Третий брат

– А вот как: разрезали непонятливому Михасю… ну, ножичком, края рта.

– Хм… зачем же так? – Рыбакова аж передёрнуло.

– А, чтоб все узнавали пришельца, – осклабился старичок и, повернувшись, удалился.

– Действительно, – понял про себя Рыбаков, – шрамы-то на лице останутся навсегда.

От ужасного выражения «усмешки» бедному Михасю никогда уже не избавиться. И «сахалинская усмешка» – лишь одна из «невинных шалостей» на острове. От прежней каторжной эпохи осталось в этом смысле богатое наследие.

На фоне особенных, не самых тёплых отношений между русскими Рыбаков с невольной завистью наблюдал совсем иное у японцев. А главное, его поражало, как те воспринимали их, пришедших сюда, чтобы в конце концов, как все понимали, восстановить здесь своё положение. «Ну конечно, – говорил он себе, идёт уже четвёртый год войны, и победа, как ты ни крути, «выглядывает» с нашей стороны. Им всё трудней, будучи союзниками Гитлера, держать с нами нейтралитет. Вот и стараются хотя бы как-нибудь нам угодить, а впрочем… – признавался сам себе капитан, – дело, кажется, не только в этом».

Всё чаще замечал Рыбаков нечто особенное, присущее японцам по природе. Почти мгновенно бросалась в глаза их деликатность и умение слушать. Всякий из них, казалось, заботился, чтобы не столько высказаться самому, сколько дать сказать другому. А более всего восхищало тонкое внимание к прекрасному – не любовь к изобилию и роскоши, а очарование сокровенного и созерцание скрытой красоты вещей. И уже на первых порах, приоткрывая для себя характер общения в семье Накасимы, Алексей Петрович не раз ощущал, что в глазах японца – «некрасивое недопустимо»!

«Они способны видеть бесконечность жизни, – философски догадывался Рыбаков, – которая не завершается, а лишь меняет форму. Где-то там, впереди, бесконечная смена форм перейдёт во что-то иное, чего мы теперь не знаем. Если это сейчас некрасиво, то оно не станет лучше. А в конце концов вообще никуда не перейдёт, то есть канет в небытие. Как бы кому ни хотелось сохранить все, что им сделано, но, если это некрасиво, то у него нет шансов остаться вечно. Думаю, так-то лучше, чем бесконечно перебирать возможности там, где их попросту нет».

Сам того за собой не замечая, Алексей Петрович обладал редким даром «зреть в корень». Каким-то естественным образом, без особого напряжения, он вдруг ощущал то главное, над чем другие бьются целую жизнь и не могут постичь. Он мог собрать в одно целое такое, о чём было трудно и подумать как о едином. Не разрозненные части, а движение к единому полюсу или центру – это было его главным аргументом для собирания. И у него получалось, даже когда в подобное не очень-то верилось.

Однажды, ещё до войны, размышления молодого капитана Рыбакова выслушал генерал, его «верхний начальник», которому следовало бы лишь отдавать приказы, чтобы их исполняли. Но генерал решил не просто выяснить, чем в мирное время «дышат» его подчинённые, но встать с ними как бы на одну ступень. Ненадолго, конечно, а всё-таки стать одним из них, простых офицеров, чтобы увидеть себя… гм, равным среди них. Зачем? – спроси любой его подчинённый, и не получил бы ответа. Генералу вдруг стало интересно просто узнать ближе своего офицера. И узнал…

– Значит, капитан Рыбаков, вы думаете, что если не избежать большой войны, то нам нужно удержать мир хотя бы на востоке?

– Воевать на все стороны света ещё никому не удавалось – так, чтобы везде победить, товарищ генерал. – Рыбаков был искренен и внимателен, чтобы не пропустить мимо себя того, что по-настоящему интересовало генерала.

– М-да, хорошо бы так, чтобы воевать лишь там, где удобно, а в остальных направлениях просто держать нейтралитет, – согласился генерал, – однако, понимаете ли, дорогой мой, всякий стратег хочет добиться, чтобы, нападая, одновременно ударить со всех сторон. Тогда можно одолеть силу противника, какой бы та ни была. Ну а потом можно договориться с теми, кто наступал с разных сторон. Поделить, так сказать, победу между союзниками.

– Было бы неплохо, конечно, однако, в любой момент самолёты союзников могут повернуться друг против друга. Ведь после победы договориться трудней, чем когда победители ещё неизвестны…

– Готов согласиться с вами, Алексей Петрович, – генерал заговорил менее официально. Чувствовалось, что беседа для него становится более увлекательной. – Но, если представить, что враг двинет с запада, что остаётся императору Хирохито?

– В случае, когда война придёт с запада, император может хранить с нами нейтралитет, – рассуждал Рыбаков. – Если ему будет выгодно, то наверняка найдёт способ, как это сделать.

– Значит, по-вашему, Советский Союз согласится, чтобы не воевать с японцами, когда те союзники нашего врага?

– Лучше, конечно, – заметил Рыбаков, – везде сохранить мир: на востоке и на западе… Советскому Союзу стать как бы «третьим братом» с ними.

– Хорошо бы, но вот проблема: когда двое задумали против третьего недоброе, как тут быть? – генерал усмехнулся и тут же добавил: – Ага, может быть, поскорей договориться с одним против другого? Хм… так ведь и не разберёшь, в конце концов, кто против кого.

– Двое между собой в тайных отношениях не устойчивы… – философствовал Рыбаков, – а ну как один заподозрит другого. Что бы тот ни говорил, другой будет думать, ага, за нос меня водит, чтобы я не догадался, что он задумал обо мне.

