Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах

В конверте лежала еще одна бумага. Она была поменьше первой и была копией расписки, заверенной нотариусом.

Кулешов, подняв от них глаза, растерянно, словно кто бухнул его обухом по башке, с минуту, а то и больше, озирался вокруг, явно не понимая где находится. Тяжело опустился на пол и, пригнув ушибленную страшной новостью голову, долго молчал. Пораскинув мужицким мозгом, что к чему, он понял, что свалял «ваньку». Наступало тяжелое похмелье после пира. Потеряй место управляющего он потеряет очень многое. Может быть, денег для открытия собственного предприятия – ткацкого завода – у него хватит. Конечно хватит. Но для поддержания его – вряд ли. Не получит кругленькой суммы ссуженной Львову, в счет которой тот обещал ему деревеньку Вышинки, землицы немалый клин и еще три тысячи рублей. Кроме того, к нему в городе станут относиться с недоверием. Это в расчет Кулешова не входило. Каково для начинающего заводчика?! Нет! Ни с какой стороны не выгодно вставать в амбицию.

– Что же делать? Придумай. Николай Михайлович, – просил Ерофей. – Могу в ноги упасть. Поваляюсь сколько он захочет.

Обговорив некоторые детали, они на том и порешили. Львов тот час же собрался к Мытищиным.

«А вдруг не согласится. Они, Мытищины, все рехнутые. Гришка-то особливо… Нет, не согласится. Ничем его Львов не проймет», – мучался Кулешов, старательно счищая кнутовищем с подошв своих новеньких сапожек налипшую грязь. Когда Фекла позвала его они вдруг отяжелели. Или ноги не стали слушаться. Хотелось бегом – не мог. Уже войдя в прихожую, он на лестничной площадке увидел Мытищинского выблядка.

– Пошевеливайся! Князю Григорию ждать не досуг, – направляясь к дверям гостиной, приказал Андрей.

– Из-за тебя, грешное семя, все получилось, – невольно вырвалось у Ерофея.

– Молчи! Харя хамская, – от души крикнул мальчик.

Ерофей злобно сплюнул.

Андрей на ухо пересказал брату происшедшую сцену. Тот промолчал. Кулешов с порога повалился на колени.

– Прости меня, князь Григорий Юрьевич. Бес попутал. С утра вина лишнего откушал.

Григорий молчал. Почувствовав в этом добрый знак, Кулешов на карачках пополз к ногам юноши.

– Встань, – приказал Григорий.

Тот долго не поднимался, испрашивая прощение, а когда Гриша во всю глотку заорал: «Встать!» – подскочил на ноги.

Дальше Николай Михайлович не смог ясно уловить что произошло. На месте, где стоял Гриша, в какой-то неуловимый миг появился темный зигзаг. Что-то лязгнуло, охнуло и тяжело бухнулось об пол. Юноша стоял как ни в чем не бывало, а Кулешова не было. Что-то большое и бесформенное лежало у Гришиных ног. Это был Кулешов.

«Английский мордобой», – пронзила мысль опешившего и изрядно перетрусившего Львова.

– Как это… Как это… – силясь что-то сказать, квакал дядя Николя.

Не обращая на него внимания, юноша приказал Андрею привести негодяя в чувство. Андрей потянулся за графином с водой.

– Без воды, балбес! Без воды сделай. Плевками! Вот так…

Наплевавшись и вволю натоптавшись на Ерошке, он вскоре затих и надолго умолк, приложив разгоряченный лоб свой к холодному стеклу окна. Потом, обернувшись к Львову, тихо сказал:

– Великодушно прошу извинить меня, дядя Николя… Я должен был это сделать… И за матушку, и за него, – он кивнул на брата, – и за себя. Другого выхода у меня не было…

Сказал и снова приложился разгоряченным лбом к холодному стеклу.

– Он остается управляющим?.. – глядя в спину остывающего юноши, мямлит Львов.

– Пусть остается,– отзывается Григорий и добавляет: – Пока остается.

– Значит завтра с Мишелем я за вами, – поспешно ретируясь к двери, не то спрашивал, не то утвердительно говорит Львов.

3

Жертву он выбрал после разора четвертого по счету банка. Сорвал его рыжий хохол с бульбовскими усами. Куш был солидный – 18 тысяч. И больше половины этой суммы хохол взял после первого расклада.

