе на фоне «халвы» – яркие пятна ковров. Я ходила от одной лавки к другой, и торговцы разворачивали передо мной эти шедевры – невероятно, как сквозь века, через все ханства, халифаты, каганаты, монгольские и турецкие иги (от слова «иго»), сменявшие друг друга на территории, называвшейся некогда Кавказской Албанией, сохранилось волшебное искусство ковроткачества. Албанский язык, кстати, бытовавший в первые века н. э. на территории Азербайджана, имеет самый длинный алфавит в мире, 52 буквы. Но подлинный здешний алфавит – ковровые узоры, каждый из которых имеет свое значение, и передаются они из поколения в поколение уже несколько тысячелетий (утверждают, что азербайджанские ковры ткали уже в бронзовом веке!). Вкус, с которым краски и линии располагаются на коврах, не встретился мне в Баку больше нигде, здесь как бы и не отличают красивое от безобразного.
Глаз жителей Старого города, которых называют «крепостные», поскольку внутри крепости, не замечает ковровых посланий на фоне «халвы», а выходя из крепостных ворот – ликует при виде бутиков всех дорогих брендов мира. Всех до единого – это нынешний гордый фасад Баку. Бутики – не для того, чтоб в них покупать (они – как говорят бакинцы – «для лохов»), а чтоб чувствовать себя мировой столицей. Символ Баку – Девичья башня, сооружение невиданной формы, никто не знает, что эта конструкция означает и когда и кем была возведена. То ли в I веке, то ли в XII. Она, как и Дворец Ширваншахов, занесена в 2003 году в список объектов мирового наследия ЮНЕСКО, находящихся под угрозой. Еще раз удивляюсь, как при варварском обращении с архитектурой азербайджанцы сохранили древнюю тайнопись ковров. Я себе один прикупила, притащила в дом кусок подлинной истории, которую бесконечно фальсифицируют словами.
Главное достоинство бакинских женщин – уметь делать мелкую дюшбару, то есть минипельмени. В идеале в столовой ложке должно уместиться десять штук. Когда родители жениха приходят знакомиться с невестой, она должна приготовить дюшбару, и каков будет размер пельмешек, такова ей и цена. Это, конечно, не касается интеллигенции, которая живет по московским меркам. Мне довелось пообщаться с азербайджанцем-демиургом, Рустамом Ибрагимбековым[1]*. Он засадил 50 гектаров виноградников и начал делать вино, так что скоро можно ожидать достойных азербайджанских вин. И еще создал в Баку киношколу. А все, к чему прикасается этот человек, плодоносит. Мы сидели в Центре современного искусства, который открыл академик живописи Фархад Халилов, художник с мировой известностью, с ним и с Рустамом, под его новое вино, но мне казалось, что это «общечеловеческое» лицо Баку скоро перестанет быть видимым в нефтяных парах страны Гейдара Алиевича.
2008И Мерлин такой молодой
Приземлились мы в Нанте и сразу же отправились в Ренн, столицу Бретани. История с этими двумя столицами весьма запутанная: Нант как-никак много веков был столицей Бретанского герцогства, а потом региона Франции Бретань, но в 1963 году его взяли и приписали к другому региону – Стране Луары. Бывают же страны и народы с «трудной судьбой», Бретань – из них. Потому в ней столь развит национализм и сепаратизм: жизнь в ощущении, что бесконечно что-то отнимают. Сперва армориканцев – как тогда звались бретонцы – победил и приписал к Риму Юлий Цезарь, потом они сражались с бриттами, англами и саксами, близко же: Великая Британия через пролив, Король Артур один на двоих, а они – не британцы, а бретонцы (по-французски слово одно, Grande Bretagne и просто Bretagne, а жители зовутся по-разному: те – britanniques, а эти – bretons), и язык бретонский вовсе не похож на английский. Дальше их поглотила нежная Франция, а у бретонцев-то – никакой нежности! 4/5 суши окружено суровым океаном, леса, болота, пираты-корсары, крепости, блины, сидр и кальвадос. Но ладно уж, смирились за века с французской короной – поначалу-то и вовсе Анну Бретонскую сделали королевой Франции, а больше бретонцев к трону не подпускали. Злоключений – не счесть, в самые недавние времена – знаменитую гору Сан-Мишель отобрали, раньше они делили ее с Нормандией, поскольку граница регионов шла по реке: отлив – Сан-Мишель в Бретани, прилив – у норманнов.