– И правда, – кивнул генерал, – перебирая одно за другим, вдруг вспомнит, что когда-то доверял тому, а он, смотри-ка, такое подумал обо мне…

– Получается, – продолжал Рыбаков, – что двоим до конца никак не выяснить своих отношений, пока не появится третий, независимый от них, чтобы каждый мог доверять его мнению.

– М-да, – генерал улыбнулся, – третий для дерущихся двоих как раз кстати…

– Если будет как брат каждому, то сможет примирить обоих!

– По-настоящему, – закончил мысль генерал, – братья даже в драке своё родное-то не растеряют до конца… Против природы не восстанешь!

– Хоть и люди мы, одной природы, а всё же… – тихо проговорил Рыбаков, – воюем, друг друга убиваем.

– Один напал, другой – обороняйся, чтобы не стать тому рабом.

– А вот если третий между ними – ни раб, ни господин, а похож и на того, и на другого. Такому не прикажешь, чтобы подчинился, да и сам он не станет тебе приказывать…

– Это как же понять, – в голосе генерала прозвучало недоумение, – чтобы никто никому не приказывал. Как же тогда будет народ жить, как армия, кто страной станет управлять?

– Так если всегда с «третьим братом»… втроём, по-братски рассудить, – мечтательно проговорил Рыбаков, – то всё можно сделать без принуждения, без насилия и без жесткого приказа.

– Эк-ка, брат, х-хватил, – генерал не выдержал, – а мы тогда с тобой на что нужны?!

– Так представьте, товарищ генерал, что ваш приказ для меня стал моим собственным… хм, не приказом, а убеждением, как и для того майора, например, что говорил с вами передо мной.

– Гм, хорошо, если так, – генерал нахмурился, – а ну как вы вдвоём против меня настроитесь, мол, генерал нам не указ…

– Так в том-то и дело, товарищ генерал, – убеждённо проговорил Рыбаков, – что вдвоем-то легче выполнить чей-либо приказ, чем своё придумывать… А если от «третьего брата» пришло, так уже вроде и не приказ это для двоих, а что-то общее между ними, с чем согласны оба…

– М-да?

– Ну хотя бы поначалу и был приказ… гм, который не обсуждается.

– Так-то, брат, понятней…

– Ну а вы, товарищ генерал, – поправился Рыбаков, – со своей стороны, наверное, не отдадите такого приказа, чтобы нам обоим с ним никак не согласиться… мм… мысленно…

– Да уж, постараюсь, – сдержанно проговорил тот и поднялся, давая понять, что их разговор закончен.

Благодаря желанию учиться не только у других, но и на собственных ошибках, японцы обрели закон: никогда не нарушать единства слова и дела. Ну а если берёшься за дело, то отдавайся ему сполна, действуй посредством всего существа и с полной отдачей, как бы в состоянии отрешённости от самого себя. Сделать же что-то небрежно – это великий грех, нарушение изначальной гармонии, пренебрежение той самой красотой вещи, которая скрыта в ней.

К примеру, японские «мисубиси», которые приснились Ворожею, действительно превосходили наши грузовики почти во всём. Неспроста водитель-мумия опасался появления их на острове. И вырастил в себе ко всему этому глубокую неприязнь. Ему было как-то не с руки созерцать внутреннюю красоту «газона»… Поэтому тот, вероятно, и не отвечал особой преданностью своему хозяину, как «мисубиси» – японцу.

Обида и досада, как известно, не лучшие советчики. Тихону было невдомёк, как это может быть, что ранним морозным утром «мисубиси» заведётся с полуоборота, а «газон», как ни уговаривай и как ни угрожай ему, ни за что не стронуть с места. Пока, конечно, тот не доведёт всего водилу «до ручки». Тогда, в какой-то непостижимый момент, когда уже всё исчерпано и терпение на последнем пределе, вдруг как ни в чём ни бывало затарахтит мотор, с некоторым укором, мол, ты чего, хозяин? Чего ты взбеленился? Посмотри на себя в зеркало, лица на тебе нет! И всё из-за чего, из-за пустяка, да и только! Подумаешь, не завожусь! Так это я просто тренируюсь, ну в смысле, тебя тренирую, нервы твои, которые уже ни к чёрту! А так, может, хоть терпению тебя научу. А как ты думал? Только захотел, и сразу – на тебе!? Это, брат, не по-нашему, не по-советски. Тут нужно создать обстановку, понимаешь, коллективную – созвать консилиум… гм, ну из водил… и вместе, всем собранием, голосованием поименным вынести вердикт – не заводится, знаете ли, потому что воды в солярке оказалось больше самой солярки. Гм, перегнули заправщики, когда разбавляли цистерну. Ну бывает… а ты расстроился, пойди завтра и напиши начальству, пусть само с ними разберётся. А тебе выходной вне графика, ложись и спи, трудяга…

Как-то после ужина Иошито и Рыбаков засиделись у камина. Пламя играло с темнотой в прятки – пляшущие языки его вдруг являлись то тут то там, игриво нарушая унылый покой залы. Темнота сразу сдавалась, однако, стоило пламени притихнуть, неумолимо надвигалась вновь. Так продолжалось, пока не иссяк запас поленьев, приготовленных на вечер. Вспыхнув, последний язычок огня тихо ушёл внутрь своего жаркого убежища среди мерцающих углей.

Они давно уже высказали друг другу всё, что нагорело внутри после трудного дня. На душе в тот вечер было покойно и безмятежно, как бывает после тихого летнего заката. Казалось, наружное отошло куда-то вдаль, а разум незаметно оккупировали мечты и фантазии. Исподволь они приходят всякому, стоит лишь ослабить нагрузку на мозг. Если позволить ему отправиться в «свободное плавание», то сам не успеешь понять, как всё это вышло. Такое может привидеться… на зависть самому хитрому придумщику!