Век Просвещения

20. Радость

– Тю-тю-тю, – напевал сэр Генри какую-то давнишнюю мелодию, принесенную с еще довоенного бала – трам-та-рам-та-там. – Скажем здесь, что с музыкальным слухом у почтенного коммерсанта были нелады, и, будучи человеком в высшей степени реалистичным, он себе в том отдавал полнейший отчет и обычно воздерживался от воспроизведения каких-либо песенок, даже с самым примитивным мотивом. Но сейчас сэр Генри собой владел не вполне, ибо новости с батальных полей принесли ему приятный сюрприз. Было ясно, что теперь войне конец – мир, наверное, заключат еще до холодов. И какой удачный мир! В корне меняющий хитросплетения торговых путей и вытекающие из этого коммерческие возможности.

«Скорее всего, Россия получит Кенигсберг, а тамошний порт, как известно, зимой не встает. Давняя мечта здешних кесарей, между прочим, – незамерзающая гавань на Балтике. Тут нам, питерским насельникам, опасаться нечего, даже наоборот. Это, в первую очередь, удар по Риге, хотя сидеть сложа руки нельзя. Необходимо, конечно, открыть в Ливонии филиал и попытаться наладить торговлю с западными губерниями империи, особенно балтийскими, но теперь-то оттуда будет прямая дорога на Киев и даже дальше, к милым и симпатичным османам. Как говорится, от моря до моря. Нельзя исключить, что Петербург будет частично получать восточные товары из Кенигсберга, особенно весной и осенью. Дороги-то здесь полгода совершенно непроходимы, и это никогда не изменится.

Впрочем, важнее вот что: теперь Россия станет гораздо ближе к Европе и самими границами, и с точки зрения сугубо политической. Следует ожидать оживления дипломатии, больших посольств, может быть, даже конференций, непрерывных приемов, балов, раутов. Значит, будет спрос на предметы роскоши. Вообще после победы цены должны вырасти, поэтому кое-какие товары следует попридержать, не торопиться. Еще вот какой оборот: в связи с коренным изменением державного баланса, петербургское представительство фирмы должно быть повышено в статусе. Надо обязательно упомянуть об этом в следующем же письме в штаб-квартиру.

Далее мыслим таким образом: сейчас между Зимним дворцом и Вестминстером пробежала кошка. Серенькая, ушастик-мордастик. Но долго оно продолжаться не может, к тому же причин для вражды – никаких. Все высосано из пальца, придумано дипломатическими интриганами, двигающими свои карьеры, или, еще хуже – просто-напросто купленными известными державами, якобы пекущимися об общем благе союзников. А так – делить нам нечего, совсем как сладким друзьям. Ни границ, ни борьбы за сферы влияния: всякие там рынки сбыта, коммерческие пути, сырьевые базы.

На самом деле, мы с русскими чуть не идеальная пара. Ладком бы сидеть надобно, подливать друг другу чай да варенье подкладывать. Редко так бывает, чтобы в одной стране производили кучу добра, потребного для другой, и наоборот. Вся эта пенька, лес, парусина, перья, деготь, воск да самоцветы дешевы тут необыкновенно, и с руками отрываются в родимой метрополии, не говоря уж об американских колониях. Ну а британскому товару на здешних равнинах никаких конкурентов и вовсе нет.

Слов нет, голландцы молодцы, да и шведы не промах, а в кружевных завитушках мы с галлами даже соперничать не будем, только вот спросим: настоящий товар, первоклассные фабричные изделия на все случаи жизни и в каких угодно количествах – кто это производит, кроме Британии? И кто сможет их доставить по морю столь скоро и пройти русскую таможню столь безболезненно, кроме как фирма «Сазерби, Брекенридж и Уилсон»? Или скорее теперь – «Сазерби, Уилсон и Брекенридж». Или даже «Уилсон, Сазерби и Брекенридж». Кстати, последнее звучит лучше всего и по-русски, и по-английски. Потому – мириться надо срочно, и даже дружиться. Тем более что войны не было, а одно недоразумение. С французами мы воевали, с французами, а русские – с пруссаками. Параллельно, значит, не пересекаясь. А меж нами – ни-ни, ни кошки, ни котеночка не бегало. Вот тебе и весь сказ, а кто старое помянет, тому глаз вон».

