Работорговцы. Черный пролетарий

Глава восьмая,

в которой Щавель хлебнул горя арестантского, а Жёлудь и Михан болтают как старые друзья

Возле шлюза Централа дожидался крытый фургон, крашеный голубой краской. На дощатом борту красовался пшеничный колос и косая аляповатая надпись «Хлеб». Раньше фургон развозил выпечку по вузовским столовкам, а потом отправился догнивать почему-то на тюремную конюшню, откуда его извлёк Карп, знавший толк в транспортировке невольников. Из крытого возка хрен соскочишь на рывок. В фургоне кто-то рыдал взахлёб, звеня цепью, причитая и как будто моля божество о спасении. Сам знатный работорговец стоял у комендатуры, поигрывая плёткой из человечьего волоса.

– Что они там, заснули! – буркнул он, когда подошёл Щавель.

– Мы радиста взяли, – старому лучнику хотелось спать, но ещё больше выпить, отметить невероятную удачу, подвалившую вместо ожидаемой рутины по реализации облыжного обвинения. – Передатчик, аккумуляторная, пистолет, всё как положено.

– Мы тоже пистолет нашли, – Карп сложил плётку, ткнул за пазуху, вытащил из кармана «Грач». – Вона. Муха не сидела. Как в Орде выдали, так и принёс. Ещё карты нашли, книжки какие-то странные по геоде… как её, по географии и картографии какой-то, провозились всю ночь. Три мешка одних только книжек. А ещё прибор на ножках с увеличительными трубками, «троглодит» называется. Целый ящик кренделей, линеек и коробку пыточного инструмента ювелирной работы из самой лучшей нержавеющей стали. Там такая есть приспособа, рогатка на винте, на ножках иголки. Раздвигаешь сколько надо и в глаза – тырк! Извращенцы поганые, садисты. Понапридумывали, чтобы русский народ зверски мучить, да не просто, а с изобретательностью. На другие инструменты смотреть вовсе боязно. Щипчики с винтом волосы рвать. Да так сделано всё тонко, искусно. Каждой вещице в футляре особое место отведено, выемки проделаны, чтоб только туда поместились. Готовальня называется. Он, наверное, ихний дознаватель. В кипятке бы его сварить.

«Да тут целая разведывательная группа. Радист, картограф, – обмер Щавель, – командира бы ихнего найти. Ай да мы! По завистливому навету агентурную сеть вскрыли. Как светлейший будет рад. Жаль, сегодня поспать не удастся, надо ковать железо, пока горячо».

Ворота тюрьмы начали раскрываться. С вахты вышел Воля Петрович.

– Все в сборе, – начальник подёргал фуражку за козырёк, осаживая поближе к кустистым бровям. – Заждался вас. Думал уж не приедете.

Посреди колоды возникла горизонтальная трещина. Гражданин начальник улыбался.

Прежний план рушился, на его месте возникал новый. Пленных лазутчиков развели по разным камерам. Щавель засел в своём кабинете и погрузился в изучение протоколов обысков. Картина, открывшаяся пред ним, по масштабу и дерзости превосходила наглость ростовщика Недрищева и нахрапистость московских манагеров. Безумный старик Семестров готовил город к передаче Железной Орде.

Басурмане обустраивались во Владимире семьями и вели подстрекательную работу семейным же порядком. Они привели из Орды образованных баб. Из них одна учила детей в школе татарскому языку, другая преподавала в Институте растениеводства, а третья – невиданное дело! – химию в Политехническом. Мужья не отставали от супружниц, ибо как сказано в одном писании, муж да жена – аццкая сотона. В том же Политехническом басурманин учил молодёжь английскому языку, другой преподавал теорию паровых машин, а третий натаскивал отряды несогласных революционной наукой «сопротивление материалов». У него в доме нашли целую полку таких учебников. Теперь понятно стало, почему во Владимире полно бунтарей. Образованный класс был настолько подготовлен к оккупации, что городничий мог смело посылать гонца в Великий Муром, а то и в Белорецк. Большинству населения было угодно предаться в руки любого захватчика, лишь бы отпасть от Святой Руси.