Григорий следил за ним со вчерашнего дня. С того самого часа как тот здесь объявился. И наблюдая за тем, как обслуга заведения расстилалась перед хохлом, Григорий отмел все другие намечаемые варианты…

Этого рыжего здесь встречали как старого и щедрого знакомца. Он был из завсегдатаев. Из тех, кто всякий раз при наездах в Москву обязательно заглядывал сюда. И потом такого трудно не удержать в памяти. Это был откормленный галушками и вспоенный горилкой, высоченный, с багровой выей, мордастый мужичище. Но при всем при том, как решил Григорий, все-таки – галушка. Сбит ладно, но не крепко. Вся грозность этой «галушки», по глубокому убеждению Мытищина, заключалась не во внешнем виде. Хотя она не могла не внушать. Судя по разговорам слушателей игорного заведения, он был крупным воротилой на Харьковщине и имел здесь, в Москве, и в Петрограде большие связи. Поразмыслив над этим немаловажным обстоятельством, Григорий решил связям харьковского промышленника не придавать большого значения. Он не собирался на них покушаться.

Ему нужны были деньги хохла. А связи и то, где он остановился, куда и к кому ходит, кто его принимает, с кем встречается, дурной он человек или хороший, чадолюбивый отец или холостяк и распутник – детали. Их все он отметал и с любопытством хладнокровного, опытного грабителя думал о тех из них, какие могли бы неожиданным боком увязать его с «галушкой» и помочь ищейкам напасть на след. Никакого волнения он не испытывал. Казалось бы, должен был. Дело-то первое. Может потом угрызения совести не дадут покоя…

Григорий бросил взгляд на хохла. Тот с подкупающей открытой улыбкой изучал своих партнеров. Он был похож на большого, доброго кота, мурлычущего что-то на низких нотах и убравшего покуда до поры до времени свои страшные когти.

Мытищин никакой антипатии к нему не питал. И вызывать ее в себе для куража не собирался. Этого и не надо было. Он смотрел на хохла, как на Кулешова. Наверняка этот мужичище когда-то стоял в услужении при богатой дворянской семье. Возможно, был и управляющим. А потом, воспользовавшись случаем, подлостью и вероломством пустил их по миру. Оттяпал кус из их состояния, открыл завод или, как Кулешов, фабрику и стал налаживать капитал, обзаводиться связями.

Мытищин хорошо понимал, что сам по себе Ерофей из-за слабости духа, привыкшего пресмыкаться, не мог пустить их по миру. Это была нехитрая каверза против них жабы-Львова, адвокат которого еще с недели две назад поставил в известность Мытищинского поверенного в делах о предъявлении полных прав Львова на все движимое и недвижимое имущество Мытищиных. По просьбе Григория, сидевшего без гроша, их юрист выехал на место. Прибыв сегодня утром, он подтвердил формальную сторону правоты притязаний Львова.

– Львов выкупил у разных лиц все долговые обязательства и расписки, подписанные вашими родителями. Подозреваю, – размышлял адвокат, – эту игру он затеял давно и люди, у кого он приобрел все документы были его подставными лицами… Векселя на крупные суммы, как ни странно, подписаны княгиней, вашей маменькой, в течение последних лет жизни. Доказывать их несостоятельность по причине ее невменяемости, а значит недействительность векселей, представляется делом сомнительным. Видите ли, психическая неполноценность вашей матушки почти нигде не зафиксирована. Правда, у одного из врачей я нашел запись многолетней давности о ее послеродовом психозе. Но ее одной мало… У семейного вашего врача, умершего месяца три назад, совсем недавно, при довольно загадочных обстоятельствах в домашнем кабинете возник пожар. Сгорели, как понимаете, все бумаги.

Григорий слушал адвоката с холодным спокойствием, словно речь шла не об их некогда богатейшем поместье, превратившемся в одночасье в ничто.

– Единственно, что я мог сделать, – продолжал юрист, – это подать прошение об отсрочке платежей по векселям и в течение месяца не объявлять о вашем банкротстве. Попытался также опротестовать купчую на приобретение вашего дома, заключенную Львовым в счет непогашенных долговых обязательств с местным фабрикантом, бывшим вашим управляющим, господином Кулешовым. Прошение и протест были отклонены… Все-таки кое-что отстоять удалось. Вам братьям во владение передаются чистыми, свободными от долгов, флигель, куда переехал Дмитрий Мытищин и Андрей Варжецов, а также тринадцать десятин земли.

Поблагодарив поверенного и твердо заверив его, что в ближайшее время поправит свои дела, Григорий самым любезным образом раскланялся с ним.

