Монстролог
Доктор отрывисто и грубо что-то ответил – я не расслышал, что именно, но суть его высказывания была ясна: он отклонил просьбу старика.
Последующие события ярко показали, что за упрямое нежелание Доктора подчиняться одному из основных инстинктов, характеризуемому им как «страх», мы заплатили чудовищную цену. Есть в жизни моменты, когда страх – наш самый верный и, возможно, единственный друг.
Я разгрузил содержимое мешка в телеге, а потом упаковал тигели – четыре жестяных цилиндра размером с кофейную банку, наполненные порохом, – обратно в мешок. Бесс повернула голову ко мне и громко заржала – то была мольба сжалиться над ней и покинуть это место – лошадиный эквивалент недавней просьбе ее хозяина. И хотя задание мое было срочным, я погладил ее по гладкой шее, успокаивая. А потом вновь пополз к могиле, держа мешок в одной руке, а винтовку Эразмуса в другой. Каким же долгим показался мне этот обратный путь к полувырытой могиле! Однако же, когда я добрался, оказалось, что за время моего отсутствия ничего не изменилось. Эразмус все так же стоял, согнувшись, в яме; Доктор ждал на краю; факел горел в том месте, куда его воткнули. Свет падал на Доктора, и тот отбрасывал длинную худую тень на землю. Эразмус схватился за ствол винтовки и выдернул ее из моей руки; он лег на край могилы с винтовкой на изготовку, как в солдат в траншее – только макушка торчала над поверхностью ямы. Я прополз мимо него к Доктору.
– Поднимайся, Уилл Генри! – прошептал Доктор. – Потихоньку! Потихоньку…
Шипение между тем прекратилось. Теперь все было тихо, только время от времени раздавалось испуганное фырканье лошади. Если она убежит, кто поможет нам? Если Антропофаги набросятся на нас, а у нас не хватит снарядов, как мы убежим от монстров, один прыжок которых достигает сорока футов?
Время шло. Ночь была тиха. Наконец, Эразмус тихо позвал из своего убежища:
– Они ушли, слава богу. Да и нам пора, Доктор. Вернемся днем. Пусть лучше люди засекут меня роющимся в могиле, чем…
– Тише, старый дурак! – зашипел на него Доктор. – Снаряд, Уилл Генри.
Я вытащил цилиндр из мешка и вложил его в левую руку Доктора (в правой он держал пистолет). Доктор запалил шнур от факела и одним грациозным движением метнул тигель в направлении рощи. Он взорвался среди деревьев, озарив мгновенным ярко-белым светом все вокруг, словно вспышка фотографа. Где-то сзади Бесс задергалась и забилась в своей упряжи. Внизу Эразмус издал испуганный крик. Я ничего не видел, ослепленный вспышкой. Она длилась всего мгновение, оставив перед глазами лишь контурное изображение деревьев. Они словно отпечатались в моих глазах, но там не было никаких семифутовых гигантских очертаний с рядами блестящих острых зубов посереди грудной клетки.
– Очень любопытно, – сказал Доктор. – Дай мне еще один, Уилл Генри.
– Они отступили, говорю вам. – Страх Эразмуса Грея перешел, как это часто бывает, в раздражение. – Если они, для начала, вообще здесь были. Странные звуки на кладбище ночью – в этом нет ничего удивительного, уж можете мне поверить, я частенько здесь бываю. Так что можете оставаться, если желаете, Доктор Пеллинор Уортроп, а мы с лошадью покидаем это место. Я уже говорил вам, что незачем было ехать сюда сегодня ночью и незачем было тащить с собой ребенка. Теперь я уезжаю, и если хотите, чтобы я подвез вас до города, едемте со мной.
Он положил винтовку к нашим ногам и начал быстро карабкаться вверх, вылезая из ямы.
Но Эразмусу Грею не суждено было ее покинуть.
Огромная лапа, в два раза больше человеческой, с двухдюймовыми серо-стальными, острыми, как бритва, ногтями на конце каждого мертвенно-белого пальца, вырвалась из-под земли у него под ногами. За ней последовала мускулистая рука, покрытая черной землей и песчаником, а потом, как в замедленном кошмарном сне, из глубин, раздвигая почву, показались широкие плечи с жуткими немигающими глазами прямо на них, справа и слева – они пугающе мерцали при свете воткнутого в землю факела; и вот, в конце концов, наружу вылез треугольный торс, в центре которого зияла пасть с трехдюймовыми клыками. Антропофаг щелкал пастью, как акула, учуявшая кровь в воде.
Лапа схватила старика за ногу; крючковатые ногти впились ему в бедро. Эразмус протянул к нам руку; его вопль ужаса и боли до сих пор стоит у меня в ушах, как застыл перед глазами и его открытый рот, обнажающий жалкие остатки зубов, а внизу – абсурдной рифмой – усеянная клыками пасть монстра, пытающаяся стащить старика за отбивающиеся ноги.