«Девять басурман, – анализировал Щавель списки изъятого и доносы. – Как раз средняя численность диверсионно-разведывательной группы. ДээРГэ просочилась на Русь, осела в приграничном городе и послужила основой для формирования повстанческого отряда. Обзавелись приверженцами, учениками из числа замороченных русских, которые по убеждениям заделались лютее басурман. Осуществили вербовку ответственных лиц. На какие шиши Семестров купил в Муроме недвижимость? На золото Орды! Да тут всё протухло, одна тюрьма осталась верной опорой русского княжества».

Щавель вытянул из-за ворота ладанку, достал «Командирские». Было без десяти десять. За окном голубело небо, покрытое ватными комками, снизу их стесала крыша казармы. Щавель зевнул. Ночные события показались отрезанными ножом. Словно невидимая граница пролегла между обыском и изучением результатов.

Нечасто встречаешь столь ощутимую границу нового дня.

– Перерыв, – сказал себе Щавель.

Он спустился этажом ниже, предъявил удостоверение сидевшему на лестничном посту цирику, прошёл в коридор тюремной администрации. Воля Петрович оказался на месте.

– У тебя есть где освежиться? – без лишних церемоний обратился к нему боярин.

Князев выбрался из-за стола, махнул приглашающе.

– Прошу.

За книжным шкафом оказалась невидимая от входа дверь. За ней была комната с окном, широким диваном с подушками и свёрнутым в ногах одеялом, шкафчиком, столиком и табуреткой. Справа от двери висел рукомойник.

– Мыло, полотенце чистое, – указал начальник тюрьмы. – Если хочешь, спи. Тебе не помешало бы.

Щавель потыкал в стержень умывальника. Брызгал в лицо водой, фыркал.

– Не сейчас, – сказал он, энергично растираясь полотенцем, чтобы согнать дремоту. – Надо много работать. Поскреби басурманина и найдёшь шпиона. Нельзя время терять. Сейчас будем брать секту железячников.

– Заклёпочников, – поправил Воля Петрович.

– Заклёпочников. Они сейчас к экзаменам готовятся, могут на консультацию прийти, а преподавателей нет. Слухи поползут. В бега подадутся, ищи их потом.

– Тоже верно, – не стал перечить Князев.

– Верно, – Щавель повесил полотенце на гвоздь. – Бунтарей бы ещё переловить. Развели тут хипстеров, манагеров, с жиру бесятся. Москва какая-то. Ты куда смотрел?

– Моё дело тюрьма, так светлейший князь поставил. Не мне соваться в чужое, – резонно снял с себя ответственность высокопоставленный раб. – Городская движуха, она Декана Ивановича постанова. Он всем рулил, значит, так надо.

– Ты князю докладывал? Почему никто не доложил?

– Всегда так было, – отмазался Воля Петрович. – Когда меня только назначили, тут басурмане верхом гарцевали и рабсилу угоняли в полон. Светлейший князь их прогнал, а про вузовские дела только сами учёные испокон веку знали. У них закрытая коллегия. Не по чину мне туда.

– Когда из Орды учителей стали брать, ты тоже не знал?

– Всегда тут были, – удивился Воля Петрович.

– Они уже по-татарски говорить учат, – холодно известил Щавель. – Это язык врага! Когда ты говоришь на другом языке, у тебя и смысл слов меняется, ты думать начинаешь по-другому. А когда ты начинаешь думать как враг, это уже превращение.

– Татарскому учат, чтобы в Орду специалистов направлять. Агрономы, ветеринары наши там ценятся. Что-то ты усталый, боярин. Может, тебе того, остограммиться?

Воля Петрович раскрыл шкафчик. В недрах блеснула посуда. Развернулся всем корпусом, демонстрируя прижатый к груди пузатый графин гладкого стекла.