– Я был бы искренне рад, – с доброжелательной недоверчивостью усмехнулся адвокат.

Конечно, это был крах и позор. Страшно быть нищим. Срамота. В течение трех с лишним лет своего жалкого существования в Москве, он накушался ею по самое горло. Перебивался от выигрыша к выигрышу и скрывался от кредиторов, которым задолжал две тысячи с хвостиком рублей. В домах, где знали Мытищиных, его принимали неохотно. И не потому, что он имел отталкивающие характер и наружность или был менее остальных образован. Он не обладал самым существенным – капиталом.

В салонах ныне привечали как раз наоборот людей отмеченных печатью всевозможных пороков – купцов, промышленников и фабрикантов черной кости. Особой щепетильностью и благородством, чем кичились столбовые дворяне, развеявшие свой достаток по ветру, они не отличались. Им она была не нужна. Хотя внешнего лоска они, отнюдь, лишены не были… Предприимчивые, хитрые, ничем не брезгующие, они, если им отказывали в расположении, покупали его деньгами. Если что-то мешало, они крушили его той же кредиткой…

В свете утверждался новый хозяин – хватки мертвой, жестокий, преступный, заставивший признать себя и закон, и Его императорское величество. Насмотрелся на них Григорий. Один из них убил брата, отхватив его состояние, другой пустил по миру друга, третий хитроумно провел легковерного компаньона, выбросив его на паперть клянчить милостыню… Победно скрипел его хамский сапог, под которым, как девка от радости и страха, верещал насилуемый закон.

Нужно было учиться у них… Для этого и ума, и способностей, и силы характера у него было довольно. К наукам и чиновничьей службе его не тянуло. В учебе он не преуспел, бросив с третьего курса изучать право. Быть чиновником то же самое, что стать мздоимцем. На что смотрелось благосклонно, но претило Григорию.

«Нет уж, – решил для себя Мытищин, – лучше через кровь и риск стать тем, кто может покупать чиновников и приспосабливать к своим интересам науку, выжимая из ее служек свою выгоду…».

И однажды утром проснувшись, он твердо сказал себе:

– Если за ум и добродетель люди принимают подлость, я должен играть теми же картами… Я вас обыграю, господа!..

Сначала Григорий ждал случая, с уверенностью полагая, что он должен ему обязательно подвернуться. А потом понял: случай этот он должен сделать сам.

План действий со всеми его деталями и поворотами возник и сложился просто и стройно. Он знал одно злачное заведение, где модной рулетке предпочиталась картежная игра и где просаживались целые состояния…

И вот случай, в образе жирной «галушки», набитой ассигнациями, сидел неподалеку от него. Григорий ни на минуту не упускал его из виду. И времени для этого он не терял… Ближе к полуночи, он подсел к игрокам, сидящим за соседним от жертвы столом. Ему фартило. При каждом раскладе оказывался в выигрыше. У него было уже около 600 рублей. И в этой своей удаче он видел доброе предзнаменование. Но вот хохол, явно собираясь откланяться, бережно складывая, запихивал в карманы свой последний выигрыш.

Мытищин поманил к себе знакомого здешнего лакея, который за червонец и при условии, что четвертак после выигрыша перепадет ему, всегда пропускал его сюда.

– Уходите, ваше благородие? – вкрадчиво поинтересовался он.

«Тоже из новых хозяев этого света», – подумал Мытищин, молча сунув ему в карман двадцать пять рублей.

– Благодарствую, – шепнул тот и исчез прямо на глазах, как наваждение.

Хохол, не заказывая экипажа, направился к коридору, где размещались туалетные комнаты. «Лучшего случая и быть не может», – смекнул Григорий и первым прошел в коридор, оказавшийся совершенно пустым. Оставалось узнать в какую из трех уборных он пройдет. Хохол выбрал дальнюю. А потом все произошло в считанные минуты. Он не дал ему захлопнуть за собой дверь. Подтолкнув его в спину, Григорий вошел вслед за ним, проворно закрыв дверь на щеколду.

– Ты шо? – выпучился хохол.

– Мне нужны ваши деньги, – спокойно ответил Мытищин.

– Шо-о?! – с грозной протяжностью пропел хохол, презрительно с ног до головы смерив неказистого на вид и вдвое тоньше его противника.