Инстинктивно я схватил старика за запястье протянутой руки. Это было глупо, и, несомненно, Доктор был против. Он пришел в ужас:
– Отпусти его, Уилл Генри! Отпусти!
Внутри могилы Антропофаг уже целиком заглотил ногу Эразмуса Грея своей слюнявой пастью, и зубы его сомкнулись. Черные глаза вращались в глазницах. Я заскользил к яме, и вот уже мои голова и плечи опустились через край. Крики старика отдавались у меня в ушах, как раскаты грома. А пасть внизу продолжала работать, чавкая, затягивая все глубже. Я почувствовал, как Доктор схватил меня за руку; я едва различал его голос за истошными криками из ямы.
– Отпусти его!!!
Но это не я вцепился железной хваткой в руку другого. Это Эразмус Грей не разжимал пальцев, вцепившись в меня. Его пальцы кольцом обхватили мое запястье и тянули меня вниз, следом за собой. Уортроп на секунду выпустил другую мою руку – и я практически свалился в яму, как вдруг краем глаза увидел, как Доктор обрушил рукоятку револьвера на голову Эразмуса Грея.
Я повернул голову, отвернувшись от ямы, и увидел, как Доктор спускает крючок, прерывая вопли и мучения старика одним щелчком. Грохнуло, полыхнуло – и я почувствовал горячие капли крови, мозга и осколки костей, брызнувшие на мой затылок и на шею сзади.
Пальцы на моем запястье разжались, и безжизненная рука Эразмуса Грея последовала за телом – он обрушился на дно ямы, на мгновение накрыв собой невообразимое существо с окровавленным ртом. Но то, что этот рот продолжает чавкать, я по-прежнему слышал. Слышал, как зубы ломают кости, как лопаются сухожилия – странное хрюканье, словно огромный хряк втягивает носом воздух в подлеске.
Схватив меня за штаны, Доктор оттащил меня от ямы и с удивительной силой – несомненно, силой, которую дает адреналин, поступающий в мышцы, – одним рывком поставил меня на ноги. Он подтолкнул меня к тропинке и сказал только одно слово – в общем-то, лишнее в данных обстоятельствах:
– Беги!
Я повиновался. К сожалению, то же самое сделала и старушка Бесс, рванувшая вперед с силой жеребца вполовину ее моложе. Телега удалялась от меня, я скачками погнался за ней. Перепуганная лошадь свернула с тропинки и бросилась через кладбище – я бежал за ней, лавируя между могильными камнями. Я предпочел не оглядываться, но до меня доносились звуки, подтверждающие, что Доктор бежит следом за мной. А еще я слышал другие звуки – сиплые, резкие, – и они доносились со всех сторон.
Как я уже говорил, для своего роста я бегал весьма быстро, но ноги Доктора были длиннее, и сейчас он обогнал меня. Он дотянулся до бортика подпрыгивающей на камнях телеги, запрыгнул в нее, приземлившись прямо на труп девушки, и протянул мне руку.
Может, у меня воображение разыгралось, но мне показалось, именно в этот момент я ощутил что-то позади себя, почувствовал его горячее дыхание на шее и быстрые тяжелые шаги по вязкой грязи – шаги, настигающие меня. Хрюканье и шипение их голосов теперь стало громче, в этих звуках слышались разочарование и нарастающая ярость.
Доктор лег на живот рядом с телом Элизы, протягивая мне левую руку. Я сделал еще рывок вперед и наши пальцы уже переплелись. Но тут телега страшно качнулась в сторону. Старушка Бесс бросалась то вправо, то влево, прокладывая себе дорогу между надгробиями, без определенной траектории и цели, ослепленная лишь инстинктом – бежать. Доктор прокричал что-то, и, хотя я был всего в нескольких ярдах от него, я не смог различить слов. Его правая рука взметнулась в направлении меня, в ней блеснул револьвер. Дуло его целилось куда-то чуть выше моего плеча. Доктор закричал во второй раз, грянул выстрел, и рубашка на моей спине треснула, зацепленная лапой монстра. Значит, это был не плод моего воображения – за мной гналось чудовище!
Левой рукой доктор ухватил меня за запястье. Так же, как Эразмус у могилы, он потянул меня на себя, хотя на этот раз потянул в сторону жизни, а не смерти. Он втащил меня в телегу, и я упал рядом с ним. В это было трудно поверить, но он почти тут же бросил меня, сунув револьвер в мою дрожащую руку, лишь крикнув мне в ухо:
– Я перебираюсь вперед!
Что он и сделал, перебравшись на четвереньках к сиденью впереди, к вожжам, которые были сейчас нашей единственной надеждой на спасение. Раньше я никогда в жизни не стрелял из пистолета, но сейчас я стрелял до тех пор, пока не кончился порох и не задымился ствол – потому что я палил по огромным фигурам, несущимся следом за нами в ночи. Они слезали с деревьев, они лезли из могилы Элизы – дюжины, десятки дюжин. Они гнались за нами гигантскими прыжками: руки вытянуты вперед, пасти раскрыты, бесцветная кожа мерцает в свете звезд. Как будто каждая могила и склеп изрыгнули из себя гниющее содержимое.
