Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли
– Олег, – сказала Галя. – У него пирсинг на… – Она пододвинула к себе мой блокнот и нарисовала то место, где у него пирсинг.
– Где?! – Анька развернула блокнот и уставилась на ничем не примечательного до этого Олега. – А ты откуда знаешь?
– В карты на раздевание играли. – Галя прыснула в кулак и, прячась за Сашкину спину, почти легла на наш стол.
Анька немедленно затребовала подробностей, и вместе они чуть не спихнули меня в проход. Нонна Михайловна постучала ручкой по столу, и звук этот оказался громче кашля Бороды, на котором здесь все держалось, а об этом еще ни слова не сказали.
– Что же смешного в том, что Олег с отличием окончил кулинарное училище? – спросила Нонна Михайловна, потому что как раз о нем и говорила.
– Ничаво смешного, вот ничаво, – тихо прошамкала Анька.
Но Нонна Михайловна решила все же выяснить, над чем все сидящие у окна так заразительно смеялись. Двигаясь между рядами столов, она как бы случайно коснулась Сашкиного плеча и заглянула за его спину. Бархатный румянец отразился в одной из выпуклых золотых пуговиц. Задержавшись в такой позе чуть дольше, чем было нужно, Нонна Михайловна выпрямилась.
– Чебурашек этих с детьми будете рисовать, – сказала она. – Мы сейчас по другому поводу здесь собрались.
– Чебурашек?! – В новом приступе смеха Галя легла на наш стол и окончательно вытеснила меня со стулом к окну.
Я прислонилась виском к прохладному подоконнику и увидела черные берцы. В простенке между окнами стоял человек в камуфляже. На берцы налипли сосновые иголки. На левом они сложились в слово «ух», на правом – в «ах». На запястье на тонком ремешке, поскрипывая, раскачивался фонарик. Он был включен и освещал по очереди то «ах», то «ух»: ах-ух, ах-ух.
Борода начал нетерпеливо крякать. Время шло, совсем скоро закроется магазин, до которого двадцать минут ходу, а Нонна Михайловна до сих пор его не представила.
– Точно! Борода! – вспомнила она наконец. – Наш завхоз, кастелянша, сантехник, слесарь, столяр, маляр…
Фонарик перестал раскачиваться, соскользнул с руки, но сразу же был пойман и отправлен в карман камуфляжной куртки. Под ней черная футболка, крепкая шея с пульсирующей жилкой.
– …завскладом, электрик…
Умоляющая улыбка на смуглом лице, карие глаза, поднятая черная бровь. Я посмотрела на лежащий на коленях блокнот и с опозданием прикрыла рукой Галин рисунок.
– Ринат, – тихо сказал человек, слегка пригнувшись, чтобы Нонна Михайловна не сделала ему замечание.
– Даша.
– …садовник, косарь, заведующий инвентарем.
– Нонна Михална, – взмолился Борода, – можно покороче? Дюже спешу.
Нонна Михайловна бросила взгляд на белые круглые часы в простенке между окнами и нахмурилась.
– Иди, – коротко сказала она, надеясь, что он не успеет – часы на пять минут отставали.
На этой же остановке решил выйти и Пилюлькин. В изоляторе его ждала медсестра Светлана. Каждый раз, когда он надолго оставлял ее одну, она очень волновалась и смотрела в окно на первом этаже, грустно вздыхая. Лоле Викторовне она приходилась младшей сестрой, но разница между ними была небольшая. Иногда Светлана путала адельфан с седуксеном, и Пилюлькин спешил проконтролировать, чтобы на ночь она приняла нужное лекарство. В закрывающуюся за ним дверь выпрыгнул Олег.
– Ринат, – объявила Нонна Михайловна, будто в громкоговоритель, но так показалось только мне. – Наш охранник. Завтра открытие смены…
Дальше она обращалась исключительно к Сашке, и вся ее речь состояла из просьб не повторять того, что было в его третьей смене, четвертой и шестой, а вот то, что было во второй, можно сделать еще раз, все равно никто уже ничего не помнит. Я повернулась к Гале и поймала ее взгляд.
– Охранник, – повторила она.
И все. Никакой интересной истории. Только «ах» и «ух», товарищ пионервожатая.
Ближе к двенадцати планерка закончилась для всех. Еще никто ничего не успел натворить, поэтому не было смысла растягивать ее до часу, а то и до полвторого, как это иногда бывает.