Григорий с деланным испугом, резко вскинул глаза к потолку. Голова хохла невольно дернулась туда же, и Мытищин, рассчитывая именно на такую реакцию своей жертвы, ребром ладони, молниеносно и сильно нанес ему удар в горло. Хохол захрипел, хватая ртом воздух и всей тяжестью грузного тела вместо того, чтобы отпрянуть, навалился на Григория. Неожиданно оказавшимися железными его руки обхватили юношу и придавили к стене. Мытищин, отталкивая его от себя, свободной рукой вытащил из-за пояса «бульдог», приставил дуло его сбоку, ниже подмышки, прямо против сердца, и надавил на спусковой крючок. Тело хохла вздрогнуло, моментально сникло и стало тяжело сползать к ногам Григория. Не спеша, обшарив бездыханную жертву и переложив содержимое его карманов к себе, Мытищин с большим трудом затащил очугуневшее тело в кабину уборной. Там он усадил его, изловчился закрыть дверь изнутри и вышел в зал.

– Гарсон! – подозвал он, снова усаживаясь рядом с игроками. – Водки!

Осушив одну за другой две высокие рюмки, он расплатился и ушел…

В ту ночь Григорий стал обладателем 78 тысяч рублей. Ни угрызений совести, никаких других беспокойств он не чувствовал. Ни во сне, ни после того как проснулся. Образ убиенного не вставал перед глазами, не мучил и не преследовал его.

Через несколько часов, покончив с выплатой долгов кредиторам, он сидел в тяжело переваливающемся вагоне «чугунки», тащившем его жребий в отчие края…

– Осади здесь! И жди! – спрыгнув на землю, приказал он кучеру нанятой им на станции коляски.

На втором этаже особняка, куда подкатил Григорий, дернулась портьера и мелькнуло знакомое, уродливое лицо Львова, которое тут же отшатнулось в глубину комнаты. Григорий по-хозяйски распахнул парадную дверь и лицом к лицу столкнулся с уже порядком поседевшим, но еще бравым на вид Мирзавчиком.

– Киняз, дорогой, – расплылся он в улыбке.

Они обнялись.

– У себя? – спросил Григорий.

Мирзавчик вместо ответа подмигнул.

– Мирза бек, только не мешай мне. Хорошо? – попросил он.

– Ерошка падлес тоже там, – шепнул кавказец и бесшумно шмыгнул в свою каморку.

– Они оба друг друга стоят, – пробормотал ему вдогонку Григорий и ринулся вверх по лестнице, ведущей к гостиному залу.

У самой двери на пути его встал вышедший оттуда дородный детина. Видимо новый лакей Львовых.

– Куда? – заслонив собой дверь, спросил он.

– Прочь с дороги! Я к князю.

Детина цвикнул, нарочито медленно провел языком вокруг десен, будто выдавливая оттуда застрявшую пищу, и сказал:

– Князя дома нема.

Григорий резко ткнул его в солнечное сплетение, отчего детина, разинув рот, согнулся пополам. Затем, вывернув ему за спину руку, развернул и со всей силы коленкой ударил в зад. Лакей вышиб собой дверь и растянулся почти у самых ног выпучившегося Львова. Григорий ребром полусогнутой ладони ударил лакея по шее, а затем, схватив за волосы, поднял его голову лицом к князю.

– Смотри, хам! Жабу видишь? Это и есть твой хозяин… Следующий раз мне не ври, – и пару раз безжалостно ударил его мордой об пол.

Оставив лакея, Григорий вплотную подошел к позеленевшему от страха Львову.

– Ну что, ваше сиятельство, душа болотная?! Поговорим теперь с тобой.

Охваченный ужасом Николай Михайлович мычал. В горле с бульканьем клокотали застрявшие слова. Вдруг он икнул.

– О, да никак ты подавился, – с издевкой посочувствовал Григорий. – То наше состояние голос подает.

Львов икнул еще раз.

– Нехорошо, дядя Николя. Нехорошо быть подлецом, – негромкими, но полными угроз интонациями увещевал Мытищин. – Грабить средь бела дня своих близких может тебе и к лицу. Однако смею заметить, не благородно, не по-дворянски.

– У ме… У меня, – начал было лепетать Львов.

– Знаю! – оборвал его молодой человек. – Знаю, что хочешь сказать. У тебя все расписки и векселя, которые якобы выкуплены тобой… У кого ты мог их выкупить?! У своих же людей?! Кому это неизвестно?! Кем они подписаны, ты смотрел?! Моей безумной матушкой!.. Кто их ей подсовывал?! Твои люди! Все тот же холуй Ерошка! Он же скотина по твоему же наущению ее отравил… Тетка Фекла видела как он подсыпал ей губительное зелье… Мешала вам подлецам моя матушка. Мешала потому, что, покуда была жива, ее сумасшествие делало все долговые обязательства грязными, фальшивыми бумажками.