– Весь день впереди, – замялся Щавель. – Впрочем… Что там у тебя?

– «Горе арестантское», – Воля Петрович шумно втянул носом воздух, словно смаковал исходящий от графина аромат. – Рекомендую. Первач, настоянный на слезах колодочников! Я всегда употребляю, когда надо дух нутряной силы ощутить. Зело служебного рвения прибавляет и опору под ногами крепит.

– Ну-ка, ну-ка, – Щавель редко встречал напитки Силы, а потому особенно их ценил.

Воля Петрович водрузил на стол графин, извлёк гранёную рюмку в виде перевёрнутого конуса на короткой ножке.

– Сам, что, не будешь?

– Уважил, боярин, – с признательностью ответствовал раб.

На столе появилась ещё одна рюмка. Воля Петрович умело накатил с горкой.

– Тоже всю ночь не спал, – пожаловался он. – Вникаю в дела муниципалитета.

– Как там?

– С финансами порядок. Хорошо рулил городом Декан Иванович.

Щавель плавным движением подхватил рюмку и донёс до рта, не разлив.

– Ну, за работу!

– Будь здрав, боярин, – ответствовал Князев.

Самогонка обожгла пищевод. Первач был ядрёный и оставлял во рту странное солоноватое послевкусие. В живот словно уголь кинули. Щавель выждал, выдохнул. В нос ударил сырой земляной смрад, какой чует узник в старом зиндане.

Воля Петрович крякнул, занюхал рукавом кителя.

– С разбойников слёзы набраны, – просипел, побурев ликом. Крепкая самогонка пробрала и его.

Щавель зачерпнул из кадки рядом с рукомойником. Хлебнул из ковша свежей водицы. Уголёк в желудке потух.

«Как всё запутано у вас тут, – подумал он. – До того с басурманами сработались, что не разобрать, кто свой, кто чужой. Орда у порога стоит, а в дом не идёт. Как будто и не надо. Как будто все здесь приятели».

– Как всё запущено у вас тут, – молвил он. – До того с басурманами срослись, что не разрубить, кто свой, кто чужой. Враг у ворот стоит, а вы в ус не дуете. Как будто так и надо. Как будто все здесь предатели.

Щавель замер как ромом поражённый.

– Забирает? – глазки Воли Петровича сделались, как у медведя, который с интересом присматривается к забредшему на его территорию путнику, прежде чем пугнуть.

«Это что было?» – обомлел Щавель. Прежде он с таким не сталкивался.

– Это что, быдло? – выговорил он.

– Настойка, – Князев начал прозревать недоброе. – Прими извинения, боярин. Как-то не так она на тебя действует. Мы её пьём и всё путём, а ты погнал по бездорожью. Приляг, отдохни.

Щавель, который уже боялся открыть рот, стащил сапоги, лёг на диван, подоткнул под голову подушки.

Воля Петрович заботливо развернул одеяло и накрыл командира. Одеяло было тонкое, на вате. Нижняя сторона оказалась из вырвиглазно-розового китайского атласа, верхняя же лоскутная, сшитая арестантским умельцем из самых причудливых лантухов, какие нашлись на тюрьме. Там были кусочки кителя, лоскутки серой зэковской робы, проглядывала полосатая ткань одёжи строгого режима, почему-то вставили тёмно-синий в мелкий цветочек кусок платья, вероятно, напоминавший о знатной узнице, часть басурманского камуфляжа и пограничной тельняшки в зелёную полоску. В центре втачали алый ромб бубнового туза, выкроенный из дорогого кафтана, не исключено, что боярского. Козырное то было одеяло!

– Я буду в кабинете, никуда не уйду, – предупредил Князев, старающийся загладить нечаянную вину. – Если что, параша под умывальником.

Он быстро вышел. Половицы скрипели под каблуками особенно громко – напиток Силы подействовал на хозяина Централа, но иначе. Тихо прикрыл дверь, подтянул для плотности. Шаги за стеной проследовали к столу. Проехали по полу ножки кресла. Начальник звучно опустил чресла и глубоко вздохнул.

Щавель накрылся с головой козырным одеялом и почувствовал себя в вехобитском зиндане. От одеяла пахло карцером и могилой. Вынырнул обратно.

«День псу под хвост! – подумал он. – Железячники разбегутся же! Но перед личным составом показываться в таком виде нельзя. Угостил ты меня, Воля Петрович, гнида казематная, злой и нелепый сотрудник ГУФСИН, отравившийся чужой кровью. Квачом (может, сноску? Нельзя сноску, отвлекает.) тебе помойным из параши бы по рылу навернуть за такие дела, чтоб ты сам отнёс свой матрас на обиженку. Петух, на добре протух! Что это? Откуда оно у меня?»

Щавель замер. Его продрал озноб.

«Убивает меня это место, – ужаснулся он. – Я уже сам не свой. Надо срочно валить отсюда, но как? Я таким перед людьми показаться не могу. На больничку надо, там лепила поможет чем-нибудь».

Щавель сбросил одеяло, сел. Накинул портянки на голенища, сунул ноги в сапоги. В нутре нехорошо нарастало сырое и студёное. Поднялся, зашатался.

«А дальше смерть?» – предположил старый лучник. Его разом всего целиком прошиб холодный пот.

С трудом переставляя ноги, подошёл к умывальнику, зачерпнул воды из кадки, осушил полковша. Полегчало. Дёрнул дверь, ввалился в кабинет, цепляясь за притолоку. По оторопевшему лицу Воли Петровича определил, что дело худо.

– В санчасть тебе надо, боярин, – моментально сориентировался начальник тюрьмы. – Идём, провожу.

По коридору Щавель прошёл сам, но на лестнице его круто повело. Шатнулся, и Князев подхватил под руку. Хозяйский хват был такой, словно локоть зажало расщеплённым деревом. Через несколько шагов Щавель почувствовал, что ступает увереннее, словно ноги сделались из лучшего басурманского чугуна, они крепко придавливали ступени. От тюремщика исходила та самая нутряная сила, дух которой он обещал, предлагая «Горе арестантское», и действительно обрёл, но почему-то лишь сам.

На галерее больнички была открыта дверь всего одной камеры, где содержался Мотвил и смиренно выполняющий роль сиделки вольный лепила. Когда Щавель переступил порог, обитатели хаты повели себя по-разному. Альберт Калужский подорвался со шконки и шагнул навстречу, обеспокоено вглядываясь в нового пациента, а слепой шаман съёжился и, по мере приближения Щавеля, отодвигался по стеночке всё дальше, пока не сел на подушку, будто старый лучник толкал перед собой невидимый пузырь, выдавливающий чародея упругим боком.

– Что случилось? – встревожился целитель.

И прежде, чем Воля Петрович нашёл слова для объяснения, губы Щавеля разомкнулись и незнакомый голос, от которого кровь стыла в жилах, выкатил, как валуны, слова:

– Проклятый цирик отравил меня чумой.

Днём в казарме было не шумно. Те, кто не заступил в наряд на конюшню и в городское патрулирование, занимались по свободному распорядку, то есть приводили в порядок амуницию, спали, чифирили в углу. Жёлудь лежал на нарах и читал добытую на станции метро «Трубная» книгу «Новые приключения Маркса и Энгельса», водя пальцем по строчкам. Получалось только по слогам, лишь изредка проскальзывало гладко. «Я осилю, я научусь», – Жёлудь пыхтел и ажно взопрел от трудов умственных. Примером ему служила младшая сестрица Ёлочка, большая охотница до всякого чтива и особливо любовных романов, которой молодой лучник теперь изо всех сил старался подражать. Почему-то в нём крепла уверенность, что в походе ему пригодится умение читать и читать бегло.

Впрочем, книга была интересной. Вместо имени автора красовалась надпись «Выпуск 13», а изложение от главы к главе менялось, будто сочиняли разные люди, но калейдоскоп событий играл такими яркими красками, что палец едва поспевал за глазами, стремящимися узнать, куда чехарда приключений скакнёт дальше. Международные авантюристы Маркс и Энгельс, которых связывала крепкая мужская дружба, жили на съёмной квартире в Москве. Жильё в Доме на набережной сдавала строгая бабушка Крупская, наделённая всеми положительными качествами взамен красоты. Ведущим в их прайде был Маркс, обладающий высоким лбом, могучим умом и о котором было известно, что «вся сила Карла в бороде». Басурманин Энгельс играл пассивную роль, но, являясь сыном богатого уральского промышленника, спонсировал все лихие затеи парочки, по обыкновению направленные на спасение мира, сохранение коммерческой тайны крупной фирмы или обеспечение семейного счастья барышни с ресепшена. В книге имелось три повести. Тайну уже спасли, девушку Леночку выдали замуж, а сейчас отвязные друзья должны были найти загадочный Грааль и доставить в город. Едва Жёлудь добрался до волнующего момента, когда Маркс провозгласил: «На поиски легендарной страны Пендостана поплывём на галёрах!», как его отвлёк бесцеремонный Михан.

– Ищешь знакомые буквы, дуралей?

– Огня зажги, ты серешь, – привычно огрызнулся Жёлудь.

– Что ты там нашёл? Как минута свободная, сидишь, в книжку пальцем тычешь. Интересная? – присел возле ног Михан, должно быть, скучал.

– Интересная, – буркнул Жёлудь, которому не терпелось вернуться к книге. Издательство «Альвец&Перейра» своё дело знало.

– О чём?

– Всякая географическая кутерьма и приключения тела. Ты слышал о стране Пендостане? – Парень понял, что отвязаться от молодца не получится, и поднял голову.

– О Пиндостане? Это, наверное, где греки-пиндосы живут, Греция.

– Нет, это другой Пендостан, через «е».

– Опечатка, наверное, – предположил Михан.

– Нет. Пендостан – это легендарная страна чернокожих иудеев, говорящих по-испански. Она находится за морем-океаном, туда они плывут, – Жёлудь мечтательно вздохнул, закрыл, заложив пальцем, книгу.

– Кто? – жадно спросил Михан.

– Маркс и Энгельс. Грааль искать.

При мысли о дальних странствиях по морям взгляд Михана затуманился. Рука сама нащупала в кармане красный греческий платок.

– Ты бы поплыл в Пендостан? – спросил он.

– Только если по делу, как Маркс с Энгельсом, – мыслями Жёлудь был в книге. – Зря в тысяча девятьсот сорок пятом году пендосский сержант Эйб Фишман продал иудейской общине Нью-Йорка найденный в Берлине Грааль.

– Почему?

– Грааль принёс изобилие на Уолл-стрит, это привело к невиданному на Земле финансовому могуществу страны. Грааль давал империи в день дополнительно пять тысяч золотых монет. Это нарушило баланс, началась инфляция. Брокеры повели рискованную игру на бирже. На Уолл-стрит водилось два племени брокеров. У одного тотемом был медведь, у другого – бык. Они враждовали как плюс и минус.

– Не понял.

– Я сам не очень понял. Это надо читать, там интересно написано. Я тебе дам, когда закончу. В общем, брокеры надули мыльный пузырь, он лопнул и пострадал весь мир. Всё затряслось, устои закачались, опоры рухнули и пришёл Большой Пиндец. Теперь на руинах Пендостана лежит Грааль, который надо привезти в Москву.

– Зачем?

– Чтобы богатеть.

– Так ведь опять Пиндец придёт. Ты помнишь, что было с Берлином в сорок пятом, в школе учили?

– Так в книге написано! – возмутился парень. – Я, что ли, это придумал?

Михан сообразил, что хватил лишку. Придавил обложку, чтобы посмотреть рисунок. На обложке бородатый гигант разрывал руками пасть крылатому льву с хвостом скорпиона, за которым переживала прикованная цепями к стене пещеры девушка в бронелифчике. Силачу подсвечивал факелом мускулистый басурманин в кожаной безрукавке.

– Выпуск тринадцатый, – пробормотал Михан. – Много их, наверное, выпустили. Прикольно было бы в Москве жить, а?

– Ничего прикольного. Был я в этой Москве, – молодой лучник поглядел на стажёра с эльфийским высокомерием. – Дважды бывал. Если считать посёлок железнодорожников, то четырежды. Впечатление ниже плинтуса. Гнилое место, кругом москвичи. Теперь вообще там война. Нормальным людям нехрен в Москве делать.

Михан примолк. Насупился. По количеству боевых Жёлудь его обскакал.

– Читал книгу Никития Афанасьева-сына «Хождения под мухой»? – наконец спросил он.

– Нет.

– А-а, ну да, – глумливо протянул Михан. – Ты же читать не умеешь.

– Михан, ты сидишь и пердишь, на тебя не угодишь, – вспылил Жёлудь.

– Молчи, дурак, – окрысился Михан.

– Жёлудь и десятники, срочно зайти в канцелярию! – разнёсся по спальному расположению командный голос Литвина.

Глава девятая,

в которой Щавель умирает, шаман Мотвил обретает силу и власть, дружину приводят в боевую готовность, и Жёлудь приносит себя в жертву

Щавель умирал, как подыхают животные – просто лежал и ждал. Напрасно Альберт Калужский давал ему нюхать ароматическую соль. От неё засвербело в носу и малость прояснило голову, но силы всё равно таяли.

Когда ушёл Воля Петрович, насмотревшийся на безрезультатность лечения, Мотвил повеселел. Сел на шконке, скрестив ноги по-татарски, положил руки на колени и застыл как истукан. Растянутые до плеч мочки были пусты, из них вынули артефакты. Массивное лицо, украшенное затейливой татуировкой и шрамовым узором, волшебным образом воспринимало окружающую действительность наподобие запасного зрения. От него веяло нездешним жаром, плотным и нехорошим. Защитная аура держалась на оставшихся в теле камнях Силы. Тонкая повязка на глазах была чистой, на опалённой голове появилась розовая кожа. Лечение живым нутряным салом дало чудесный результат.

– Как мы себя чувствуем? – склонился над лучником Альберт Калужский. На лоб легла мягкая ладонь. – Ну, ничего-ничего, – огорчённо продолжил целитель. – Сейчас мы промывание сделаем.

Он вышел. Мотвил слегка наклонил голову, будто прислушивался к дыханию Щавеля.

– А ты, боярин, не боишься смерти, – обнаружил он сверхъестественную проницательность. – Ты давно как будто частично умер. На тебе лежит королевское проклятие. Скажи мне напоследок, тебе ведь уже всё равно, что ты натворил?

«Я убил Царевну-Птеродактиль, – подумал Щавель, мысли текли неторопливо. – Последний, с кем я разговариваю, мой раб. Вот оно, проклятие птеродактилей. Я умираю в тюрьме, и даже мой пленник взял надо мной верх».

– Я любил Царевну-Птеродактиль, – мёртвым голосом вымолвил он.

Мотвил аж дышать перестал. Прислушивался к чему-то ему одному доступному. Хмыкнул задумчиво и так гулко, будто мешок муки уронил на пол мельницы.

– Вот, значит, кто её уконтрапупил, – проговорил он и вновь надолго замолчал, но потом снова произнёс: – Расчленёнка в реакторном зале тоже твоих рук дело?

Щавель не ответил. Мотвилу и не требовалось.

– Как оно в мире складывается, – изрёк он, сопоставив и проанализировав. – Тесно же сплетаются пути-дорожки. То-то я думаю, откуда в тебе столько свойств и умений, если ты не шаман.

