Карусель

– Спас от чего?! – с яростью воскликнул Бэзил, и две суровые морщины пролегли между его бровями. – Он спас тебя от позорного бесчестья? Да, я прочел каждое слово. Сначала не мог поверить, что все это правда.

– Et après?[19] – спокойно спросила леди Визард.

– Но это оказалось правдой, и нашлось не менее дюжины человек, которые все подтвердили. О Боже, как ты могла?! Я восхищался тобой больше, чем кем-либо другим… Я подумал о твоем позоре и пришел, желая помочь тебе. Разве ты не осознаешь весь ужас бесчестья? О мама, мама, ты не можешь продолжать в том же духе! Бог свидетель, я не хочу тебя обвинять. Поедем со мной, отправимся в Италию и начнем все заново…

Его пламенная речь в самом разгаре была прервана изумленным холодным взглядом леди Визард.

– Но ты говоришь так, словно я разведена. До чего же нелепо ты себя ведешь! Даже в этом случае, возможно, было бы лучше ненадолго уехать, но и то я приняла бы это с гордо поднятой головой. Ты действительно думаешь, что я сбегу сейчас? Pas si bête, mon petit![20]

– Ты хочешь сказать, что останешься здесь, теперь, когда каждый знает, что ты собой представляешь, когда каждый будет указывать на тебя пальцем на улице и нашептывать остальным все новые и новые грязные подробности? И какими бы грязными они ни были, все это будет правдой.

Леди Визард пожала плечами.

– Oh, que tu m’assomes![21] – презрительно бросила она, справедливо гордясь своим французским произношением. – Плохо ты меня знаешь, если считаешь, что я буду прятаться в каком-нибудь захолустном континентальном городке или пополню ряды дам с подпорченной репутацией в déclassée[22] обществе Флоренции. Я собираюсь остаться здесь. Буду появляться везде, буду посещать каждый спектакль в театре и опере, ходить на скачки и так далее. У меня есть хорошие друзья, которые меня поддержат, и ты увидишь, что через пару лет я смогу все преодолеть. В конце концов, я сделала ненамного больше, чем все остальные, а если какой-то bourgeois[23] узнал обо мне то, чего не знал раньше, то je m’en bats l'oeil[24]. Я избавилась от этой свиньи – моего мужа, и только ради этого стоило пройти через суд. В конце концов, он знал, что происходит. Он напал на меня лишь потому, что его испугали мои расходы.

– И тебе не стыдно? – тихо спросил Бэзил. – Ты ни о чем не жалеешь?

– Раскаиваются только глупцы, мой дорогой. А я никогда в жизни не делала ничего, что не повторила бы еще раз, за исключением браков с двумя своими мужьями.

– И ты собираешься остаться здесь, как будто ничего не произошло?

– Не глупи, Бэзил, – устало ответила леди Визард. – Конечно, я не собираюсь жить в этом доме. У Эрнеста Торренса есть миленькая лачужка на Керзон-стрит, и он предложил сдать ее мне.

– Но ты ведь не примешь от него такое предложение, мама. Это было бы слишком вызывающе. Ради Бога, прекрати общаться с этими мужчинами.

– Но не могу же я бросать старого друга лишь потому, что мой муж вызвал его в суд как соответчика.

Бэзил подошел к ней и положил руки ей на плечи:

– Мама, не может быть, чтобы ты говорила это серьезно. Осмелюсь признать, что я недалек, неловок и не могу как следует облечь свои мысли в слова. Видит Бог, я не хочу читать тебе нравоучений, но разве понятия чести и долга, чистоты и непорочности, да и другие – пустой звук? Не будь так жестока с самой собой. Какое имеет значение, что говорят люди? Забудь об этом, и давай уедем отсюда.

– T'es ridicule, mon cher[25], – сказала леди Визард и помрачнела. – Если ты не можешь предложить больше ничего интересного, то давай отправимся в гостиную… Ты идешь? – Она направилась к двери, но Бэзил ее перехватил.

– Ты никуда не пойдешь. Я все-таки твой сын, и ты не имеешь права себя позорить.

– И что же ты сделаешь, скажи на милость?

Леди Визард улыбнулась, но эта улыбка была последней попыткой скрыть охвативший ее гнев.

– Не знаю, но я что-нибудь придумаю. Если тебе недостает чести, чтобы защитить себя, тогда это сделаю я.

– Ты, нахальный мальчишка, да как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне?! – возмутилась леди Визард, повернувшись к нему. Глаза ее сверкали. – И чего ты надеешься добиться, когда приходишь сюда и меня поучаешь? Ты несчастный зануда! Я думаю, это у тебя в крови, ведь твой отец еще до твоего появления на свет был занудой.

Бэзил смотрел на нее, и гнев затмевал все другие его чувства: жалость уже испарилась, и он не пытался скрыть негодование.

– О, как же глуп я был, что верил в тебя все эти годы! Я готов был поставить жизнь на то, что ты чиста и невинна. А теперь, когда читаю все эти газеты, где говорится, что присяжные сомневались, я точно знаю: все было правдой.

– Конечно, правдой! – дерзко выкрикнула она. – Каждое слово, но они не могли этого доказать.

– А теперь мне стыдно думать, что я твой сын.

– Тебе и не надо иметь со мной никаких дел, мой хороший мальчик. У тебя есть собственный доход. Ты полагаешь, мне нужен бестолковый, плохо воспитанный дурачок, который будет цепляться за мою юбку?

– Теперь, когда я знаю, какая ты на самом деле, ты приводишь меня в ужас. Я надеюсь, что никогда больше тебя не увижу. Лучше бы моя мать была нищенкой на улице, чем такой, как ты!

Леди Визард дернула шнурок звонка.

– Миллер, – произнесла она, когда появился дворецкий, словно забыла о присутствии Бэзила. – Мне понадобится экипаж в четыре часа.

– Прекрасно, моя леди.

– Вы же знаете, что сегодня я ужинаю не дома, правда?

– Да, моя леди.

Потом она сделала вид, будто вспомнила о Бэзиле, который молча наблюдал за ней, побледнев. Он едва сдерживался.

– Можете проводить мистера Кента к выходу, Миллер. А если он вдруг заглянет снова, скажите, что меня нет дома.

С оскорбительным высокомерием она смотрела на него, когда он уходил, и снова осталась хозяйкой положения.

Затем были три года на мысе Доброй Надежды, потому что Бэзил, не желая возвращаться в Англию, остался там по истечении года службы в армии. Сначала стыд казался невыносимым, и он размышлял об этом день и ночь. Но когда он уехал далеко от Европы, когда наконец ступил на африканскую землю, нести бремя бесчестья стало не так тяжело. Его эскадрон быстро отправили в глубь страны, и тяжелые условия жизни облегчили страдания его воспаленного ума. Рутина воинской службы, долгие переходы, волнение и новизна утомляли его, так что он спал со спокойствием, которого никогда прежде не знал. А потом началась изнурительная война с ее скучной монотонностью, он мучился от голода и жажды, потом от жары и холода. Но все это сближало его с сослуживцами, которых он поначалу сторонился. Он был тронут их грубоватым добродушием, их желанием помочь друг другу и сочувствием, с которым они обращались к нему, когда он недомогал. Его горькое разочарование в людях стало слабеть, когда он увидел, как можно общаться на фоне настоящих трудностей. А когда наконец Бэзил попал на поле боя, хотя ждал этого с ужасным беспокойством, опасаясь, что может струсить, он ощутил невероятный душевный подъем, благодаря которому жизнь показалась ему почти прекрасной. Ибо тогда порок, и аморальность, и уродство исчезали, а люди стояли один за другого с первобытной яростью, кровь огнем жгла их вены, а смерть бродила между сражающихся жертв. А там, где смерть, нет места ничему мелочному, грязному или подлому.

Но наконец Бэзилу стало ясно, что невозможно вечно скрываться. Для людей с такими данными, как у него, на мысе не было особых возможностей развернуться, и он принял решение вернуться в Лондон с гордо поднятой головой и уже там показать, из какого он теста. Он чувствовал себя более уверенно, потому что знал, что легко сможет перенести усталость и нужду. А орден у него на груди подтверждал, что храбрости у него хватало с избытком.

Вернувшись наконец в Лондон, он поступил в «Линкольнз инн»[26] и, пытаясь организовать издание небольшой серии очерков, написанных во время войны, усиленно осваивал право. Хотя буря, которую ему пришлось пережить, сделала его несколько молчаливым и склонным к рефлексии, в глубине души Бэзил оставался не менее открытым и оптимистичным, чем раньше, и он вступил в этот новый период жизни с пылкими надеждами. Но иногда комнаты в Темпле[27] казались очень одинокими. Он был мужчиной, который жаждал, чтобы вокруг царил домашний уют, чтобы о нем заботились женские руки, чтобы слышался шелест платья или ласковый голос, этого требовал его характер. А теперь казалось, последняя горечь, оставшаяся в его жизни, скоро рассеется, ведь миссис Мюррей могла подарить ему нежность, в которой он так нуждался. И он искал поддержки в ее силе.

Теперь на мосту, размышляя дальше, Бэзил вдруг нахмурился, вспомнив одну вещь, о которой совершенно забыл, окрыленный радостными мыслями о миссис Мюррей. Покинув мост, он побрел к более темной Молл-стрит, сцепив руки за спиной. И еще долго он расхаживал под сенью деревьев, озадаченный и подавленный. Было очень поздно, и на улицах почти никого не было. На скамейках спали бездомные, съежившись в нелепых позах, а полицейский тихо обходил их позади.

Пару месяцев назад Бэзил, вместо того чтобы пообедать у себя, случайно заглянул в паб на Флит-стрит и там за стойкой бара увидел молодую девушку, изумительная красота которой тут же привлекла его внимание. Ее свежесть особенно очаровывала в этом безвкусном месте, сером от лондонского смога, несмотря на кричащую яркость внутреннего убранства. И хотя он не был человеком, любившим посплетничать с официантками в баре за бокалом напитка, в этом случае он не смог удержаться, чтобы не отпустить какое-нибудь банальное замечание. На это девушка ответила довольно дерзко (очевидно, паб – лучшая школа, где обучают остроумию), а ее задорная улыбка прибавила колдовского обаяния миловидному лицу. Заинтересованный и немного взволнованный, ибо не было на земле человека, на которого абсолютная красота могла произвести большее впечатление, Бэзил сообщил Фрэнку Харреллу, тогда еще проживавшему по месту работы, в больнице Святого Луки, что он обнаружил самую прекрасную женщину на Флит-стрит. Врач посмеялся над восторгом друга, и однажды, когда они проходили мимо, Бэзил, чтобы оправдаться, потребовал зайти в «Голден краун». Потом раз или два он забегал туда один, и девушка за стойкой, начав узнавать его, по-дружески кивала ему Бэзил всегда отличался любовью к романтическим фантазиям, и его воображение быстро наградило хорошенькую девушку причудливыми достоинствами: он возвеличил ее профессию, вернувшись в прошлое и представив ее чистенькой горничной, стелившей постель кавалеристам и воинам. Она была Гебой, наливавшей нектар бессмертным богам. А когда он поведал об этом самой девушке, присовокупив к рассказу и другие фантастические домыслы, она покраснела, чего никогда не случалось, когда она слышала более простые комплименты от завсегдатаев бара – ее постоянных поклонников. Бэзил подумал, что в жизни не видел ничего более пленительного, чем этот румянец на ее щеках.

А потом он начал посещать «Голден краун» еще чаще – во время вечернего чая, когда там было меньше людей. Они сдружились и обсуждали погоду, посетителей и главные новости дня. Бэзил обнаружил, что с огромным удовольствием проводит по полчаса в ее компании. И вероятно, ему немного льстило, что девушка за стойкой придает большее значение общению с ним, чем с другими претендентами на ее внимание. Однажды во второй половине дня, явившись чуть позже обычного, он с восторгом отметил, как она просияла, едва он ступил на порог.

– Я уж боялась, что вы не придете, мистер Кент.

Теперь она обращалась к нему по фамилии, а он знал, что ее зовут Дженни Буш.

– А вы расстроились бы, если бы я не пришел?

– Немного.

В этот момент вторая официантка паба «Голден краун» подошла к ней:

– Сегодня ведь у тебя выходной, Дженни?

– Да, именно так.

– Что собираешься делать?

– Не знаю, – сказала она. – Пока я еще ничего не планировала.

Вошел посетитель, и подруга Дженни пожала ему руку.

– Полагаю, вам как обычно? – спросила она.

– Не хотите сходить со мной на пьесу? – быстро поинтересовался Бэзил. – Сначала мы немного перекусим, а потом отправимся куда захотите.

Идея пришла ему на ум внезапно, и слова вылетели, прежде чем он успел все обдумать. Глаза Дженни засверкали от удовольствия.

– О, думаю, мне это понравится! Приходите за мной в семь, ладно?

Но потом вошел невысокий довольно развязный молодой человек с явно вставными зубами. Бэзил слышал, что он помолвлен с Дженни, и часто видел, как он сидел у бара, бросая на нее полные любви взгляды и выпивая бессчетное количество стаканов виски с содовой.

– Пойдем сегодня на ужин, Дженни? – спросил он. – Я закажу для тебя место в «Тиволи»[28], если хочешь.

– Боюсь, сегодня вечером у меня не получится, Том, – ответила она, вспыхнув. – У меня другие планы.

– Что еще за планы?

– Один друг пообещал сводить меня в театр.

– Это еще кто? – удивился мужчина, приняв угрожающий вид.

– А это уже мое дело, правда? – ответила Дженни.

– Что ж, если ты мне не скажешь, то я ухожу.

– Я тебя не задерживаю.

– Только подай мне стаканчик шотландского виски с содовой. И побыстрее.

Мужчина говорил дерзко, желая напомнить Дженни, что она находится тут, чтобы выполнять его заказы. Бэзил побагровел и уже собрался дать наглецу гневную отповедь, намекнув, что следовало бы вести себя вежливее, но Дженни остановила его взглядом. Не говоря ни слова, она подала Тому то, что он просил, и все трое продолжали молчать.

Наконец Том осушил стакан и зажег сигарету. Он с подозрением осмотрел Бэзила и открыл было рот, чтобы сделать замечание, но, поймав его невозмутимый взгляд, передумал.

– Тогда спокойной ночи, – сказал он Дженни.

Когда он ушел, Бэзил спросил ее, почему она не порвала с ним. Это было бы лучше, чем без конца ссориться с возлюбленным.

– Мне все равно, – ответила Дженни. – Меня уже почти тошнит от его чванливости. Я пока не вышла за него замуж, и если он даже сейчас не позволяет мне делать то, что мне хочется, то пусть убирается.

Они поужинали в ресторане в Сохо, и Бэзил, будучи в прекрасном расположении духа благодаря этому маленькому приключению, забавлялся, когда видел восторг девушки. В душе он радовался, что доставил ей такое удовольствие, и его самолюбие уж точно не ущемляло внимание других посетителей, которое они обращали на красивую Дженни. Она оказалась весьма застенчива, но когда Бэзил старался развеселить ее, очень мило смеялась и краснела. Ему на ум пришла мысль, что у нее не только приятная внешность, но и прекрасный характер. Он мог бы поделиться с ней новыми идеями и взглядами на красоту жизни, которую она никогда прежде не знала. На ней была шляпа, а на нем – парадный костюм, так что они сели в заднем ряду бельэтажа концертного зала. Но даже это казалось неслыханной роскошью для Дженни, привыкшей к местам на галерке. В конце представления она повернулась к нему с сияющими глазами.

– О, мне так понравилось! – воскликнула она. – Выходить в свет с вами гораздо лучше, чем с Томом. Он всегда пытается сэкономить.

Они доехали на наемном экипаже до «Голден краун», где Дженни снимала комнату вместе с другой официанткой.

– Вы согласитесь сходить со мной куда-нибудь еще раз? – поинтересовался Бэзил.

– С удовольствием. Вы так сильно отличаетесь от других мужчин, которые приходят в бар. Вы джентльмен и относитесь ко мне так, словно я леди. Вот почему вы мне сразу понравились: вы не вели себя так, словно я комок грязи, вы всегда называли меня «мисс Буш».

– Мне гораздо больше нравится называть тебя «Дженни» и на ты.

– Что ж, так тоже можно, – ответила она, улыбнувшись и покраснев. – Все эти парни, которые торчат в баре, думают, будто могут делать со мной что угодно. Вы никогда не пытались поцеловать меня, как они.

– Но не потому, что мне этого не хотелось, – со смехом ответил Бэзил.

Она не ответила, лишь с улыбкой посмотрела на него, и в ее глазах светилась нежность. Он был бы глупцом, если бы не увидел в этом предложения приступить к решительным действиям. Он обвил руку вокруг ее талии и прикоснулся к губам, но изумился открытой покорности, с которой она приняла его объятия. Мимолетное напряжение вылилось в поцелуй столь страстный, что Бэзил ощутил дрожь в руках и ногах. Экипаж остановился у паба «Голден краун», и он помог Дженни выйти.

– Спокойной ночи.

На следующий день, когда он пришел в заведение, Дженни залилась ярким румянцем, но встретила его, как близкого человека, что в его мире, полном одиночества, было очень приятно. Ему доставляло исключительное удовлетворение сознавать, что кто-то наконец им заинтересовался. Свобода просто прекрасна, но иногда выпадают моменты, когда человек начинает ждать, чтобы в его жизни появился кто-то, кого его появление и уход, здравие и болезнь не оставили бы равнодушным.

– Посиди еще, – попросила Дженни. – Я хочу кое-что тебе рассказать.

Он подождал, пока бар не опустеет.

– Я разорвала помолвку с Томом, – объявила она позже. – Вчера вечером он ждал на другой стороне улицы и видел, как мы вышли из паба вместе. Сегодня утром он пришел и набросился на меня. Я сказала, что если ему что-то не нравится, – скатертью дорога. А потом он стал говорить гадости, и я дала ему понять, что больше не хочу иметь с ним ничего общего.

Какое-то время Бэзил молча смотрел на нее.

– Но разве он тебе не нравится, Дженни?

– Нет. Видеть его не могу. Раньше он был мне симпатичен, вполне. Но теперь все иначе. Я рада, что избавилась от него.

Бэзил не мог не понимать, что именно по его милости она разорвала помолвку. Он ощутил непривычное волнение человека, получившего власть, и его сердце забилось с ликованием и гордостью, но в то же время он опасался, что может навредить Дженни.

– Мне очень жаль, – пробормотал он. – Боюсь, я доставил тебе неприятности.

– Ты ведь не перестанешь сюда приходить из-за этого? – спросила она, с беспокойством вглядываясь в его лицо.

Сначала ему подумалось, что лучше всего для них будет расстаться прямо сейчас, но не мог допустить, чтобы по его вине омрачился этот прекрасный взгляд, и когда увидел слезы в ее глазах, тут же отказался от этой мысли.

– Нет, конечно, нет. Если тебе нравится меня видеть, я буду только рад приходить.

– Пообещай, что будешь приходить каждый день.

– Я буду приходить так часто, как только смогу.

– Нет, это не дело. Ты должен приходить каждый день.

– Ладно, договорились.

Его тронула пылкость Дженни, вероятно, он был просто глупцом, раз не замечал, как много значит для нее. И несмотря на собственную склонность к самоанализу, он никогда не спрашивал себя, что чувствует к ней сам. Бэзил хотел оказать на нее хорошее влияние и клялся, что никогда не допустит, чтобы общение с ним хоть как-то повредило ей. Она совершенно не отвечала его представлениям об обычной официантке, и он считал, что ей легко будет привить идею личного достоинства. Он попробовал бы избавить ее от этой весьма отупляющей работы и подобрать для нее место, где ей было бы легче чему-то учиться: по натуре, несмотря на три года, проведенные в «Голден краун», она оставалась очень наивной, но в таком окружении она не могла сохранять чистоту до бесконечности, и их дружба обрела бы смысл, если бы он смог направить ее в нужное русло, чтобы она зажила более интересной жизнью. Плодом таких размышлений стало то, что Бэзил в итоге взял себе за правило водить Дженни в ресторан и театр, когда она была свободна по вечерам.

Что же до нее, она никогда еще не встречала человека, подобного молодому барристеру, поражавшему ее учтивостью манер и темами разговоров. Хотя Дженни часто не понимала, о чем он говорит, ей все же льстило его внимание, и весьма по-женски она делала вид, будто прекрасно разбирается в вопросе, а Бэзил думал, что она образованнее, чем на самом деле. Поначалу ее пугала его серьезная почтительность, ведь она привыкла к гораздо меньшему уважению, а он и к герцогине не мог бы обратиться с большей вежливостью. Но постепенно восхищение и восторг переросли в любовь, а после – в слепое обожание, на которое Бэзил вовсе не рассчитывал. Дженни недоумевала, почему после того первого вечера он ни разу не поцеловал ее, а лишь протягивал руку на прощание. За три месяца она продвинулась лишь до того, чтобы обращаться к нему просто по имени.

Наконец наступила весна. На Флит-стрит и Стрэнде цветочницы продавали яркие весенние цветы, и их корзины яркими пятнами раскрашивали суетливую серость города. Порой выдавались дни, когда будто само дыхание деревенской природы, мягкое и добродушное, вторгалось на оживленные улицы, ободряя усталые сердца горожан, утомленных долгой монотонной работой; небо было голубым, и это было то же самое небо, что и над зелеными лугами и деревьями, распускавшими листья. Иногда на западе стаи облаков, светящиеся в лучах солнца, наплывали друг на друга, и на закате, розовые и золотые, они заполняли улицы своим блеском, так что туманная дымка обретала великолепные переливы и сердце билось в восторженном восхищении этим замечательным городом.

Как-то теплым майским вечером, когда воздух был приятным и благоуханным, а тяжелая походка становилась летящей и усталость отступала, сменяясь странной грустной веселостью, Дженни ужинала с Бэзилом в маленьком ресторанчике в Сохо, где теперь их хорошо знали. Потом они отправились в концертный зал, но шум и блеск этого прекрасного вечера оказались невыносимы. Умиротворяющая темнота зелени манила их, и Бэзил вскоре предложил уйти. Дженни с облегчением согласилась, потому что певцы оставляли ее равнодушной, а странное чувство томления, которого она раньше не знала, заставляло сердце биться чаще. Когда они вышли в ночь, она посмотрела на Бэзила широко раскрытыми глазами, в которых причудливо сочетались страх и какая-то первобытная отвага.

– Пойдем на набережную Виктории, – прошептала она. – Там сейчас тихо.

Они смотрели на тихо бегущую реку и магазины со стороны Суррея, неровной кромкой выступающие на фоне звездного неба. В одном из них светилось окно и придавало всему квадратному массиву потертого кирпича загадочный облик, словно намекая на какую-то зловещую историю о необузданной страсти и злодеяниях. Был отлив, и у каменной стены обнажилась длинная полоса блестящего ила, но мост Ватерлоо с его легкими арками выглядел удивительно элегантно, а его фонари, желтые и белые, причудливо отражались в воде. Поблизости, смутно очерченные лучами своих красных ламп, покачивались три пришвартованные баржи. И в них ощущалось некое странное волшебство, ведь, несмотря на то что сейчас стояли пустые, они напоминали о тяжелой жизни, и страсти, и труде. При всей неряшливой грубости было нечто романтичное в несгибаемых сильных мужчинах, которые останавливались там, на широкой реке, и дрейфовали в вечном паломничестве по соленому морю и неизвестности.

Бэзил и Дженни медленно брели к Вестминстерскому мосту, и огни набережной Виктории извилистой линией отражались в воде, так что в реке трепетал целый лес огненных столпов, на которых мог бы вырасти загадочный невидимый город. Но короткая прогулка утомила их, и хотя вечер был напоен сладким ароматом весны, ноги словно налились свинцом.

– Я не смогу дойти обратно, – призналась Дженни. – Слишком устала.

– Давай возьмем экипаж.

Бэзил остановил проезжавшую мимо двуколку, и они сели. Он назвал адрес «Голден краун» на Флит-стрит. Они молчали, но эта тишина была значительнее всех сказанных ими слов. В конце концов не своим голосом, словно повинуясь чьему-то приказу, Дженни вдруг спросила:

– Почему ты ни разу не поцеловал меня с того первого вечера, Бэзил?

Она не смотрела на него, а он не подал вида, что слышал, но она ощутила его дрожь. Она почувствовала жар и сухость в горле, и ее охватило ужасное беспокойство.

– Бэзил! – хрипло произнесла она, требуя ответа.

– Потому что я не осмеливался.

Теперь она могла сосчитать удары этого мучителя в ее груди, а извозчик, казалось, гнал, будто бы на спор. Они пронеслись мимо набережной Виктории, вокруг стояла кромешная тьма.

– Но я хотела, чтобы ты это сделал, – яростно заявила она.

– Дженни, давай обойдемся без глупостей.

Слова вырвались, словно вопреки воле, и он, поддавшись могущественной силе и даже не договорив, бросился искать ее губы. А поскольку он так долго сдерживался, их сладость оказалась сладкой вдвойне. Со сдавленным стоном, как дикое животное, она обвила его руками, и нежное благоухание ее тела заставило забыть обо всех мыслях, кроме одной: не обращая внимания на прохожих, он жадно прижимал ее к сердцу. Он сходил с ума от ее великолепной податливой красоты и страсти, с которой она сдавалась ему, сходил с ума от этого бесконечного поцелуя, ибо никогда в жизни не испытывал большего наслаждения. И его сердце трепетало, как лист трепещет под порывами ветра.

– Ты поедешь ко мне домой, Дженни? – прошептал он.