Любовь далекая и близкая
– Сейчас так хочется говорить о ней самыми высокими, самыми громкими похвальными словами, – поддержала подругу Вера Ивановна. – И все равно их будет мало, чтобы оценить все, что она сделала для Гали, а значит, и для нас. – Вера Ивановна поднялась и стала прощаться. – Поехала я, как говорят хохлы, до дому, до хаты.
– Никуда ты не поедешь, заночуешь у нас, – решительно заявила Нина Михайловна. – Саша сейчас затопит баню, через час пойдем париться. Сразу оживешь, придешь в себя. Давай, Саша, да пожарче натопи, чтобы прожарить до последней косточки нашу путешественницу.
От бани Вера Ивановна пришла в неописуемый восторг. И позже, когда все трое, распаренные и похорошевшие, собрались за столом, чтобы домашним вином помянуть покойную, нет-нет да снова восхищались: «Какое чудо эта ваша парилка!»
За разговорами не заметили, как наступила полночь. По кроватям и постелям разбредались нехотя, продолжая обсуждать все, что связано с Галей и Риммой Степановной. Отмечая про себя, что случившееся большое горе не ослабило их, а напротив, укрепило в каждом уверенность в собственных силах.
На следующий день, в полдень, почтальон принесла на имя Александра бандероль. Нина Михайловна расписалась в квитанции за ее получение и стала рассматривать небольшой, но увесистый пакет, присланный сыну из Москвы и подписанный явно женской рукой, пытаясь угадать, что в этом таинственном пакете. Но вскоре оставила это бессмысленное занятие, решив дождаться прихода сына. И когда он появился, вручила ему бандероль.
– Вот, какая-то москвичка М. Голдовская тебе послала, – чуть прищурившись, пытливо глядя ему в глаза, заявила Нина Михайловна. – Что-то не припомню среди твоих женщин москвичек. Может, поделишься тайной?
– Какая тайна, мама? – Александр вскрыл бандероль и достал из него фотографии. Их было много – несколько десятков, ярких, цветных, очень профессионально изготовленных. – Ай да Марина! А фотографии – просто художественное произведение каждая! Смотри, мама: это Леня Смольников с поваром Наташей и ее сыном Димой. А это буровая бригада, все красавцы, как на подбор! А это Марина, та самая М. Голдовская, которая прислала все это богатство. Мы с ней поднялись на рабочее место верхового рабочего, и она попросила ее сфотографировать. Правда, шикарное фото? А вид какой сверху? Залюбуешься!
– Ну что же… Теперь я понимаю, почему ты не удосужился из этих Березников написать матери хотя бы одно письмо. Не до писем тебе было. Эх, сынок, сынок… Я все жду, когда ты станешь серьезным, а ты…
– …А я как был хуже всех, таким и остался? И писем тебе не пишу, и веду себя плохо, и тупой, как пень. А уже если встретил красивую женщину – все! Трагедия.
– Как ты не понимаешь, Саша? Боюсь я за тебя. Уж больно нравишься ты женщинам и девчонкам. Видный, неглупый, заговоришь любую. Но разве могут у тебя быть женщины после Гали? Даже если они красавицы, вроде твоей Марины? Молчишь? Можешь не отвечать. А я скажу: нет, не могут, не должны быть!
– Но я так же считаю. А здесь простая случайность. Марину встретил в гостинице, помог донести тяжелую сумку до номера. Разговорились. Оказалось, она режиссер-документалист. В Перми и в Березниках снимает фильм о деревянных богах.
Отец – нефтяник, и она всегда мечтала побывать на буровой. Вот мы с Леней и свозили ее. После этого она уехала в Пермь, а потом улетела в Москву. Уезжая, обещала выслать фотографии. Обещание свое выполнила, как видишь. Вот и все. Никаких слез при расставании, никаких признаний.
– Хорошо, если все так. Может, и напрасно я на тебя ополчилась, извини. Но имей в виду: вы, мужчины, сильнее нас, женщин. Зато мы хитрее вас. Так вот, вдруг эта твоя Марина…
– Мама! Может, хватит этих «моя», «твоя»?..
– Ладно, не твоя, а чья-то. И, не дай Бог, увлечется она тобой! Тогда все, ты пропал! Такие яркие женщины знают себе цену, и что они неотразимы – тоже знают. И они, если надо завоевать полюбившегося им мужика, идут на все: влюбляют его в себя, разваливают его семью и даже бросают своих детей. Да, да! По-настоящему полюбившая женщина беспощадна. Запомни это!
– Но Марина же не из таких, это сразу видно.
– Дай-то Бог! Она, конечно, замужем? Не может же такая красавица жить одна.
– Не знаю, мама. И знать не хочу. Все, заканчиваем этот разговор.
Александр собрал лежавшие на столе фотографии и стал укладывать их в пакет, но вдруг увидел внутри его небольшой белый квадратик. Он достал его. Это был лист бумаги, сложенный вчетверо. Александр развернул находку и чуть не вскрикнул от удивления – лист оказался письмом.
– Читать вслух или ты сама его потом поизучаешь? – обратился он к матери, молча наблюдавшей эту сцену.
– Читай, читай! Если ты, конечно, не против, – ответила мать. – Но вначале дай, пожалуйста, фотографию, ту, где она есть. Хочу смотреть на нее и слушать ее слова и мысли. Насколько все это будет совпадать.
– Вам бы, Нина Михайловна, в психотерапию податься, цены бы вам не было, – подшутил Александр. Но мать вовсе не была расположена к шуткам.
– Психотерапевтом мне с моим педагогическим образованием, конечно, не быть, а вот психолог, думаю, из меня мог бы получиться. Сейчас смотрю на тебя и читаю твои мысли…
– Интересно, о чем я сейчас думаю, можешь сказать?
– Сейчас тебя беспокоят две мысли. Первая: только бы Марина не брякнула в письме что-нибудь лишнее! И вторая: как не допустить нашей с ней встречи.
– А ведь ты права, я действительно об этом думаю. Итак, читаю письмо.
«Уважаемая Нина Михайловна и Александр! – осторожно начал читать он. – Высылаю фотографии. Их напечатали с запасом, чтобы хватило и вам, и Смольникову, и всей буровой бригаде с Наташей и Димой. Мне кажется, снимки получились. Все на них очень красивые и веселые. А мне, глядя на них, становится грустно – так я к буровикам привязалась. Но успокаиваю себя тем, что решение снять документальный фильм о нефтяниках я приняла и от этого решения не отступлюсь, если, конечно, меня поддержит мое начальство. Тогда фотографии очень пригодятся. Работу над деревянными богами заканчиваю. Все смонтировано, озвучено. Березники с „актером“ Смольниковым оставила, хотя комиссия, просмотрев еще черновой вариант, просила это убрать. В конце той недели вылетаю в Берлин на кинофестиваль. Устаю и волнуюсь очень. Но прихожу домой, пью чай с вашими ягодами и успокаиваюсь. Спасибо за них! Уважаемая Нина Михайловна! Обращаюсь к Вам, чтобы поблагодарить Вас за Александра. Удивительный он, спокойный и очень надежный. Никогда бы не решилась ехать неизвестно куда с совершенно незнакомыми мужчинами, а тут поехала, даже не задумываясь. Они были просто обворожительны, я имею в виду Александра и Леонида Смольникова, когда помогали мне снимать Березники. Как это было смешно и весело! Потому что они вели себя как расшалившиеся мальчишки, подшучивая друг над другом. И вдруг на буровой я вижу совершенно других людей – строгих, уверенных в себе, настоящих хозяев своей профессии. Восхищаясь, я сравнивала их с молодыми москвичами, чаще всего слабыми, безвольными и жалкими. И мне становилось стыдно за эту „золотую“ молодежь. Извините, про это так… вырвалось. А Ваше имя, Нина Михайловна, я запомнила, когда его как-то произнес Александр. Спасибо ему за это!
Хотела написать коротенькую записку, а получилось большое письмо – уж очень хотелось выговориться. После Берлина позвоню! Но и вы, Александр, звоните.
Ваша Марина Голдовская».
Закончив читать письмо, Александр торжествующе посмотрел на мать, как бы говоря: «Ну как? Надеюсь, ты успокоилась? Нормальное деловое письмо…» Но она продолжала молча всматриваться в фотографию, которую держала в руках. Александр уже хотел положить письмо вместе с фотографиями, но мать остановила его.
– Читал ты письмо, а я, не отрываясь, смотрела на нее, где на фотографии она стоит с буровиками, красивая и вроде бы счастливая. И вдруг я начинаю понимать, что никакая она не счастливая и что в письме она пишет не то, что у нее на душе. И так, сынок, захотелось ее по-настоящему, по-бабьи ее, по-нашему успокоить, что хоть сейчас готова сесть и написать ей письмо.
– Ты хочешь написать письмо Марине? Ну, мама… с тобой не соскучишься! Еще вчера защищала меня от нее, а сегодня – такая любовь! И все-таки спасибо тебе за это решение. Ей, мама, сейчас действительно нелегко. Да! Будешь писать, имей в виду: отец ее умер несколько лет назад. И потом непонятно, что случилось у нее со своей семьей: есть ли она у нее, есть ли муж? Но по домашнему телефону звонить разрешает. Может быть, в ее семье, если она есть, это считается нормой? И последнее. Пошли ей вместе с письмом свою фотографию, чтобы она знала, какая ты у меня необыкновенная. И не скромничай – дружить так дружить!
Проводив утром сына на работу, Нина Михайловна отложила все домашние дела и села за письмо Марине. Она еще не знала, что напишет этой невероятно обаятельной девушке, так неожиданно ворвавшейся в их довольно спокойную жизнь, вызвавшей такие симпатии, что, не будь Гали, мать пошла бы на все, чтобы завоевать красавицу. Потому что лучшей спутницы жизни для своего сына она бы не желала. Конечно, о таких «корыстных» планах она писать не будет. Разве можно это делать, не зная ее семейного положения? А вот поблагодарить девушку за отлично выполненные фотографии, а главное, за добрые слова о Саше она имеет полное право. Вот с такими теплыми, прямо-таки материнскими чувствами, которыми она прониклась, Нина Михайловна приступила к письму.
«Дорогая Марина!
Ты удивлена? Да, это я, Нина Михайловна. И как Ванька Жуков из известного рассказа классика, „пишу тебе письмо“. В своей жизни я дважды увлекалась письмами. Первый раз – это когда полюбила одного человека, и второй – когда Саша служил в армии. Служил он за границей, письма от него и к нему шли долго, и я стала писать ему письма в форме диалога. Спрашивала его о чем-нибудь, ну, например: „Саша, а чем вас там кормят?“ И за него тут же отвечала: „Да всем, что перепадет армии, но с голода, обещали, умереть не дадут“. Он вначале очень удивился (тем более что я часто угадывала его „ответы“) такой манере написания, но потом привык и стал писать так же, как и я. О своем втором увлечении письмами расскажу позже, а пока хочу поблагодарить тебя за добрые слова о моем сыне. Да, он такой и есть – открытый, порядочный, надежный. Девчонкам нравится, и они ему тоже. Но пока не женится: то армия, то институт, а тут еще эта диссертация, никак ее не допишет. А этим летом у него появилась очень хорошая девушка Галя. Не повезло, правда, ему и тут: жених, за которого Галя была сосватана, похитил ее из Перми и увез в Германию, где он работает по контракту. Вот теперь ждем ее. А когда она вернется, не знаем. Саша – молодец, верит, что она вырвется из этого германского плена, и ни с кем не дружит. Этим он напоминает своего отца, моего покойного мужа. Тот был однолюбом и, когда надо, очень упрямым. Звали его Анатолием Тимофеевичем. Он был железнодорожником и погиб нелепо – попал под поезд. Саша тогда только пошел в школу, поэтому помнит своего отца плохо. Оставшись без Толи, я растерялась. Как жить без такого хорошего и надежного человека? По ночам плакала и без конца разговаривала с ним, будто с живым. Потом решила уйти в монастырь. Но вовремя одумалась: а куда девать детей? У нас же, кроме Саши, были еще две девочки. Всех отдавать в детдом? Да ни за что! Сейчас, когда девочки выросли, вышли замуж за хороших мужиков и встал на ноги Саша, я спрашиваю себя: как же мы выжили? Да так, отвечаю сама себе, выжили и все! Когда полегче стало, взялась за себя: косметика, всякие помады. Стала следить за одеждой. И замечать, что мужчины на меня поглядывают, некоторые даже сватались. Но я их отшивала, так как ни один из них даже пальца Толиного не стоил. Когда я уже заведовала детским садом, мне выделили льготную, то есть за пятьдесят процентов стоимости, путевку в наш знаменитый на весь Союз курорт „Усть-Качка“. Я слышала, что там лечат все – от головы до пят, и, отправив Сашу в пионерский лагерь нефтяников в Полазну, поехала лечить свое сердце, которое иногда пошаливало. Две недели из трех пролетели незаметно. Днем после процедур я много гуляла. А вечером иногда заглядывала на танцевальную площадку, которая находилась на набережной Камы. С удовольствием слушала музыку и разглядывала беззаботных танцующих. Как-то, насмотревшись на всех, я уже пошла к выходу, когда меня задержал высокий стройный мужчина, весь в белом, и пригласил на вальс. Я удивилась: мужчины, как правило, вальсы не танцуют, потому что не умеют его танцевать! Но приглашение приняла из любопытства: интересно, как он будет вальсировать? И была приятно удивлена – он танцевал легко, будто скользил по льду. А как он кружил меня! Музыка перестала звучать, а мне казалось, что я продолжаю кружиться. Вальс оказался прощальным в этот танцевальный вечер. Все стали расходиться. Я тоже направилась к своему корпусу, в котором был мой номер. Вдруг кто-то коснулся сзади моего плеча. Я оглянулась: это был тот самый танцор. „Испугался, думал, потерял вас, – заговорил он. – Вы к себе? Не уходите, давайте погуляем, такой вечер“. – Мужчина умоляюще смотрел на меня. Я молча пожала плечами, соглашаясь. Он осторожно взял меня за локоть, и мы, не сговариваясь, пошли по набережной в сторону пляжа. Там сели на скамейку под грибком, продолжая молчать. „Вы хорошо танцуете, – первой заговорила я. – Учились этому?“ – „Угадали, да, учился, – он явно обрадовался начавшемуся разговору. – Закончил четыре класса Пермского хореографического училища, но во время учебного спектакля после прыжка неудачно приземлился. И все! Привет балету!“ – „Конечно, жалеете? Такое училище – и вдруг беда, которая все похоронила… – посочувствовала я. – Как вы это пережили?“ – „Жить не хотелось, пережил – не то слово. Ведь о чем мечталось? Я принц Зигфрид в „Лебедином“, заканчивается спектакль, бурные аплодисменты, восторженные зрители, цветы… И все это будет… только уже не со мной. Ну, все, закрываем эту тему. Думаю, пора представиться. Я главный инженер Нижнетагильского вагоноремонтного завода, женат, отец двоих детей, по имени Николай. То есть Николай – это мое имя“. – „Не волнуйтесь, я все поняла. Так вот, перед вами педагог-дошкольник, мать троих детей, заведую детским садом, зовут меня Нина Михайловна Василенко. Что еще?.. Да! Мужа нет. Он погиб“. – „Исчерпывающая информация. – Николай снял свой роскошный белый пиджак и накинул на мои плечи. – На всякий случай, становится прохладно, – пояснил он и предложил: – Может быть, пора по домам? Боюсь я за вас, Нина, очень уж вы легко одеты“. Я не хотела уходить: приятный мужчина, тихий шелест речных волн, лунная дорожка на воде и полная тишина…
Оказывается, мне так всего этого не хватало! Но я не стала спорить. Он проводил меня и, прощаясь, посмотрел прямо в мои глаза: „До завтра, Нина! Встретимся на танцах“.
Назавтра он разыскал меня на процедурах и предложил прогуляться по лесу. Мы переоделись в спортивное и незаметно, о чем-то разговаривая, забрели далеко, в самую гущу соснового бора. Николай развел небольшой костер, достал из пакета сосиски, поджарил их и, попросив меня закрыть глаза, вынул, видимо, из того же пакета бутылку шампанского. Все это он делал быстро и умело. Я похвалила его за такое мастерство. И вдруг он скорчил очень смешную гримасу. Оказалось, Николай забыл взять бокалы. „Ничего, – успокоила я его. – С такими аппетитными сосисками шампанское можно пить и из горлышка“. Господи! Ничего вкуснее этих пахнущих хвоей жареных сосисок и шампанского из горлышка я никогда не пила и не ела. Расшалившись, мы стали прыгать через костер, играли в прятки и даже пытались петь. Николай очень долго смеялся, когда я похвалила его, сказав, что для советского главного инженера у него очень даже приличный голос. В санаторий, немного поплутав по лесу, мы пришли поздно, пропустив ужин. И снова переодевшись, пошли в местный ресторан, где весь вечер играли какие-то шустрые ребята из Пермской филармонии и пела неопределенного возраста безголосая вокалистка. Мы танцевали мало, больше сидели вдвоем за столиком, отдыхая после бурно проведенного пикника. Но когда певица запела знаменитое „Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад…“, мы не выдержали и пошли танцевать. Неожиданно, когда мелодия танго заканчивалась, Николай прижался ко мне и, чуть наклонившись, поцеловал в губы. Я отпрянула и даже перестала двигаться. „Если тебе это неприятно, я готов извиниться“, – сказал он. „Давай уйдем отсюда“, – тоже перейдя на „ты“, ответила я. Мы вышли из ресторана и молча, не сговариваясь, пошли в сторону пляжа. Там сели на полюбившуюся нам скамейку, продолжая молчать.
– Ну не сердись, – первым заговорил Николай. – Не знаю, как это получилось. Слышишь? Не молчи, Нина! Извини. Случайно это…
– Ох, Коля, Коля! – я впервые назвала его неполным именем. – Столько извинений из-за одного поцелуя! Ты всех незнакомых женщин на третий день уже целуешь? Или только заведующих детсадом? А остальных позже?
– Нина! Я не давал тебе права так разговаривать со мной!
– А я и не просила у тебя никакого права. Думаешь, я не вижу, что творится с тобой? И куда мы с тобой катимся? Сначала танцы, потом поцелуи, а дальше все, что получится? Конечно, я сама виновата, что случился этот курортный роман. Но, может быть, я, одинокая взрослая женщина, соскучившаяся по мужскому вниманию, все же могу увлечься обаятельным, чуть моложе меня мужчиной? Хотя тоска по вашему брату меня тоже не оправдывает. Но я „переболею“, и этим, дай Бог, все закончится. А что будет с тобой? Тайные встречи, письма, подпольная любовь, жизнь на две семьи – и вашим, и нашим. А жена, дети, от которых нужно будет все это прятать, прикидываясь примерным семьянином? Их-то куда? Их не спрячешь, они живые. И без твоей мужской и отцовской любви им будет ой как плохо! И потом, кто же я буду, если позволю себе такую „сладкую“ жизнь? Да никто! Если не сказать хуже. Конечно, я захожусь даже от одного твоего взгляда и от твоих рук, когда они меня касаются. Поднеси спичку – и я вспыхну, заполыхаю, как костер. И ты, я вижу, в таком же состоянии. Но согласись, с этим надо что-то делать, пока мы оба не сошли с ума. Или я не права, Коля?
– Разве может быть не права „одинокая взрослая женщина“? Ну, Нина… Главного инженера огромного предприятия отчитала, словно двоечника. Но как говорится, и на том спасибо! – Коля, ты шутишь, а я серьезно…
– А я еще серьезнее. Ты когда покидаешь этот памятный курорт? – Коля поднялся, встал напротив и посмотрел на меня. В его взгляде была такая решимость!
– Через три дня заканчивается моя путевка. А что? – ответила я.
– А то… что моя ссылка сюда заканчивается через неделю. Значит, здесь мы оба будем находиться как минимум три дня. Не удивляйся, но я привык сам принимать серьезные решения. Поэтому предлагаю в течение этих трех дней не встречаться и не разговаривать друг с другом. Думаю, этого времени будет достаточно, чтобы все обдумать и проверить наши отношения на прочность. Как тебе мое предложение?
– Не знаю, – я была растеряна и не готова к такому предложению. – Давай попытаемся, если получится…
– И вот тогда узнаем, кто без кого не может жить. А теперь по домам, идем не торопясь. – Такой решительный Николай нравился еще больше. Мне очень хотелось в эти секунды обнять и поцеловать его. Но я сдержалась и только взъерошила его густые, чуть вьющиеся волосы.
…Наступившая ночь была ужасной. Я с трудом засыпала, но, увидев нелепый сон, просыпалась с одной и той же мыслью: как быть дальше? Остаться на три дня, избегая с Колей встреч, или… уехать, исчезнуть навсегда? К утру решение созрело окончательно, и первым же рейсовым автобусом я отправилась домой. Оказавшись в родных стенах, облегченно вздохнула и, чтобы меньше думать о своих „подвигах“ в Усть-Качке, загрузила себя на весь день различными делами. Съездила в свой детский сад, дозвонилась до пионерского лагеря, где был Саша, и навела порядок в доме. К вечеру устала так, что с трудом передвигалась. И уже лежа в постели, подумала о Коле: где он сейчас и с кем? Ищет ли меня? С этой ревнивой мыслью я заснула.
Проснулась от негромкого стука в окно. Я подошла к нему, отдернула шторку и обомлела: за окном стоял Николай, красивый, улыбающийся. Я накинула халат, выбежала во двор и впустила его. Он поднял меня на руки и прижал к себе так сильно, что я чуть не задохнулась. „Ну, здравствуй, бегунья!
А ведь мы так не договаривались. Убегать, прятаться… – Николай поставил меня на ноги, взял мое лицо в свои ладони, прижался к нему. – Всю Пермь обегал, искал тебя, боялся, что не найду. Спасибо милиции, помогли. А мы что, так и будем во дворе стоять? Может, покажешь свой терем-теремок?“
Как мы провели вечер за чаем, рассказывать не буду. О чем бы ни говорили, думали больше о том, как мы счастливы, потому что снова вместе. И это сводящее с ума состояние счастья затмевало даже волнующее ожидание интимной близости, о которой мы, конечно же, мечтали, тщательно скрывая друг от друга это желание. И когда наконец оба оказались в одной постели, под общим одеялом, то какое-то время лежали неподвижно, вытянувшись в струнку. Столько лет прошло, но я и сейчас помню первое Колино прикосновение, на которое я ответила, ласково погладив его руку. А потом был взрыв. Мы стали неистово целоваться. Покрывая поцелуями каждый миллиметр любимого тела, пытаясь оттянуть момент наступления такой желанной близости. И когда эта вершина человеческой любви нас накрыла, мы оба едва не потеряли сознание. А придя в себя, стали что-то лепетать. Но волна страсти снова захлестывала нас с головой. Лишая рассудка… И так продолжалось до рассвета… Утром, провожая Колю, я не плакала, только, перекрестив его, умоляла беречь себя и хранить семью. О том, как поддерживать наши отношения, мы не говорили – на это просто не было времени. Да и зачем что-то загадывать? Ясно было одно: порвать теперь наши отношения, ставшие близкими, нам не удастся. И пытаться это сделать не стоит.
Николай написал письмо первым, сообщив, что ему лучше писать на главпочтамт Нижнего Тагила до востребования. В письме было столько нежности, тоски и даже отчаяния, что я тут же ответила ему, успокаивая и обещая помнить его, так как очень к нему привязалась. Постепенно переписка вошла в нашу жизнь и стала такой же необходимой, как радио, телевизор, которые мы слушаем и смотрим ежедневно.
Коля рвался в Пермь, настаивая на встрече. Но я запретила ему приезжать, так как не хотела, чтобы Саша знал хоть что- то о моем курортном романе. И вдруг грянула беда. В партийный комитет завода пришло анонимное письмо о том, кто коммунист Стрелков Николай Иванович, главный инженер завода, ведет аморальный образ жизни, поддерживая близкие отношения с посторонней женщиной. И когда от Николая потребовали назвать эту женщину, он послал партком к черту и ушел с заседания, хлопнув дверью. За такую неслыханную дерзость ему пообещали исключение из партии и даже освобождение от должности главного инженера. Но выручили друзья, с которыми Николай учился в Уральском политехническом институте, занимавшие высокие посты в Министерстве машиностроения. Они моментально оформили его перевод на должность генерального директора только что построенного Красноярского машиностроительного завода. Рассвирепевшие парткомовцы только развели руками, так и не успев наказать строптивого коммуниста. Обо всем этом мне рассказал сам Коля, позвонивший на работу в детсад; сообщив, что теперь, пропадая на заводе сутками из-за многочисленных недоделок, живет лишь мечтой о встрече со мной. А спустя месяц после переезда в Красноярск, получив большую трехкомнатную квартиру, заявил, что намерен готовить документы для развода, а меня готов привезти в Красноярск хоть завтра. Я ответила, что ни в какой Красноярск я не поеду, а если он вздумает развестись с женой, я прекращу с ним всякое общение. Но он продолжал настаивать на своем. И тогда я не стала отвечать на его письма и звонки, когда он звонил на работу. И однажды, рассердившись, даже не прочитав его очередное письмо, изорвала его в клочья, сложила клочья в конверт и отправила ему. Господи! Как я жалела о глупости, которую совершила! Николай перестал писать, теперь писала письма я. Одно, второе, третье… В них я просила извинить меня за отвратительный поступок. Но все было напрасно. Николай не отвечал. Не берусь описывать свое состояние.
Не хватает слов. Правда, еще оставались его письма, который я перечитывала, если совсем было невмоготу. И читая их, всегда плакала. Так было жаль потерянной впопыхах любви. И невыносимо больно от потери этого очень близкого мне человека. Страдала я и от неизвестности. Что с ним? Прижился ли он в чужом огромном городе, где нет ни друзей, ни знакомых? А как его карьера? Ведь Коля такой прямой и всегда идет напролом, если надо чего-то добиться. Дипломат он, я убедилась, никудышный… И наконец – его семья, с ней-то что? В Нижнем Тагиле они или уже с ним, в Красноярске? По привычке я заглядывала каждый день в почтовый ящик, надеясь на чудо – вдруг он напишет? Даже просила Господа, чтобы он упросил Колю написать мне. Но все было напрасно. Шло время, я стала успокаиваться и как-то, перечитав Колины письма, сожгла их, чтобы ничто больше не напоминало мне о нем. Ведь у меня не было даже самой малюсенькой его фотографии! Так что теперь я окончательно вычеркнула его из своей жизни. Но спустя несколько лет Господь все же сжалился надо мной. Оказавшись на педагогическом семинаре, который вот-вот должен был начаться в актовом зале горисполкома, я увидела на столе, возле которого проходила регистрация участников, стопку газет „Правда“. После регистрации каждому „семинаристу“ вручали по газете, причем бесплатно, советуя прочитать в ней передовую статью, посвященную тем же проблемам, которые мы намеревались обсуждать на семинаре, – проблемам воспитания детей и подростков. Пробежав по статье глазами, я сунула газету в сумку, решив спокойно прочитать дома. И ознакомившись, обратила внимание на заголовок другой статьи, набранный крупным шрифтом: „Советскому машиностроению – зеленую улицу!“ „Так… Машиностроение? Это интересно“, – подумала я и стала читать про это самое машиностроение и его зеленую улицу, удивившись: в статье честно и бесстрашно рассказывалось об отставании этой важной отрасли от таких же отраслей за рубежом. Заканчивалась смелая статья словами, который я выучила наизусть, потому что читала и перечитывала их десятки раз: „…Придавая большое значение ускоренному развитию советского машиностроения, Совет министров СССР постановил: назначить Стрелкова Николая Ивановича, 1933 года рождения, генерального директора Красноярского объединения машиностроительных заводов, первым заместителем министра Министерства тяжелого и среднего машиностроения Союза СССР“.