– Нет, ну ты слышала?! – Анька спрыгнула на одной ноге по широким ступенькам и, оказавшись на асфальтовой дорожке, продолжила: – «Александр, сделайте мне на открытии смены приятно!» А он ей такой: «Нонна Михайловна, вам очень трудно сделать приятно». А она ему: «Вы вожатый, Александр, и вы должны уметь делать мне приятно».
Наверное, я отреагировала на это замечание не так бурно, как следовало, а именно не начала махать руками, как Анька, и обвинять Нонну Михайловну в домогательствах к Сашке. Анька обиделась. До корпуса Виталика мы шли молча, но для нее это было такой страшной пыткой, что она наконец сдалась.
– Ну поговори со мной о нем, пожалуйста! – Анька села на скамейку под шапками белой сирени и показала на место рядом с собой. Не заметив подвоха, я села. – А я с тобой поговорю о Ринате.
Анька хлопнула густо накрашенными ресницами и как ни в чем не бывало уставилась на меня. Ее кудри и веснушки в свете фонаря стали фиолетовыми, в нос ударил сладкий и липкий запах белой сирени.
– Кто он такой, чтобы о нем со мной говорить?
Анька обрадовалась тому, что разговор все же начался, и даже забыла о Сашке.
– Он тот, кто тебе понравился. Этого достаточно. – Теперь она смотрела на цветы сирени, которые щекотали открытые плечи. – И это очень кстати, потому что если у нас что-то получится с Сашкой, то мне было бы спокойнее, если у тебя тоже кто-то будет.
– Ах, в этом дело! Тогда он мне не понравился. Он для меня слишком взрослый!
– Взрослый?! – Анька засмеялась. – Ну ближе к тридцати ему. А Вилле твоему сколько?
Задела за живое.
– Вилле двадцать восемь. И он, на минуточку, финн и рок-музыкант. – Я подняла указательный палец и многозначительно потыкала им куда-то в небо.
– Если тебе нравятся мужчины другой национальности с экзотическими профессиями, то Ринат – то что надо: татарин, который работает охранником в пионерском лагере. Или ты имеешь что-то против татар?
Я не имела ничего ни против татар в целом, ни против Рината в частности, но Анька продолжала смеяться, а поговорить о нем, возможно, и хотелось, но не так.
– А ты заметила, как быстро Сережа уложил детей спать? – попыталась я сменить тему.
Анька перестала смеяться, но все равно надула щеки, чтобы не случилось новой истерики. Как быстро Сережа уложил детей спать, не заметил никто, потому что в это время Женька лично собирал нас на планерку, чтобы мы не явились туда «одетые, как деревенские клуши».
– Деревенские клуши, – повторила Анька, и случился новый приступ. – Но Женька не зря старался. Ты Ринату тоже приглянулась: девушка другой национальности с экзотической профессией «учительница русского языка и литературы». Может, он еще и Скорпион, как Вилле Вало? Хочешь, я у него спрошу?
В минуты нарушения психологического равновесия, когда возникает острое желание стукнуть собеседника по башке, мы с Анькой пользовались одним успокоительным средством. Его придумал единственный на нашем курсе парень, когда его лишили стипендии и другие успокоительные средства, которые хоть сколько-нибудь стоили, оказались для него недоступны.
Итак, для того чтобы психологическое равновесие восстановилось, нужно посмотреть на небо и произнести монолог раненного в битве под Аустерлицем Андрея Болконского, у которого ввиду сложившейся ситуации тоже возникли проблемы с мироощущением: «Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения». Дальше Андрей говорил: «И слава Богу!» Но в варианте успокоительного средства эти слова должно было произнести небо. И что самое удивительное, оно их произносило.
«Совсем с реек съехал», – решила Анька, когда впервые это увидела, но и сама однажды так успокоилась, когда в Zara не оказалось ее размера платья цвета горчицы. «И слава богу!» – ответила я тогда вместо неба, потому что мой размер был.
– Сегодня столько всего случилось, что мне нужно подняться на крышу и поговорить с небом, – сказала я, вставая со скамейки. – Боюсь, больше ничего не поможет.
Анька наклонилась, чтобы сорвать одну из голубых свечек вероники.
– Сходи успокойся, – сказала она, протягивая мне цветок. – И ничего не бойся.