Административное неудобство решилось в пользу соседей-соперников, а отъем Нанта и вовсе привел бретонцев в ярость. Не всех: тем, кто чувствует себя просто французами – все равно, где проходят внутренние границы. Среди жителей Нанта многие относятся к бретонцам свысока: мол, и в старые времена в Нанте говорили по-французски, а бретонцев из глубинки звали сюда как гастарбайтеров. Кто адаптировался – стал французом, а «деревенщина» вернулась туда, где изъяснялись по-бретонски (в Нижней Бретани) или на галло (в Верхней). Бретонский язык – диалект кельтского, галло – латыни. И еще такая разница: в Нижней Бретани говорят «сладкий блин» и «соленый блин», а в Верхней «блин (crepe)» – это сладкий из пшеничной муки, а galette – из гречневой, который наполняется всяким мясным-рыбным. Одна галета – полноценный обед. Блинные в Бретани на каждом шагу, тут все уверены, что блинчики – их национальное изобретение. Русские blynis (дрожжевые, которые пекут на Масленицу) – совсем другое. Crepes – это попросту блинчики.
Бретонский национальный напиток – сидр. Мы поехали в музей сидра – он неподалеку от горы Сан-Мишель, там выставлены старинные перегонные аппараты и рассказано, как происходила эволюция яблок. Будто бы им два миллиона лет, и сперва они были травой, постепенно матерели, став низкорослым кустарником с яблочками 15–20 мм в диаметре и ядовитыми косточками, а уж только потом превратились в настоящие яблони, чтоб радовать подоспевшего на тот же этаж эволюции homo sapiens. У Саши, с которым мы осваивали Бретань, в музее родилась теория: сахар превращается в спирт, виноград слаще, поэтому градус у вина больше, чем у яблочного сидра. Может, это и так известно, но вот что нам пояснили в блинной: сладкий сидр (cidre doux) – это молодой сидр, в нем 2 градуса, чем дольше он хранится в бочке, тем становится суше и крепче, полусухой – 4,5 градуса, столько же и брют – это максимальное содержание алкоголя, который могут дать яблоки. А уж дальше сидр перегоняют в кальвадос, но главное, что и сидра, и кальвадоса, и самих яблок у соседей-нормандцев не меньше, чем у бретонцев. Зато устриц и вообще морепродуктов в Бретани – полмира можно накормить. Мы ужинаем в морском ресторане в Сан-Мало. Приносят поднос морепродуктов и набор инструментов. Я мучаюсь со щипцами, пытаясь добыть мясо из краба. «У краба правда в ногах», – говорю Саше, а он, легко управляясь с креветками, отвечает: «А у креветок – в жопе». Закончив сражение с панцирями и раковинами, смотрю на белую скатерть, где стояла моя тарелка – сразу видно, что она была полем боя, вся в панцирных останках. «Здесь сидел поросенок», – говорю я смущенно. – «Морская свинка», – уточняет Саша.
Ресторан назывался Porte de St-Pierre, потому что расположен у одноименных ворот в крепость. Сан-Мало – остров-крепость: здесь жили корсары, отличавшиеся от пиратов тем, что завоевывали земли и богатства не для себя, а для французской короны, и не черт-те-как завоевывали и грабили, а по правилам. Тем не менее, в сувенирных лавках Сан-Мало ложечки, кружки, футболки и прочие туристические трофеи продаются с изображением типичного пирата с черной повязкой на глазу. На мои расспросы местные жители не могли дать вразумительного ответа: чем отличались корсары от пиратов, с кем они воевали, от кого оборонялись в крепости, а вот про французского Колубма, первооткрывателя Канады (отчего часть ее, провинция Квебек, и стала франкоязычной) можно узнать легко. Памятник, на нем написано: Жак Картье, в 1535 открыл Канаду. Малуанец был Картье, а у Сан-Мало даже девиз такой: «Я не француз, я не бретонец, я малуанец». Богат был город – не всё ж корсары короне отдавали, себя не забывали – и славен. Тем, что за много веков никому не удалось взять их крепость – корсары были грозой не только на море, но и на суше. И неудивительно, что французский романтизм зародился тоже в Сан-Мало, «отцом» его считается малуанец Франсуа-Рене де Шатобриан. Вот несколько цитат из него, не утративших актуальности, надо заметить: