Пандора

Глава 6

Иезекия же в этот самый момент обуян яростью. Трое братьев Кумб (которые до сих пор всегда были весьма сговорчивы, когда дело касалось денег), ведомые самым старшим из них, едва ли лишат его долгожданного трофея, каковой лежит – так дразняще близко, что до него буквально рукой подать! – перевязанный веревками, на повозке, и впряженная в эту повозку лошадь уже готова доставить его по назначению. Была бы готова, не вмешайся этот баламут Мэттью Кумб.

– Ты же знаешь, как много это для меня значит, – говорит Иезекия, не в силах сдержать умоляющие интонации. – Я слишком долго ждал, и теперь ничто не должно нарушить мои планы. Я уже дважды ее терял, но вы же не лишите меня ее снова?

Мэттью тяжело переминается с ноги на ногу, и под его башмаками скрипит грязный песок Паддл-Дока. Но он не отвечает, и от возмущения шее Иезекии становится жарко, ему даже приходится ослабить узел галстука.

– Вы ведь не заберете это себе, вы же не…

– Нам-то самим это не нужно, – встревает Сэмюэл, самый молодой из троицы.

Но Иезекия не верит.

– Хотите сказать, у вас есть другой покупатель?

Да как они смеют обманывать его доверие?

– Нет, сэр, вовсе нет.

Ну, это уж слишком. Он сжимает кулаки, теряя то хрупкое самообладание, которое тщился сохранять.

– Тогда, черт побери, в какие игры вы со мной играете?

Словно откликаясь на взрыв его эмоций, лошадь фыркает, выпускает две струйки пара в морозный воздух, и Иезекия чувствует, как набухают вены у него на висках. Его лицо, наверное, сильно багровеет, потому что Мэттью наконец отводит глаза.

– Она проклята.

Такого Иезекия не ожидал. Несуразность этого заявления тут же уняла его гнев.

– Это полная чепуха!

– Уверяю вас, с ней что-то не то. Ей здесь не место.

Мэттью чешет запястье. Иезекия с отвращением замечает ржавое пятно на его рукаве.

– Чепуха! – снова говорит он. – У тебя помутнение в голове от недосыпа. Только и всего.

– Недосып – это бы еще ничего. Мы глаз не сомкнули с тех пор, как ее привезли.

Братья и впрямь выглядят измученными: их рты плотно сжаты и напоминают сушеные груши, кожа серая, как донный ил, но Иезекию это мало волнует, потому что он чувствует присутствие чужих ушей. Весь док вдруг затих. Тибб и его работники встали полукругом, ассенизаторы, забыв обо всем, склонились над своими лопатами, от которых поднимается вонючий пар. Он видит, как двое – один из них тот самый китаец, в этом Иезекия уверен, – обмениваются репликами, и кто-то позади смеется. Испытывая горькое разочарование и обиду, он шагает к Мэттью и обхватывает рукой его мускулистое плечо. Ноздри улавливают тяжелый смрад давно не мытой кожи, солоноватый запах рыбы и водорослей. Эти ароматы смешиваются с тошнотворным зловонием экскрементов и гнилья, плавающего в Темзе, так что Иезекии приходится собрать в кулак всю свою волю, чтобы его не вырвало прямо на башмаки.

– А теперь слушай меня, – шипит Иезекия, – я не позволю тебе все разрушить.

– Да это не мы разрушаем, а эта штука, – Мэттью кивает за спину. – Это негодящая вещь. Дрянная.

– А я говорю, все это чепуха!

– Сэр, знали бы вы, что учудила эта штука. Чарли за несколько дней не произнес ни слова.

– Довольно, Кумб, а иначе ни ты, ни твои братья не получите ни гроша!

– Э нет, мистер Блейк, – возражает Мэттью, и теперь его голос обретает твердость. – Мы хотим больше денег. За все наши тяжкие труды, которых нам стоило добыть эту штуку, за плавание, которое мы с ней совершили. А главное, за те опасности, которым вы нас подвергли. Я полагаю, все это стоит вдвое больше той суммы, на которую мы уговорились.

– Этого не будет! – фыркает Иезекия, но теперь и сам понимает, что теряет контроль над происходящим. – Цена, которую я назначил, более чем достойная.

– Тогда мы снова погрузим ее на корабль, свезем в открытое море и выбросим за борт, где этой чертовой дряни самое место.

Когда Мэттью собирается уйти, Иезекия крепче сжимает его руку.

– Нет! Прошу тебя! Я…

Во рту у него пересыхает, взгляд становится безумным. Он не может этого лишиться, просто не может. Братья Кумб глядят на него мутными глазами. Иезекия корчит гримасу и отпускает руку Мэттью.

– Я сейчас дам вам оговоренное вознаграждение, а остальное – когда сам совершу сделку. Раньше этого я не смогу вам заплатить.

На скуле Мэттью дергается мускул. Три брата переглядываются, кивают.

– Отлично, – говорит Мэттью. Он кивает братьям, и те забираются в повозку. – Но, если мы не получим деньги до конца месяца, будьте уверены, что мы придем и выломаем вашу дверь.

Иезекия сердито вскидывается.

– Вам что, недостаточно моего слова? Я хоть раз вас обманывал?

– Нет, – примирительно говорит Мэттью, беря в руки поводья. – Но раньше мы и не доставляли вам ничего подобного.

Глава 7

И снова она вынуждена считать часы. Придется еще некоторое время провести под одной крышей с Иезекией. Но Дора упряма, и ее воображение уже взмахивает крылами.

Что ж, ее украшения пришлись не ко двору. Не важно, думает Дора, шагая по дорожке, ведущей к собору Святого Павла. Пройдет несколько лет, и они войдут в моду, а она постарается, чтобы к тому времени ее изделия остались в целости и сохранности. Она же не дура. Дора прекрасно понимает, что ювелир просто хочет ее попридержать. Скорее всего, он ей снова откажет. Но кто лучше нее изготовит такие украшения? Это ведь ее маменька была гречанкой. Дора провела все детство на раскопках в Греции. Это у нее в крови!

«Agáli-agáli gínetai i agourída méli». «Медленно, очень медленно горький виноград превращается в мед».

Требуется время, чтобы вырасти или стать лучше.

Каждое утро после завтрака, еще до того как родители стали уезжать на раскопки, Дору учили греческому алфавиту, пословицам и древним легендам маменькиной родины. «Имей терпение» – вот что значила эта пословица. Но разве она недостаточно долго была терпеливой?

Когда Дора вновь оказывается в сутолоке Ладгейт-стрит, она переходит на правую сторону улицы, где широкий тротуар позволяет избегать встречных экипажей и толкотни лондонской толпы. После морозной ночи дороги покрылись тонким черным льдом; чтобы пройти здесь и не упасть, требуется известная сноровка, умение твердо ставить подошву, при этом чуть наклоняя тело вперед, чтобы при ходьбе равномерно переносить его вес с одной ноги на другую, так что перемещение по скользким улицам города становится рискованным физическим упражнением. Дора оказывается между книжной лавкой и портновской мастерской, когда позади нее бьют одиннадцать часов колокола Святого Павла, а прямо перед ней происходит нечто ужасное. Лошадиное ржание прорезает воздух.

Дора умудряется пробраться сквозь тотчас собравшуюся толпу, стараясь не поднимать голову, ибо подобные происшествия здесь не редкость, и большинство имеют ужасные последствия – лучше избегать кошмарных видений, которые будут долго тебя преследовать, если ты увидишь все своими собственными глазами, – но тут она слышит женский вопль и узнает голос Лотти Норрис. Дора поднимает глаза – и в то же самое мгновение видит метнувшуюся от дверей их магазина служанку с развевающимися юбками. Дора подхватывает свои юбки и, забыв обо всем, тоже переходит на бег. Прямо перед их магазином перевернулась повозка. Лошадь, хотя и лежит на боку, вроде бы не пострадала. Но под ней… Нога Иезекии застряла под крупом лошади, и он, театрально взвывая, во всеуслышание сообщает о своих страданиях. Обступив его полукругом, стоят, неуклюже переминаясь c ноги на ногу, трое не знакомых Доре мужчин. Один из них нервно мнет в руках потрепанную шапку.

– Видите? – вопит незнакомец. – Вы видите? Из-за нее одни напасти!

Дора изумленно глядит на них. Крупные мускулистые мужчины, все с медно-рыжими волосами, у всех одинаковые, очень светлые глаза в прожилках кровеносных сосудов, и все очень болезненного вида, отмечает она, глядя на их серые лица. Подойдя поближе, она чувствует исходящий от них горьковато-затхлый запах моря.

– Чертова животина поскользнулась на льду – только и всего! – Иезекия чуть не плюется. – Она сломала мой трофей. Пристрелите ее, кто-нибудь! Проклятая тварь заплатит за это своей жизнью, будьте уверены!

– Ну-ну, – воркует подскочившая Лотти, сунув ладонь ему в руку. – Возможно, никакого ущерба нет.

– Разумеется, ущерб есть! – отрезает Иезекия, тщетно пытаясь вытащить ногу из-под лошади. – Не может быть, что нет ущерба. Мэттью, скажи мне, как там дела?

Любопытство Доры достигает апогея, и она идет за здоровенным мужчиной к задку крытой повозки. Колесо все еще крутится, борт повозки разбился в щепки, а груз… На булыжной мостовой лежит огромный дощатый ящик, обвязанный канатом. Углы ящика вдавлены, бока облеплены моллюсками, доски покрыты пятнами ржавчины. На одной из сторон краской размашисто намалеван большой косой крест. Здоровяк медленно обходит вокруг ящика. В одном углу, замечает Дора, есть темная зияющая дыра, здоровяк подходит и, приблизив к дыре лицо, заглядывает внутрь. Наступает тишина, которую прерывает взволнованный шепот зевак.

– Ну что? – Иезекия привстает на локте, приподнимая свое упитанное туловище. – Я прав, да? – стонет он. – Все разбито вдребезги? Проклятая лошадь! – Он пытается стукнуть кобылу кулаком, но та с ржанием шарахается от него.

Ослепленный гневом Иезекия не замечает взгляда, которым обмениваются трое мужчин, – они явно братья, решает Дора. Она этот взгляд замечает, в нем угадывается не испуг и не удивление, а скорее смирение, словно именно этого они и ожидали, словно заранее знали, что так и случится…

Тот, кого звали Мэттью, откашливается:

– Все цело, сэр. Я уверен.

Иезекия издает резкий хохоток, хватает Лотти за подбородок и смачно целует ее в щеку.

– Удача меня не покидает, что ни говори! А теперь, кто-нибудь, достаньте меня из-под этой зверюги!

Его освобождают с превеликими усилиями. Иезекия встает и, морщась, вытаскивает из бедра ржавый гвоздь. На кончике гвоздя блестит красная капля.

– Вот, поглядите! – кричит дядюшка. Он швыряет гвоздь подальше на мостовую, и тот падает с металлическим звяканьем. Иезекия опирается на руку Лотти, и та сгибается под его весом, хотя, судя по ее лицу, она вовсе не против.

Из толпы выступает старик с длинными седыми волосами и протягивает Иезекии руку.

– Позвольте, сэр, я помогу вам дойти до дому. Я надеюсь, вы можете идти?

– О да, хотя это просто чудо! Вы же видели? Моя нога могла быть сломана.

– И в самом деле, могла, – бормочет седой джентльмен. – Но как вы и сказали, удача вас, похоже, не покидает. Всего лишь небольшая ранка. Идемте?

Иезекия опирается на предложенную руку, и вот так, в сопровождении седого старика, который поддерживает его с одной стороны, и Лотти – с другой, он прихрамывая заходит в магазин. На пороге он оборачивается к трем рыжеволосым мужчинам:

– Занесите ящик в подвал. Я попрошу Лотти отпереть замок.

Иезекия вынимает из-под рубашки цепочку, на которой болтается небольшой металлический ключик, и Дора больше не в силах молчать:

– Давайте я помогу!

От неожиданности Иезекия вздрагивает. Цепочка соскальзывает с его пальцев. Он явно не приметил племянницу в толпе.

– Дора? – Дядюшка переводит взгляд на Лотти и понижает голос: – Она же должна была уйти из дома.

Лотти пожимает плечами.

– Ну да.

Так вот почему Лотти гнала ее прочь.

– Дядюшка, – говорит Дора, не в силах скрыть нетерпение. – Что там такое? Что вы купили? – И она буквально видит, как в голове у Иезекии бьются мысли, точно испуганные рыбки в ведре.

– Ступай в дом, – злобно бросает он.

– Почему?

На его лице возникает выражение испуга, но, прежде чем Доре удается выудить из него ответ, на помощь к Иезекии приходит седой джентльмен.

– Мисс Блейк, ваш дядя страдает от боли, на улице холодно. Может быть, – он кивает на собирающуюся вокруг них толпу, – будет лучше продолжить этот разговор в доме?

Дора раскрывает рот, потом закрывает, и, прежде чем она успевает предпринять вторую попытку, Иезекию – он теперь и смотреть в ее сторону не желает – заводят под руки в магазин. За спиной раздаются кряхтенье и скрипы. Дора оборачивается и видит трех мужчин, с трудом волокущих здоровенный деревянный ящик.

Она отходит в сторону, позволяя братьям пройти мимо, и прищурившись глядит им вслед.

Глава 8

Внимание к деталям и необходимая для этого сосредоточенность – его конек.

Переплетная мастерская притулилась в дальнем конце Рассел-стрит, прямо на углу, где мостовая, резко изгибаясь, вливается в Друри-лейн. Рабочая комнатушка Эдварда выходит оконцем в переулок позади мастерской. Расположенное высоко над землей, небольшое, размером с карман, оконце скудно пропускает свет, которого явно недостаточно для работы. Но зато Эдварда не отвлекают ни прохожие, которые могли бы стучать в окно, ни праздношатающиеся зеваки, беззастенчиво заглядывающие в комнату за стеклом. Когда он работает, то всегда зажигает у себя в комнатушке множество свечей, хотя старший мастер-переплетчик Тобиас Фингл не видит в этих расходах никакой необходимости.

Эдвард с ним полностью согласен. Ему бы вполне хватило и половины свечей. Орнаменты, которыми он украшает кожаные переплеты, делаются не благодаря тонким манипуляциям пальцами, но с помощью оттисков – от Эдварда только и требуется, что впечатывать их прессом в нужные места.

Дело в том, что Эдвард терпеть не может темноты.

Фингл это понимает. Хотя вслух ничего не говорит. Они с Эдвардом единственные, кто остался в мастерской после ухода всех, работавших тут изначально. Лишь они двое знают, как здесь обстояли дела раньше. Раньше, когда ни у кого не было ни свободной минутки, ни возможности передохнуть. Не было времени даже, чтобы подлечить производственные увечья.

Эдвард вжимает филетку[20] в телячью кожу, проводит горячим металлическим диском по переплету, оставляя ровную двойную выемку по периметру обложки. Он отвечает за финальную стадию процесса книгопечатания. В задачу Эдварда входит окраска книжного переплета после того, как все страницы вшиты в корешок, а на кожу нанесены изящные тисненые узоры и рубчики. Работа это несложная, для нее требуется лишь твердая рука и зоркий глаз. Пускай он и художник-любитель, но изготавливать красивые книжные переплеты… здесь он превзойдет любого. Кэрроу обучил его на славу.

Плотно сжав губы от усердия, Эдвард отнимает филетку от кожи и откладывает в сторону. Теперь он достает металлический штамп из небольшой дровяной печи, которая используется для нагревания инструментов, переворачивает, чтобы еще раз проверить орнамент: вьющиеся вокруг филигранных стеблей листья плюща. И принимается за оформление краев переплета.

Сосредоточиться. Забыть обо всем.

Спасибо Корнелиусу, Эдвард теперь волен делать все, что заблагорассудится. Он, конечно, мог бы и вовсе уйти из мастерской. Но чем, спросил Эдвард, когда Корнелиус именно это и предложил, ему заняться? Куда податься? Он, в отличие от Корнелиуса, у которого было вдоволь денег и полно свободного времени, должен зарабатывать себе на жизнь. А он ничему другому не обучен. Поэтому Эдвард и остался в переплетной мастерской, продолжая заниматься ремеслом, которому его так хорошо обучили. В уютной и практически полной тишине, в комнатушке, освещенной яркими свечами, разгонявшими тьму.

Как странно, думает Эдвард, что в этом месте, которое раньше внушало ему страх, он теперь чувствует себя в полной безопасности.

Другие работники, разумеется, ни о чем не догадываются. Корнелиус, когда приобрел эту мастерскую, пригласил их сюда – свежая кровь из Стаффордшира, эти провинциальные парни с радостью, как и Эдвард когда-то, переехали в большой город, чтобы заняться ремеслом. Но они возмущены и обижены тем, что у Эдварда будто бы есть личные привилегии, возможности, которые он черпает из сундуков богачей Эшмолов. Эдвард знает, что они негодуют по поводу его частых отлучек, причины которых им неведомы. А после его поездки в Шагборо они едва поверили своим глазам, когда Эдвард как ни в чем не бывало вновь появился в своей комнатушке.

Но они помалкивают. Им платят неплохое жалованье, чтобы они позволяли себе роптать (Корнелиус всегда проявлял щедрость, когда речь шла о его деньгах), да и Фингл не позволяет работникам распускать языки, на что довольно часто и весьма прозрачно намекает. Но Эдварду ровным счетом наплевать, что они там себе думают. Для него эта переплетная мастерская – лишь временное пристанище, где он дожидается своего звездного часа. Принятие в члены Общества – ни о чем другом он и думать не может. Это даст ему возможность путешествовать по миру, заниматься любимым делом – какая же это великая удача, когда тебе платят за то, что ты можешь изучать, лицезреть, трогать предметы, о которых многие годы лишь читал в книгах, книгах, и только в книгах…

Кто-то стучится. Эдвард поднимает штамп для тиснения с кожаного переплета и глядит на застекленную дверь. С другой стороны зернистого стекла маячит едва различимая человеческая фигура, в которой он узнает Фингла. Он снова переводит взгляд на переплет, поворачивает книгу вполоборота и опять вжимает штамп в телячью кожу.

Дверь отворяется. Фингл щурится от ярких свечей.

– Мы собираемся в таверну после закрытия. Хотите с нами?

Фингл всегда его об этом спрашивает. Эдвард всегда отвечает одно и то же.

– Нет, благодарю, – произносит он, не отрывая глаз от переплета, но его обычный отказ не позволяет ему избавиться от назойливого присутствия старшего мастера. Фингл все еще стоит в дверном проеме.

– В жизни, знаете ли, есть много чего интересного, нечего вам все время горбатиться за столом. Я думал, может, встретим вместе Новый год, отметим новое начало…

Эти слова заставляют Эдварда поднять глаза. В струящемся из дверного проема тусклом свете Фингл, похоже, силится изобразить нечто вроде дружелюбной улыбки. Эдвард и сам натужно улыбается.

– Сегодня вечером я встречаюсь с мистером Эшмолом.

Фингл колеблется, вроде бы собираясь что-то сказать, но затем передумывает. И брякает:

– Уверены? Мы с ребятами возьмем чего-нибудь поесть. Жаль, если вы не составите нам компанию.

Эдвард снова берется за штамп.

– Едва ли они будут по мне скучать.

– А я буду. Ну, по… – старший мастер делает паузу. – По старой памяти. Думаю, вам это не повредит.

На это Эдвард ничего не отвечает, сосредотачиваясь на процессе тиснения. Облачка дыма кружатся в воздухе, когда раскаленный металл погружается в кожу. Ему всегда нравился этот дымный запах.

Фингл еще мгновение переминается с ноги на ногу и затворяет дверь, оставляя Эдварда в покое.