Любил сэр Генри русские пословицы, еще не зная, насколько типично это станет в будущем для любого прикипевшего к российскому бездорожью образованного иностранца. Хотя, надо признать, смотрел далеко, не то что некоторые его современники.

21. Победа (углы надорваны, не без конъектур)

Ну что сказать, радостные други? Одни только ахи да охи, неизбывные вздохи. Такой фук, что хоть в задницу крюк. И не опростоволосились, и не опозорились даже, а на весь мир прославились, только потом прослабились, и вместо виктории да прекрасной истории получилась тухлая коврижка да пивная отрыжка. Кто бы сказал, что оно так выйдет, – поверил бы, но что в именности через оную дырку, никогда бы ума не хватило. Граф-то наш, слава ландмилиции, ясен свет Петр Семенович, словно какой Цезарь али Аннибал, промысла не испугался, на немца пошел и, не чая страха, в первом же бою его разгромил. Да так потрепал, а к тому ж инда далеко продвинулся, что сподобил австрияков идти к нему на соединение, а самого короля – на решительную битву.

И надо же! Союзнички наши любезные все по первости выполнили, что обещали. Веры им не было, а зряшно – пусть народ до срамоты греховный, но страшную клятву, пред образами данную, блюдет, как честное слово. Не соврал венский гофкригсрат – непонятно кому, кроме черта, брат. Прислали конницу, да не одну, а с ладным командиром и всякими прочими важностями фуражирскими да провиантскими. Тут, конечно, пришло известие страшнее страшного, а иначе на войне не бывает – король близится, идет галопом, аллюром и всяческой иноходью, чтобы всех своих ворогов заодно перемолоть и навсегда полонить. Это, значится, мы сюда на прогулку зашли ненароком, никого обидеть не хотели, только парочку городков случайно сожгли, а здесь, оказывается, смертная битва по нашу голову, сюрприза горькая.

Тогда вздохнули ахово наши сударики и стали окапываться, горочки стройные рядком нашли, на них повыше забрались и ну за работу! Засеки строить, окопы рыть, со всех сторон частоколы, а с дальнего краю – река, и не подойдешь. Ну а с другой стороны коли посмотреть, то и отступать некуда, только тонуть в случае конфузии или со всей головой сдаваться, как швед под Полтавой. Не станем впрочем, графа упрекать, вышло-то у него все в наилучшем виде, опять-таки хотя только по первости. Но вышло ведь, ядрена кочерыжка!

И отнюдь не бежал с поля боя наш геройский Петр Семеныч. Не то что англичан-проглотил-аршин, с первым выстрелом пропавший, а с последним – назад объявившийся. Правда, злые языки говорят, некуда бежать-то было, ежели только в реку бултых. На это я строго отвечу: а резервы кто в пекло направлял, кто боем руководствовал, вовремя контратаку приказал? Ага! Молчок у вас выйдет, завистников. Что делать, не вы короля побили, а самолично граф, и сие деяние с ним завсегда пребудет. И может так выйти, что никто пруссака больше не прижмет, оставят исторические анналы господина российского главнокомандующего в гордом одиночестве. Особливо поскольку королю бегать по своей земле куда как сподручней. Движется быстро, уклоняется гибко, проворством изрядным несомненно велик. Не захочет – ни одна живая душа шустрилу не догонит, даже если с кавалерией. Но не об этом я сейчас, погрязши в косноязычии, глаголать пытаюсь. Что нам тот король, мы себя сами лучше всех победить сможем.

Конечно, по всем письмам и релизам выходит, что никаких чудес Петр наш свет Семенович во время преславнейшей после изничтожения шведского Карлы расейской баталии не делал. Точка. И подчерк. Не делал. Повторяюсь вовсе не без резону. Поскольку однако же и наоборот – не растерялся и в аккурат выполнял офицерский долг, отцами подробно написанный, а великим Государем проштемпелеванный. Безо всяких хрюков и глупых ремизов. Образовалась брешь – послать из резерва. Патроны кончились – поднести зарядные ящики, противник в замешательстве – картечью по нему и гранатами, а потом кавалерией. Орудия по науке расставлены, бьют поверх собственных линий, вражью пехоту накрывают кучно, кони свежие, скачут быстро. Азбучное дело, а почему-то больше ни у кого не сладилось.

Плохо, плохо у нашего начальственного брата получается исполнение долга и даже присяги в самых простых, что называется, проявлениях. Чтобы без геройства, а по малостям. Не бежать перед шеренгой на верную смерть, пусть даже со знаменем, не гарцевать поперек строя, подставляя гордый профиль стрелкам неприятельским, а сидеть за штабным столом с утра до утра и вести обыкновенную работу. Вестовых принимать и выслушивать, писать обратные депеши с ответом по каждому пункту, в трубу смотреть подзорную, хоть и не видно ничего, а все ж для собственного и остального приближенного офицерства успокоения. И в ночь перед баталией, добавлю, составлять диспозицию, да не дурацки подробную, и не шаляй-валяй какой, а разумную, без излишних процедур и простому солдату понятную.

Вот и весь сказ, никаких чудес, а родное отечество в дамках. Доносят, правда, что чудесил больше всех наш король сверхгениальный, цельной Европы победитель и огнедышащее страшилище многоглавое, до обсеру наших славных союзничков испужавшее. Только сам же себя в дурочку и загнал. То он с одной стороны появляется, то с другой, то во фланг всею силой упирается, то гренадер в обход посылает, то конницу туда-сюда по оврагам водит. Удивительный, скажу я, феатр. И кончилось-то все, как и положено, по-феатральному, когда сам потсдамский гений общеизвестный, Александров и Цезарев, вестимо, младший ненамного брат, в своих перестроениях запутался и кувырком перемариновался. Получился бах-трах и громкий фук. Рокот царский, да побег татарский. Полный полевой разгром и невиданное изничтожение маленьких кочерыжкиных. Пушечки все полированные побросали, и разбежались нежно хваленые прусские солдатики, двадцать лет муштрованные, атаке с ходу многократно обученные и любого неприятеля, кроме нашего брата-русака, двоенажды побивавшие. Ура-ура! Славься, славься! Ну а после этого начался великий позор – уже, исполать вам на все стороны, наш собственный, родимей родимого, скажу больше – исконный.

Поначалу, видать, и не поняли, что король-то бежал в одном исподнем, готовились к продолжению баталии. Ближе к ночи и особливо наутро разъяснилось – победа незнаемая, враг остался без штанов и артиллерии, к сопротивлению непригоден. Вот тут-то сели в кружок и стали думать глубокую думу. Куда идти – то ли на запад, брать ихнюю столицу и с войной оканчивать, то ли подождать союзного друга-австрийца, дабы все вышло без обид, а, насупротив, в великом дружелюбном согласии. А друг-то пишет реляцию длинную, с завитками да финтифлюшками: не пойду к тебе, милок, далеко да боязно, приходи ко мне сам в силезскую мою возлюбленную местность, ради которой вы только что кровь пролили и помоги мне в ней обстоятельно на постой встать. Поскольку, видать, мы Пруссию не одолевать собираемся, а по кусочкам ее растаскивать. И война нам бесславная никакого урона пока не наносит – ведь энто вы за нас воюете, а мы репку хряпаем да жар загребаем.

Ну, наш брат вежливо в ответ: извольте мнение ваше переменить и срочно выступать в указанном азимуте, ибо имеем раненых без счета, а гужевого транспорта кот наплакал. Подпись: жду бестрепетно, вся твоя Маруся. И так цельная неделя проходит в высоких дискуссиях, потом другая… Вестовые уже тропку между армиями в коренной шлях растоптали, но двигаться никто не желает. Зато удивительно сладкие пишут в обе стороны грамоты: одна другой куртуазней и заковыристее. Потихоньку больных всех подсчитали да раненых. И известия пришли дополнительные через месячишко-другой. Король-то, проныра, вместо того, чтобы голову пеплом обсыпать и слезные просьбы слать о милости и почетном ремизе, в три счета новые войска подсобрал и ровно построил, да еще из старых к нему кое-кто прибился. Посему стоит знатный воротила ныне по-прежнему ухватисто, защищает свой головной город Берлин с великою ратью. Поневоле занедужишь, задумаешься. Одно дело держаться крепко, когда враг наваливает на упертый фланг и по холмистой полоске, через овраги да засеки, а совсем другое – в незнаемой местности против короля маневрировать да ловко хвост подбирать, не то защемят.

Легким дуновением ушло остатнее лето – и подобно первым двум генеральским раскорякам, наш великий победитель тем же макаром побрел, откуда пришел. С гордостью, да без профиту. Печку топить да чужие раны зализывать. А имперцы, в верности вечной, душераздирающей, на крови замешенной, троекратно поклявшиеся, так с места и не сдвинулись. Но кружевных депеш написали агромадную кипу – будет чем зад подтирать на зимних квартирах. И остались мы со славой, но подпорченной, победой, да не урожайной. И к чему такая война знатная? И союзники чрезмерно знаменитые? Воевать, братцы мои, надо не за них, а за себя, и только, крамолу скажу, по страшной и неизбывной нужде. Уж больно затратная вещь, война эта.

Спрашивается: чего мы от короля хотим? Непонятно. Наказать за нарушение крестного целования – оно прекрасно, но только королей не другие короли наказывают, а Господь Бог. Читайте Писание, там это разъяснено преподробнейше. У нашей же матушки да ее многомудрых советников свой народ есть – вот пусть они его пестуют, жалеют. От того, слышь, и польза может выйти и самое прямое Божье благоволение. Свят-свят, никто меня не слышал, не видел, вот написал кое-что черным по белому, тут же пересмотрел, а потом и в иной раз перечитал, так боязно – до животной жути. Вычеркнул троекратно, но в мысли самой не раскаиваюсь, Господи помилуй!

И после такой суммации только одно могу добавить: аминь. Прямо перед образом. Спаси и пронеси. Все, пошел Василий Гаврилович спать-почивать, видеть сны о пришествии жаркой весны. Камзол на стуле, а свечку задули. Ночь жгуча, как тот арап, раздается громкий храп.

22. Дозорные

Караульные кирасиры Третьего кирасирского Ее Императорского Величества полка Куликов Яков и Кузнецов Семен собирались ночью в близлежащую деревеньку – разжиться или, как говорил Яков, маленько пощупать пруссака. Дело это было строжайше запрещено, да не одним, а целой вереницей громогласных приказов, но, по утверждению Якова, не содержало совершенно никакой опасности. Верилось ему тем паче, поскольку, во-первых, имелся у него здесь кое-какой опыт, а, во-вторых, добыча, что называется, шла прямо в руки.

Недели с три тому назад Яков, бедовая голова, уже успел поживиться точно в такой же деревушке, зайдя чуть не при свете дня в стоявший на окраине дом и унеся с полки над камином заводные часы с боем и еще два-три полновесных предмета из желтоватого металла, которые предусмотрительно завернул в свежесодранную коричневую занавеску. Действовал Яков споро, и никто ему в доме не встретился до тех пор, пока он не собрался ретироваться, но он и тут не растерялся, а грозно потряс походным тесаком перед лицом обомлевшей пожилой пруссачки и быстро поспешил в направлении армейского обоза, который стоял в небольшом леске сразу за деревенским пастбищем. Там он выгодно продал свою добычу какому-то интенданту и даже не пропил все полученные деньги, а отдал половину на сохранение полковому казначею, сказав, что се есть остаток от последнего жалования. Надеялся опосля истратить их чуть повыгоднее, особливо если они опять зайдут в богатый город и можно будет сходно прикупить какой отважный трофей.

Семен страшно завидовал, но согласия пока не выказывал. «Сейчас, – думал он, – скажу: ладно, пойду, прикрою, только ты все сам сделаешь, а деньги поровну». Однако Куликова слегка побаивался, оттого и молчал в некоторой нерешительности, которую умный сослуживец принимал за жестокий торг с многократным повышением ставок.

– У кажного унтера – вот такая телега, – горячился Яков, – а все тащат и тащат. – Что ж нам отставать? Я уж десять годочков уже в беспримерной службе без всякого взыскания и малости еще никакой не сберег. А как случится, упаси Господи, увечье какое или война закончится? Опять на копейку жить до самой старости. Зазря в могилу нищими сойдем. Локти до костей искусаем, а поздно будет. Нам в такие изобильные места более никогда не прийти, особенно если без надзора.