Сырость и хлад нарастали внутри, добираясь до сердца. «Скоро всё, – подумал Щавель. – Будет быстро. Что я умею?»

За два десятка ярких лет, прожитых по возвращении из Чернобыля, Щавель открыл в себе немало новых качеств, полученных от плоти и крови Царевны-Птеродактиль. Как-то само собой возникло понимание языка зверей. Не брали чары эльфов и людское колдовство, разносимое по воздуху и эфиру. Щавель практически не болел и не промахивался из лука. Наверняка, были и другие свойства, сказавшиеся на несчастном Жёлуде, которого Щавель особенно любил, чувствуя вину, хотя ценил менее старших сыновей. Старшие были дельными. Корень в отсутствие отца правил Тихвином. Орех командовал войском и охотился по лесам на разбойников, лахтарей и шюцкоровцев, когда последние – одни с востока, а другие с запада Ладоги – имели дерзость проникать в приграничные владения светлейшего князя ради учинения бессмысленных зверств. Только Жёлудя к государственному делу пристроить не получалось. Вначале Щавель надеялся, что бестолочь уйдёт с малолетством, но парень достиг девятнадцати годов и остался пригоден только для несения службы в нижнем чине. «Проклятие птеродактилей это монета, одна сторона которой из золота, другая из добра», – решил для себя он.

– Это редкая награда – понимать язык зверей, – шаман по-особому прислушивался к безмолвному собеседнику, и, хотя глядеть не мог, Щавель чувствовал на себе его пристальное внимание. – Ты догадываешься, боярин, что можешь становиться невидимым? Нет? А будь у тебя знаний побольше, ты мог бы летать. Не как птеродактиль и не как шаман, но мог овладеть умением полёта. Да что уж теперь. Тюрьма убьёт тебя. Она доест тебя изнутри, и ты разойдёшься, как сахар в воде. Это случится скоро. Ты перейдёшь в мир тонких материй, но не освободишься. Централ удержит тебя в своих стенах. Централ – это большая сила. Ты будешь скитаться по его галереям вечно.

Щавель недвижно лежал, слушая хохот шамана.

Тоска и отчаяние накрыли старого лучника.

– Вечно! – восторжествовал шаман, настроившийся на волну сокамерника и просекающий движения его души. – Плен тебе, а не вольный лес. Я научу Петровича, и здесь, на тюрьме, ты будешь служить хозяину, как шнырь!

На галёре прошлёпали подошвы. Альберт Калужский опустил на пол камеры ведро тёплой воды. Звякнула ручка.

– Орёшь, на продоле слышно, – укоризненно сказал он.

Мотвил заткнулся.

Целитель поставил у шконки напротив головы Щавеля таз. Залез в свой медицинский сидор, порылся. Достал мешочек соли. Высыпал в ведро.

– Сейчас желудок прочистим, – ободрил он пациента.

Щавель закрыл глаза.

– Что значит «плох», что значит «не пошла»? – разъярился Литвин, когда Воля Петрович доложил о чрезвычайном происшествии.

Разговор состоялся в канцелярии при закрытых дверях. Выслушав начальника тюрьмы и не получив внятного объяснения, сотник пригласил Карпа.

– Отравил командира, получается? – прогудел знатный работорговец, глядя на провинившегося, как на раба, которому надо то ли плетей всыпать, то ли распять у дороги.

Сам же Воля Петрович в ум взять не мог, как это случилось. «Горе арестантское», редко употребляемое по причине трудности производства, раньше сбоев не давало. Князев любил пропустить по рюмашке с главкумом, когда требовалось разработать сложную комбинацию по бесконтактной добыче информации у важного заключённого или придумать стратегию усмирения бунта, который в целях личной выгоды замутили воры. Да мало ли проблем возникало с трудным контингентом? Для подобных целей составлял Воля Петрович из подручных ингредиентов чудодейственные напитки, в изготовлении которых был большой дока. А тут одно из самых простых и надёжных зелий дало сбой. Найти обоснование этому Князев не мог.