Сама она осталась сидеть перед корпусом Виталика, а я зашла за кусты сирени и оказалась перед нижней поворотной площадкой пожарной лестницы.
Дорогу на крышу в тихий час разведал Женька. Он оборудовал там курилку, потому что в лагере крыша корпуса – единственное место, где можно уединиться и «подышать свежим воздухом». На крыше в тени огромной старой сосны, которая стояла почти вплотную к задней стене корпуса, действительно дышалось хорошо, да и попасть туда было совсем нетрудно. И если бы Женька не нарядил меня в длинный сарафан, который чем-то ему понравился, и босоножки на каблуках, которые к нему «скандально» подходили, я бы поднялась в считаные секунды, но мне потребовалось на это гораздо больше времени.
Каблуки проваливались в антискользящие дырочки ржавых ступенек, подол цеплялся за металлические занозы перил, дважды я наступила на него и чуть не свалилась вниз, поэтому к концу восхождения успокоительное средство было уже необходимо как никогда.
– Да чтоб тебя! – прорычала я, стоя на крыше и имея в виду Женьку. – Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения.
Чтобы средство сработало, я прислушалась к ответу неба, но вместо него услышала вопрос Рината:
– Ты так сильно боишься змей?
«Ах» и «ух», товарищ пионервожатая.
Ринат стоял возле жестяного парапета у сосны, поэтому я не сразу его заметила. И не заметила бы вовсе, если бы он не подал голос. Ручной фонарик осветил голубой цветок в моей руке, Ринат подошел ближе:
– Или просто любишь крыши?
Я не боялась змей и не любила крыши, но стояла у парапета с цветком вероники в руках.
– Это Леха придумал, чтобы дети уснули, – оправдалась я.
– Он не придумал. Сегодня Исаакий Змеиный, завтра – Еремей Распрягальник. – Ринат посветил фонариком вниз, на спокойное море из белых шапок сирени, затем круг света пробежал по лопухам вдоль стены корпуса Виталика и, провалившись в дыру между стеной и пригорком, растворился в темной дали. – Четвертый корпус стоит выше, чем остальные. Мне отсюда лучше видно. И свет здесь интересно падает.
Он показал на сосну, сквозь ветки которой проходил свет луны, и на искрящийся плешивый рубероид. Столбики вентиляции отбрасывали одинаковые короткие тени.
– Подходящее место, чтобы сфотографировать тебя на контакт.
Внезапно рубероид в искорках перестал быть таким интересным, и я перехватила руку с телефоном.
– Эй! Я не разрешала себя фотографировать. А если ты так любишь свет, сфотографируй… фонарь.
Ринат послушно убрал телефон и запрыгнул на узкий жестяной парапет. Внизу у самой стены шевелились мясистые лопухи, но местами они пробивались прямо сквозь асфальт.
– Упадешь! – крикнула я, мгновенно пожалев о своем дурацком предложении.
Но Ринат спокойно дошел до угла, затем круто повернул и остановился напротив нашего фонаря. Щелкнул затвор камеры, он развернулся, чтобы пойти обратно, но где-то рядом совершенно точно заржал конь. Ринат покачнулся. Я вскрикнула и закрыла лицо руками.
– Ужас как приятно, – сказал Ринат, спрыгивая возле меня на рубероид в искорках. – Но не переживай. Я умею летать.
– Бэтмен, что ли?
– Ну типа того. Не похож?
– На Шалтая-Болтая ты похож. Чуть не стал. – Я подобрала юбку и перелезла через парапет на лестницу. – Это было ужасно глупо.
Ринат сел на парапет и, глядя на меня сверху, негромко крикнул:
– Я же сказал, что умею летать.
День 2-й
На другой день, когда первые лучи солнца позолотили верхушки сосен, как и было положено старшей вожатой, раньше всех в лагере проснулась Галя. Первое, что она сделала, когда открыла глаза, – попыталась понять, где она проснулась. Потолок, на который она смотрела уже минуту, везде был одинаковый: в мелкую сеточку трещин. Кровать скрипела так же противно, как и ее собственная, и одеяло, которым она была накрыта до самого носа, было точно таким же: со штемпелем «голова» на положенном месте. Но тот факт, что лежала она под этим одеялом полностью одетая, подсказал ей, что она все-таки не в своей вожатской.