А тот продолжает работать.

Когда далекие колокола собора Святого Павла наконец отбивают пять вечера, Эдвард собирает вещи, гасит печь и задувает свечи. Идя через мастерскую к выходу, он ощущает на себе колючие взгляды работников, точно укусы насекомых. Он проходит мимо них, втянув голову в плечи, не говоря ни слова.

Особняк в Мэйфере идеально подходит своему владельцу: он яркий, теплый, но в то же время с претензией. Корнелиус – даже в галстуке с ослабленным узлом, расстегнутой сорочке и в чулках – производит внушительное впечатление. Он приветствует Эдварда крепким рукопожатием, при этом его красивое широкое лицо принимает заботливо-нежное выражение.

– Я беспокоился о тебе, – говорит он, ведя Эдварда в свою библиотеку. – Вчера вечером я был уже готов отправиться к тебе на квартиру, но потом каким-то чутьем понял, что тебе хочется побыть одному.

– Я сам едва не пошел к тебе, но тут погода испортилась, – извиняющимся тоном произносит Эдвард. – Корнелиус, я…

Но Корнелиус поднимает руку и глядит на него с шутливым упреком.

– Не надо! Я все прекрасно понимаю.

– Знаю, что понимаешь, – говорит пристыженный Эдвард. – Но я все равно хочу извиниться. Я был совершенный глупец и вел себя, как избалованный ребенок. – Прости меня, Корнелиус.

Его друг улыбается и отступает к буфету с изяществом, которое заставляет Эдварда ощутить свою прискорбную неловкость.

– Никогда не извиняйся, в этом нет нужды. – Корнелиус наливает бренди в бокал и вручает его Эдварду вместе с небольшой вазочкой с грецкими орехами. Орехи напоминают Эдварду крохотные сморщенные позвонки. Корнелиус плюхается в кресло и жестом приглашает друга занять другое – напротив, у камина.

– Бывают моменты, когда стоит позволить себе минуты грусти.

Эдвард с легкой гримасой усаживается на удобное сиденье из дорогой кожи.

– Не слишком ли ты щедр ко мне?

Корнелиус берет бокал со столика и слегка улыбается, глядя на друга поверх кромки стекла.

– Возможно. Но, согласись, я тебя ничем не попрекаю.

– Наступит момент, когда ты не сможешь мне больше помогать. И ты об этом знаешь. На самом деле я уверен, что этот момент уже настал. Ты и так сделал для меня куда больше, чем следовало. – Эдвард вздыхает, вертит бокал в руке, и тут его друг слегка сощуривает веки; в отблесках пламени его зрачки кажутся почти черными.

– Не думай об этом.

– Но…

– Послушай, не тревожься понапрасну. А не то ты испортишь мой сюрприз.

– Какой сюрприз?

Лицо Корнелиуса снова расплывается в ленивой улыбке, он берет со столика маленькую черную шкатулку, наклоняется над ковром – это тигровая шкура с великолепной головой зверя – и передает шкатулку Эдварду. Его незастегнутая рубашка распахивается на шее и обнажает гладкую мускулистую грудь. Эдвард берет шкатулку из пальцев Корнелиуса.

– Что на сей раз?

– Не спрашивай, – отзывается Корнелиус, вновь утопая в кресле. Он выуживает из своей вазочки орех, забрасывает в рот и жует, демонстрируя белые зубы. – Просто открой!

Что Эдвард и делает, смущенно качая головой, потому как Корнелиус вечно проделывает такие хитрости – если не подкладывает тайком деньги в карман его пальто, то посылает свою экономку миссис Хау с провизией к нему на съемную квартиру или…

Эдвард невольно издает шумный выдох.

– Корнелиус, право, это уж слишком…

В шкатулке, на шелковой подушечке цвета сливок лежит пара запонок. Округлой формы, из золота (Эдварду не надо проверять, точно ли из золота, так как Корнелиус не стал бы дарить ничего иного), с простыми изумрудами в центре. С пуговицу каждый. Неброские, но элегантные.

Камни блестят, точно крошечные глазки.