– Нет, нет, – замахал руками Николай Михайлович.

– Там среди бумаг несколько подлинных векселей на сумму тринадцать тысяч рублей. Они подписаны мной.

Григорий вытащил внушительную кипу кредиток. Отсчитывая нужную сумму, он, тоном нетерпящим возражений, потребовал написать расписку в том, что такого-то числа, такого-то дня от князя Мытищина Григория Юрьевича получена такая-то сумма.

Николай Михайлович при виде денег немного пришел в себя, хотя дрожи в руках и ногах, как ни старался, унять не мог.

– Э-э-э, князь, – протянул Григорий. – Подлость глупой чернью возведена нынче до больших высот и ставится выше ума. И сильна она и отважна, пока не поддерживается этими людишками… Но вот сердце у подлости вроде труского и обосранного овечьего хвоста… Оно вот такое! – он показал на трясущиеся руки Львова. – И страх у подлости тоже подлый. Ведь признайся, не хочешь писать мне расписки. Все думаешь как надуть Гришку-паскудника. Не правда ли, «благодетель» наш, мать твою ети?! – он резко дернул его за руку, развернув массивную тушу князя к столу.

Николай Михайлович лихорадочно зашарил по нему. Григорий спокойно вытянул из стопки бумаг чистый лист, обмакнул ручку в чернила и вложил ему в руки. Подавая ручку, он случайно, скользнув взглядом по двери, ведущей в Львовские покои, в широкой замочной скважине заметил чей-то глаз. Не надо было иметь особой проницательности, чтобы догадаться кому он принадлежит. Григорий промолчал по этому поводу. Он продолжал свою «увещевательную» беседу.

– Дядя Николя, знаешь чем подлец отличается от честного человека? Тем, что он лучше честного играет роль честного. А сколько выгод от этого… Я понял одно, дядя Николя. Надо быть подлецом. Тебя почитать тогда станут. И опять-таки при капитале, – так рассуждая, он отошел чуть в сторону, откуда подсматривающий никак его не мог видеть.

– Чтобы доказать это, смотри, что я сейчас тебе устрою.

Николай Михайлович испуганно вскинул голову. Глаз подглядывающего еще теснее прилег к замочной скважине. А Григорий, сделав два бесшумных шага в сторону Львовских покоев, сорвался с места и пинком, вложив в него всю тяжесть своего разогнавшегося тела, ударил в дверь. Она распахнулась вместе с истошным воплем Ерофея… Залитые кровью нос и рот его были смяты. Поперек лба, наискосок кровоточила, вздутая до неимоверных размеров продолговатая шишка. Кулешов сгоряча вскочил на ноги и тут же снова рухнул.

– Еще одна подлая душонка, которую величают сейчас по имени отчеству, – сказал Григорий равнодушно, отвернувшись от упавшего на пол бывшего управляющего, а ныне хозяина Вышинок.

Львов от страха прямо-таки спятил. Он выковыривал из носа козюльки.

– Пиши, пиши, – ледяным голосом приказал Григорий. – Ерошка притворяется. Я знаю этого выродка.

Кулешов повернулся на бок. Сил подняться у него не было. Львов, быстро черкая расписку, то и дело посматривал на своего сообщника, который все больше и больше проявлял признаки жизни.

– Готово! – наконец сообщил Николай Михайлович.

Григорий взял исписанный лист.

– От этой расписки, зная тебя, ты можешь отказаться… Верни мои векселя, – потребовал он.

Львов замялся.

– В чем дело? – устрашающе выдавил Мытищин, пододвигая к трясущимся рукам «благодетеля» выложенные им ассигнации в тринадцать тысяч.

Николай Михайлович стоял истуканом. «Не хочет показывать всех документов», – смекнул Григорий.

Львов же, чтобы как-то объяснить свою нерешительность, показал на Кулешова.

– Не могу смотреть. Убери его.

Григорий упрашивать себя не заставил. Молча подошел к ворочающемуся Ерофею. Заметив приближающегося обидчика, Кулешов стал отползать.

– Встань, скотина! – велел Григорий, приподняв его за плечи.