Галя повернула голову набок и сквозь решетку спинки стула увидела спящего на соседней кровати Сашку. В памяти сразу же восстановились события прошедшей ночи. Потянувшись, она встала, сунула ноги в кроссовки, но, прежде чем уйти, захотела еще раз взглянуть на вожатого первого отряда. Для этого она села на его кровать и приподняла угол одеяла: спит. Скользнув равнодушным взглядом по обнаженной фигуре Аполлона, Галя бросила одеяло обратно и вышла в коридор. Между ними ничего не было.
На первом этаже она столкнулась с Лехой. Он собирался на пробежку и как раз выходил из своей комнаты. Увидев Галю, он молча улыбнулся, дежурно чмокнул ее в нос, но так и не решил, чего ей пожелать: доброго утра или спокойной ночи. Вставать было еще рано, а ложиться – поздно. К тому же расстались они всего два часа назад, потому что эту ночь провели вместе. Но с Лехой у Гали тоже ничего не было. Видя его замешательство, она пожелала ему доброго утра и сказала, что пойдет, пожалуй, вздремнет до горна, если получится.
В коридоре третьего корпуса она не встретила никого, но в своей комнате обнаружила спящего на одной из трех кроватей Марадону. Кроватей было три, так как Галя жила не в вожатской, а в крайней палате левого крыла. Она выбрала эту комнату, потому что в любое время здесь было одинаково тихо и прохладно. По этой же причине здесь иногда спал Марадона. Между ними тоже ничего не было.
У Гали вообще ничего ни с кем обычно не было, потому что удовольствие, почти физическое, она получала от другого. Она была сплетницей и честно предупреждала заранее: все, что знает она, в скором времени узнают весь лагерь и вся общага МАТИ. Любой секрет, который не было возможности выдать, ее чрезвычайно тяготил. Так случилось и сегодня. Ночью во втором корпусе произошло кое-что презабавное, а рассказать об этом было некому, поэтому, с трудом дотянув до подъема, разрываемая нетерпением Галя первая выбежала из корпуса и сразу же отправилась на поиски свободных ушей.
– Хотите, кое-что расскажу про нашего красавчика? – сказала она, поймав нас с Анькой у входа в столовую, и с видом спекулянта продолжила, не разжимая губ: – После завтрака, в третьем корпусе, крайняя палата слева. Приходите на чай.
Анька закусила губу и огляделась по сторонам. Галина информация касалась Сашки, но прийти к ней на чай не было никакой возможности. После завтрака нам нужно записать детей в кружки, и если мы захотим уйти, то Женька начнет ныть, а Сережа взывать к совести, сомневаясь в том, есть ли она у нас вообще.
– А это не может подождать до тихого часа? – на всякий случай поинтересовалась я. – Опять дают вареные яйца, и Валерка, кажется, снова устраивает свои конкурсы. Сейчас у нас сдвинется график…
– Конечно, не может! – перебила Анька. – Мы обязательно что-нибудь придумаем.
– Да, – поддержала Галя. – Что, у вас не может быть никаких срочных дел к старшей вожатой?
Думали весь завтрак. Делать это было сложно, потому что рядом сидели Женька с Сережей и нудели, что дети уже на второй день растеряли все воланчики и теперь кому-то придется идти на склад. Думали всю дорогу до корпуса, и на свежем воздухе мысль заработала быстрее. К тому же на волейбольной площадке был замечен Сашка, который помогал Марадоне привязать волейбольную сетку, что придало мысли еще большее ускорение.
– Придумала! – наконец объявила Анька и отвела меня к кустам сирени, чтобы поделиться деталями плана.
Третий пункт устава лагеря гласит, что вожатый всегда должен быть в доступе. То есть дети знают, что если им в три часа ночи приспичит попить или поговорить, то они всегда могут зайти со своей проблемой в вожатскую и им точно помогут ее решить. Правда, там они могли обнаружить вовсе не своих вожатых и даже физруков, которым тоже что-то приспичило, но чужих детей не бывает. Главное – нужная дверь всегда открыта. С другой стороны, это условие одновременно являлось и причиной того, что в вожатской могли оказаться физруки и другие посторонние люди. Но таковы правила.
Гарантией свободного доступа вожатых становилось то, что ключи от них (а на каждом этаже таких комнат было три) сдавали под роспись старшей вожатой, причем делали это сразу, а не тянули до второго дня, как мы. Именно такую ерунду мы наплели Сереже с Женькой, после того как построили оба отряда для похода на запись в кружки.
– Ну ладно, – пожал плечами Сережа, глядя на три ключа на моей ладони. – Только как можно быстрее.
– Да там дел на две минуты, – сказала Анька. – Вы даже до Гриба не успеете дойти.
По третьему стакану чая наливала нам Галя и все никак не могла подойти к сути дела. Она растягивала удовольствие. На столе беспрерывно кипел чайник, работал настольный вентилятор, на плане-сетке, который выполнял функцию скатерти, лежали два брикета сухого киселя и помидоры со вчерашнего обеда.
– Чем вас еще угостить? – Галя открыла скрипучую дверцу тумбочки и чуть не исчезла за ней полностью. – Сосисок не хотите? Не волнуйтесь, они не портятся.
– Галя, давай уже рассказывай, – попросила Анька. – Нам две минуты дали, а мы здесь уже полчаса сидим.
Галя не любила, когда спешат, но проявила уважение к нашей занятости и под шуршание вентилятора начала рассказывать. Заходила она сильно издалека, поэтому подробности того, как она оказалась ночью во втором корпусе с колодой карт, вместо того чтобы готовиться к церемонии открытия смены, можно опустить.
Итак, вчера вечером, в ту самую минуту, когда Ринат шел по парапету, чтобы сфотографировать фонарь, а Борода влетал в двери уже закрывающегося магазина, Сашка взял бубнового туза и проиграл Маринке, Гале и Лехе одно желание на троих.
Желание придумалось сразу, но оказалось, что с фантазией у них дела обстоят еще хуже, чем у Виталика, который второй день выпрашивал у всех твистер. Хохоча и подпрыгивая на одной из двух Сашкиных кроватей, Маринка велела своему напарнику выйти без штанов на козырек корпуса, оседлать табличку первого отряда и громко крикнуть «И-го-го!».
Карточный долг – долг чести, а Сашка свою честь берег, поэтому тут же снял перед Маринкой и Галей джинсы, выбрался через окно игровой на козырек и, ощущая обнаженным телом бодрящую прохладу ночи, выполнил остальные пункты проигранного желания.
В это же время, закончив свои дела в пионерской, по дорожке в сторону изолятора шла Нонна Михайловна. Проходя мимо второго корпуса, она услышала ржание коня, доносящееся откуда-то сверху, и посмотрела туда, откуда предположительно доносились звуки. Коня там, к счастью, не оказалось, но на козырьке она увидела Сашку, который в одних трусах скакал на табличке своего отряда и ржал.
От такого зрелища Нонна Михайловна сначала пришла в восторг, а потом в ярость. Обозвав его Пегасом (но Сашке послышалось другое слово), она сказала, что, если он сейчас же не прекратит ржать на весь лагерь и немедленно не уберется в вожатскую, она сдернет его за ногу с козырька и отправит на ближайшей электричке домой. Вдобавок она пригрозила, что если после всего случившегося на открытии смены он не сделает ей приятно, то это будет его последняя смена в лагере и, более того, последний в ней день.
– На ближайшей электричке! – хохотала Галя, размахивая половиной брикета киселя. – Куда она его отправит?! Он вожатый первого отряда, а смена только началась!
Наслаждаясь произведенным эффектом, Галя смеялась, осыпая розовыми крошками стол, а Анька думала. У филологов богатая фантазия, и иногда это до добра не доводит.
– В одних трусах, – тихо сказала она и покосилась на только что сданные ключи. – Галя, можно я возьму один?
На ключе, который Анька, глядя Гале в глаза, начала медленно сдвигать пальцем, висел брелок с надписью «4К, № 6». Это был ключ от третьей пустой вожатской. И по мере того как он приближался к краю стола, объезжая стаканы с чаем и тарелку с помидорами, мы становились свидетелями его чудесного превращения в ключ от комнаты для свиданий.
– С ума сошла, что ли? – Галя накрыла ладонью ключ и не дала превращению завершиться. – Что вы в нем находите?
Я отсела от Аньки подальше и сразу обозначила, что лично мне не нужны ни комната, ни Сашка. Но, говоря «вы», Галя имела в виду другое, только Анька не захотела ее слушать, сославшись на то, что мы очень спешим. Расстроенная тем, что не может рассказать остального, Галя сама отдала ей ключ.
– Закрывайтесь только. И если кто узнает, без обид.
Как только чудесное превращение завершилось, мы откланялись.
– «На ближайшей электричке», – передразнила Анька и опустилась на чисто вымытый линолеум пустого коридора. На протянутой ладони засиял добытый трофей, и она залюбовалась им, как будто он был из чистого золота.
– Тебе не кажется, что это уже не смешно? – спросила я, садясь напротив. – Вот до этого все было смешно, а это – уже нет.
Анька закрыла один глаз и посмотрела на меня через дырочку в блестящем ключе:
– Да ладно тебе. Будем там от Пилюлькина апельсины прятать.
– То есть ты ради апельсинов стараешься?
Анька спрятала ключ в карман и отвернулась к пожарному выходу.
– Мне уже двадцать лет, – сообщила она пожарной двери, потому что я-то это уже достоверно знала. – А я до сих пор берегу себя. Все принца жду. Мне уже скоро стыдно станет перед этим принцем, если он когда-нибудь появится. А я нормальная здоровая женщина! Я хочу настоящей любви и прямо сейчас!
Получалось, что Анькина настоящая любовь выглядела как прерывистый выдох у стены с плакатами «Террористическая угроза» и длилась примерно столько же в масштабах долгих сознательных отношений, но мне вдруг стало стыдно за свой обвинительный тон.
– Хорошо, забудь и пойдем в отряды, – сказала я, чуть ли не с виноватым видом кусая ноготь. – Апельсины так апельсины.
Обычно третьи вожатские занимали старшие вожатые или физруки, которые тоже могли оказаться разнополыми. В третьем корпусе в комнате, которая имела такое же расположение, как наша теперь уже для свиданий, жил Марадона. Опаздывая на «Веселые старты», он выскочил из душевой и возле лестницы с разбегу налетел на нас. Лестница была узкая, а мы тоже спешили, поэтому за право покинуть третий корпус первыми завязалась ожесточенная борьба, но силы оказались равны. Сначала Марадона испугался и заметался, но потом увидел, что Сережи с нами нет, и принял максимально нахальный вид.
– Где накрашенного своего забыли? – спросил Марадона и небрежно взъерошил жидкую шевелюру, посчитав, что так он выглядит более сексуально.
Нужно было сказать не «накрашенного», а «крашеного», потому что Женька красил волосы, но не лицо. Правда, иногда оно как-то странно переливалось перламутром, но он утверждал, что это у него от природы (что-то генетическое, наверное). То же самое мы сказали Марадоне, но он не понял слово «генетическое».
– В общем, он просто следит за собой, – перевела я.
– Тогда передайте ему, пусть один не ходит, потому что я теперь тоже за ним следить буду.
Марадона решил, что после такой остроумной фразы он выглядит еще сексуальнее, и, безбожно опаздывая, но уже не спеша, стал спускаться вниз.
– Похахуйло – король каламбуров, – бросила Анька ему вслед.
– Ахахауи, – поправила я. – Но твой вариант мне тоже нравится.
Выпустив Марадону, входная дверь снова захлопнулась, и в полумраке подъезда в пробивающихся сквозь щели лучах света засверкала пыль. В третьем корпусе было все как у нас, типовое и безликое, но внимание привлекло висящее на внутренней стороне двери объявление: «Уходя, выключи в палате свет, вымой стакан, переодень обувь и повтори девиз». Спрыгнув с гладких ступенек, Анька достала из кармана ручку, мелко дописала внизу «сволочь!» и со всей ненавистью к Марадоне толкнула дверь.
– Иисусе! – вскрикнул Женька, морщась и потирая ушибленное плечо. – Кто из вас придумал девиз про пупов? Теперь они угрожают сказать его на открытии смены.
После подъездного полумрака дневной свет ненадолго ослепил, поэтому то, что за Женькой длинным хвостом стоят парами два отряда и Сережа, стало понятно не сразу.
– Вы на кружки записались? – деловито осведомилась Анька, чтобы Женька не начал ныть, почему мы так долго.
– Да, – кивнул он, все еще морщась от боли, – списки у Светы.
Ребенка со списками звали не Света. Перепутать имена детей было страшнее, чем назвать единорога лошадью, поэтому Несвета сильно обиделась.
– Я не Света! – громко заявила Несвета и вышла из строя.
Я взяла Несвету за руку и подвела к Женьке:
– Я все понимаю, тридцать четыре – это много, но на второй день не отличить Свету от Вани…