И ведь было чем, давно успели солдаты заметить, здесь разжиться, большим достатком лоснились тутошние земли, роскошеством явственным, никем из них не виденным, даже стариком Мезенцевым, который служил уже без малого тридцать лет и от костра слушал яростное перешептывание Семена с Яковом, отошедших в сторону якобы по нужде. Но ближе пока не подбирался, поскольку тоже еще никакого решения принять не мог.

– Да вот, если не хочешь, я Ивана возьму, – раздавалось из-под ближайшей сосны. – Посмотри на него, едва шевелится, скоро на покой, небось, последний поход, а много он нажил? – тут Мезенцев поежился. – А если, не дай бог, придерется кто при отставке и не дадут беспорочную, то пенсия-то будет с гулькин нос.

Мезенцеву страсть как захотелось попеременно прочистить обе ноздри, но он сдержался и продолжал слушать. Однако здесь кирасиры и вправду начали обильно мочиться на богатую прусскую почву.

– Ты че, – продолжал между тем Яков. – Чтобы так еще раз выпало? Сам пришел, объявился, да когда, кроме нас, на часах никого не было. Дескать, желаю, чтобы казенные деньги были поставлены под охрану, о чем господина офицера ее величества почтеннейше прошу. Имею о них попечение по прежней должности, кою продолжаю исполнять при новой власти, согласно чему присягу торжественную имел уже честь принести. Посему желаю вверить себя заботе победоносных войск. Дом мой находится там-то и там-то, и не соблаговолит ли господин офицер установить при нем небольшой караул, содержание которого, разумеется, я готов взять на себя?

– Доктор ему складно переводил, я все запомнил. А господин поручик в ответ: дескать, от имени ее величества премного благодарен за вашу изрядную службу, но солдат выделить, в соответствии с уставом полевым и походным, не могу. Искренне сожалею, но прошу понять. О чем, впрочем, вы вовсе не беспокойтесь, поскольку именным ее величества рескриптом, а также сиятельным вышестоящим командованием приказано всем солдатам вести себя доблестно и ни в коем случае, а также никогда. И вижу я, просто связываться ему не хочется с этой вошью акцизной, еще отвечать, если пропадет что. Тем паче, нам сниматься через день-два, а деньги, если под охрану взять, то передавать придется при свидетелях, морока изрядная, а что потом этот мытарь выдумает, какую ябеду сочинит, никому неизвестно.

– В общем, так: не хочешь, Семен, – неволить не стану. Сиди, тетеря, считай грош ломаный. Иван-то, небось, не откажется. Прямо как из наряда в лагерь пойдем, то ружья составим, будто все ко сну, и мимо палатки в деревню, тут тропка верная. До утра все состряпаем. Ты только попробуй нас выдать, я тебе горло перегрызу, вот крест истинный.

«Я сейчас сам подойду, – исступленно думал о ту пору Мезенцев, – и скажу: значит, слушай сюда, ребята, без меня – ни ногой. Знаю я, о чем вы тут балакали, глаза ваши бесстыжие. Так что или вместе по дрова, сразу же в ночь, как из караула распустят, или никак не можно, сидите дома. Уж не обессудьте, соколики, заложу вас, еще рассвести не успеет», – он оглянулся.

В двух шагах от костра спал самый младший из караула, Арсений, кому бы как раз пристало ноне бодрствовать, службу нести. Чувствовал Мезенцев, что неспроста разрешили Куликов с Кузнецовым прикорнуть молодому в неурочный час, оттого и настраивал ухо востро. «Эх, – вдруг обожгло старого кирасира, – а ведь не выйдет без Арсения-то. Заметит он, что мы в палатку не добрались, удивится, и даже по самой простой глупости может сморозить ненужное. Так, придется, значит, и Арсения брать, на четверых делиться. Ладно, чего уж, где три, там четыре. Сейчас сговорюсь с братками и сразу его разбудим, малолетка, и скажем что, как и куда, чтобы на всех полная порука и без обратной дороги. Он и не пикнет, Степанов-то, он смирный, из московских».

23. Инструкция

«…Особенно обращаю Ваше внимание на то, что цели, нами открыто декларируемые, пусть даже и в официальных договорах, не всегда совпадают с магистральными направлениями политики Его Величества. Остановлюсь на наиболее важных пунктах, имеющих прямое отношение к Вашей миссии, как ее понимают в Версале.