Тот поднялся и в сопровождении Мытищина, пошатываясь, поплелся к выходу. Когда они вышли на лестницу перед Григорием предстала странная картина. Новый лакей Львова, которого Мытищин «чуток проучил», с откинутой на бок головой, сидел, прислонившись к створке парадной двери. Глаза его потерянно блуждали. Из ноздри тонкой струйкой текла кровь. Неподалеку, облокотившись на перила лестницы, спиной к вышедшим из гостиной, стоял Мирзавчик. Заслышав шаги, он обернулся.

– Киняз, голубчик, как нехорошо получился… Он, – кавказец, чуть моргнув глазом, показал на нокаутированного детину, – на улиса бежал и с лесница свалился. Шибко болно башка ударил.

Между тем Кулешов спустился на последнюю ступеньку. Мирза бек глянул на него и выкатил глаза.

– Вай! – воскликнул он. – Ярошка тоже свалился. А я думал кто там аръет как ишак?

Григорий все понял. Мирза бек остановил «лакея», спешившего очевидно за полицией. Подморгнув ему, он вернулся в залу.

Львов уже успокоенный наливал себе в рюмку коньяк. В приоткрытом баре, из под полочки, на которой стояли бутылки с водками, коньяками и наливками разных цветов, торчали уголки денежных купюр. Хитроумно инкрустированный под полку, этот выдвижной ящичек, утопленный вглубь, обнаружить было трудно. Тем более, что передняя планка полки, украшенная рисунком из перламутра, оставляла впечатление будто бутылки стояли ниже, чем на самом деле. Поэтому искусно замаскированный ящик выглядел поддоном. Если бы не спешка и жадность Львова, Григорий ни за что не догадался бы где дядя Николя припрятывает заветные бумаги.

«Ах, вот где твой тайничок», – отметил про себя Мытищин, а громко спросил:

– Готово?

Львов кивнул, предложив жестом молодому человеку коньяку. Тот на приглашение никак не отреагировал. Николай Михайлович выпил и, выуживая из вазы, стоявшей в баре как раз под полкой, дольку лимона, к ужасу своему увидел ехидные язычки торчащих купюр. Он торопливо захлопнул бар и, отступив от него, протянул три векселя Григорию. Мельком взглянув на них, Мытищин опустил их в карман.

– Теперь и выпить можно. Жаль руки испачкал кровью, – сказал он.

Потом в поисках чего-то он стал бить себя по карманам.

– Куда девался платок? – спрашивал он себя. – А, вот он!

Григорий из бокового кармана пиджака вытащил револьвер, и, демонстративно проверяя, полна ли обойма, крутанул барабан. Оставшись довольным, он переложил его в другую руку и наконец извлек из недр кармана не первой свежести платок. Положив револьвер рядом с дверцей бара, Григорий, обращаясь к нему как к третьему присутствующему, сердечно, не без оттенка сожаления произнес:

– Думал, друг мой, придется тобой воспользоваться. Слава Богу, обошлось.

Тщательно, палец за пальцем вытерев руку, он открыл бар.

– О! – воскликнул Мытищин, с любопытством рассматривая кончики торчащих денег.

– Это что такое? Никак тайник…

Он потянул на себя поддон, оказавшийся действительно выдвижным ящичком, внутри которого под пачкой только что полученных Львовым денег, лежали какие-то бумаги.

Николай Михайлович бросился к молодому человеку. Но тот, видимо, предвидел подобную реакцию, схватил револьвер и сквозь зубы процедил:

– Ни с места!

– Это же грабеж…

– Что ты говоришь?! – не отводя револьвера, прошипел Григорий. – Это, стало быть, грабеж… А вот это, – он ткнул на расписки с росчерками его матушки, – это не грабеж?! Скажи, как это называется?

Лицо Григория исказила страшная гримаса гнева. Он широко и решительно шагнул в сторону Львова …

– Нет в русском языке такого слова. Не придумали. Может еще придумают. Чтобы, произнося его, каждый содрогался, понимая о какой мерзости идет речь. И чтобы ни у кого не возникало желания поднимать подлеца на Олимп и ломать перед ним шапки. Возвышать такого – значит признать его право на подлость. Сильные мира сего – подлецы высшей гильдии. Но на всякого подлеца рождается свой подлец… Самое смешное то, что, уничтожая одну подлость, другая, победившая, становится изощренней, совершенней…

Мытищин говорил, а сидящий внутри него двойник, словно со стороны слушая и наблюдая за ним, иронически ухмыляясь, говорил: «Эва, куда тебя повело. Не к добру…» Его умствования подобного рода и ощущение двойника, как уже им не раз замечалось, были первыми признаками надвигающегося припадка.