Здравый смысл не позволяет допустить того, чтобы петербургский двор воспользовался всеми преимуществами его нынешнего авантажного положения для увеличения своего могущества и расширения границ империи. Располагая территорией, почти столь же обширной, как земли всех великих государей Европы, вместе взятые, и не нуждаясь в большом количестве людей ради поддержания собственной безопасности, сия страна способна выставить за своими пределами грозные армии; торговля ее простирается до границ Китая, и с легкостью, как и за короткое время, она может получать оттуда товары, кои другие нации добывают лишь посредством длительных и опасных плаваний. Благодаря последним кампаниям русские войска ныне уже закалились в битвах с лучшими европейскими армиями. Абсолютное и почти деспотическое правительство России вполне основательно внушает опасения своим соседям и тем народам, кои могут подпасть под таковой же гнет после ее завоеваний.

Когда московитские армии впервые явились в Германии, все просвещенные дворы почувствовали, сколь важно внимательно следить за видами и демаршами сей державы, чье могущество уже тогда становилось угрожающим. Своевременная смерть ее тогдашнего владыки и последовавшие вслед за тем раздоры дали Европе передышку, истекшую на наших глазах. Да, больше нельзя было наблюдать за усилением мощи Берлина, но было ли найденное лекарство наилучшим? Кто знает, не раскается ли еще Хофбург за выбор такого союзника?

Зверства русских в сопредельных землях и вмешательство во внутренние дела пограничных с Россией государств, высокомерные требования для своих государей императорского титула, виды, провозглашенные относительно разграничения Российской империи и Польши; наконец, все устройство и сами действия России, форма ее правления и состояние войска, – суммация означенных резонов, как и любой из них в отдельности, заставляет каждого государя, заботящегося о безопасности и общественном спокойствии не только своей страны, но и всей Европы, опасаться усиления сей державы.

Вышеизложенного более чем достаточно, чтобы король полагал весьма желательным отказ российской императрицы от герцогской Пруссии».

24. Приговор (печать сохранилась, подписи разборчивы)

«По указу Ее Императорского Величества главнокомандующий армией, генерал-аншеф, королевства Прусского генерал-губернатор, орденов обоих российских и Белого Орла, кавалер и рейхс-граф слушал произведенное следствие Третьего кирасирского полка над кирасирами Яковом Куликовым, Артемием Степановым, Семеном Кузнецовым и Иваном Мезенцевым, которые в службе состоят: Куликов с сорок девятого года, Степанов пятьдесят третьего, Кузнецов сорок второго, Мезенцев тридцать первого; от роду им: Куликову тридцать, Степанову двадцать семь, Кузнецову тридцать шесть, Мезенцеву шестьдесят лет, на пред сего под судом и в штрафах ни за что не бывали.

Сего года, сентября восемнадцатого числа, в ночь по подговору из них Куликова они от роты отлучились самовольно и в местечко Ризенбург к живущему тут акцизному, Вдоау, взошли воровски. Как оный сборщик их услышал, и в тот час с постели схватил Куликова, то Кузнецов ударил его, сборщика, поленом, от которого удара тот упал на пол; а они между тем жену его и служащую девку били дубьем и взяли ящик со сборными казенными деньгами.

Вышед из местечка в лес, оный разломали и, вынув деньги, разделили каждому по пятьдесят пять рублев; а потом, по принесенной просьбе чрез оказавшееся в них подозрение в том преступлении обличены, и при следствии те ограбленные от них деньги отобраны и в акциз возвращены, а только еще по поданному регистру недостало трех талеров, двадцати семи грошей и шести фенингов. За что, в силу вышеписанных в деле воинских прав от присутствующих сентенциею приговорено учинить им смертную казнь – колесовать.

И хотя оные кирасиры упомянутой смертной казни и подлежат, только на деле явствует, что в сию предерзость впали они еще впервые, а до сего немаловременно службу свою продолжали добропорядочно, пограбленными же деньгами не корыстовались, ибо те по-прежнему в казну возвращены, да и остальные, неотысканные три талера, двадцать семь грошей, шесть фенингов можно при первой выдаче заслуженного жалованья вычесть (и потому уже ни малейшего в казну ущерба не последует), а сборщик и домашние его от побоев дальнего увечья не понесли. Они ж, кирасиры, все лет не престарелых, по коим вперед, поправя состояние вины своей, искупление заслужить могут.