Было ясно, что нас догоняют. Я смотрел в беспомощном ужасе, как все больше и больше сокращается расстояние между нами и стаей монстров. Возраст старушки Бесс оказался сильнее инстинкта выживания, и ее ноги стали слабеть.
Позади меня Доктор выругался так, что ему позавидовал бы любой моряк с торгового судна. С ужасающим треском ломающегося дерева телега вдруг остановилась. Меня отбросило на спину, и голова только потому не разбилась от удара о доски, что я шмякнулся о мягкое тело Элизы Бантон. Я сел и огляделся. Старая кляча проскакала между двух огромных кленов; она-то проскакала, а вот телега не пролезла. Мы крепко застряли.
Доктор Уортроп отреагировал мгновенно. Он перепрыгнул через сиденье на скамью рядом со мной. Монстры были теперь уже в сотне футов от нас, и я чувствовал их запах – не сравнимый ни с чем, что я знал до сих пор, нездоровый запах, похожий разве что на гнилые фрукты, едкий и терпкий.
– Прочь с дороги, Уилл Генри! – крикнул Доктор.
Я откатился в глубину телеги, а Доктор просунул руки под плечи мертвой девушки и с рычанием не менее первобытным, чем наши преследователи, сбросил ее вниз с телеги. Мертвое тело ударилось о землю с тошнотворным глухим стуком.
– Сбруя! – крикнул Доктор. – Отпрягай лошадь от телеги, Уилл Генри!
Я понял его намерение, перелез через сиденье и спрыгнул на землю рядом с выбившейся из сил лошадью. Несчастное животное обезумело от страха, ее глаза вылезали из орбит, ноздри трепетали, изо рта шла пена. Метнулась тень, что-то прыгнуло к лошади, и я невольно вскрикнул. Но это был всего лишь Доктор, распрягающий ее с другой стороны.
– Уилл Генри! – крикнул он.
– Готово! – крикнул я в ответ.
Доктор вскочил верхом на Бесс, подхватил меня за протянутую руку и поднял на лошадь, посадив позади себя. Бесс не потребовалось торопить – она рванула вперед, направляемая теперь уверенной рукой Доктора, к воротам кладбища, к дороге. Один лишь раз я обернулся – всего один – и тут же отвернулся, прижавшись щекой к спине Доктора, закрыв глаза, вцепившись обеими руками в его пальто. Я хотел одного – никогда не видеть того, что открылось моему взору, когда я обернулся.
Отчаянная уловка Доктора удалась: монстры бросили преследовать нас и накинулись на труп. Они рвали его на части в ненасытном бешенстве, подбрасывали куски белого савана в воздух, отрывали руки от туловища, отрывали ноги и голову – и отправляли куски плоти в свои глотки, поглощая их с хрустом. Последнее, что я увидел, прежде чем зарыться лицом в пальто Доктора, были роскошные темные кудри, свисающие каскадом с челюсти Антропофага.
К главным воротам… и через них. Прямо на Олд Хилл Семетри Роуд… и потом в направлении Нового Иерусалима. Бесс перешла с галопа на рысь, потом – на усталый шаг. Она шла, тяжело стуча копытами, с низко опущенной головой и слипшейся от пота темной гривой. Мы отдыхали вместе с ней, и тишина оглушала после нашей бешеной гонки. И единственное, что, как я помню, сказал Доктор за всю долгую дорогу домой, было:
– Что ж, Уилл Генри. Кажется, я должен пересмотреть свою первоначальную гипотезу.
Часть четвертая
«Время работает против нас»
По возвращении в дом на Харрингтон Лейн Доктор отправил меня наверх, чтобы я мог помыться и переодеться. Одежда у меня была очень грязная: с ног до головы я был покрыт землей и ошметками человеческой плоти. На правой стороне лица татуировкой запеклась кровь, тут и там пристали осколки черепа и серые кусочки мозга – того мозга, что развлекал Эразмуса Грея на протяжении шестидесяти с лишним лет. В раковину посыпался гравий с моих спутанных волос и обломки веток, тут же засорив водосток. Раковина наполнилась водой, быстро окрасившейся кровью в нежно-розовый цвет. Сморщившись, я погрузил руку в грязную воду, чтобы прочистить отверстие водостока, но тут взгляд моих детских глаз с нездоровым любопытством остановился на серых ошметках плоти, плавающих на поверхности засорившейся раковины. Не столько ужас переполнял меня, сколь изумление: шестьдесят лет надежд и стремлений, голода, любви и тоски выбиты одним молниеносным выстрелом – и нет больше ни сознания, ни мозга. Лишь остатки серого вещества плавают на поверхности воды – почти нематериальные и невесомые, как попкорн. Какой из этих ошметков отвечал за твои устремления, Эразмус Грей? Какая частица – за твою гордость? О, как же род человеческий жеманно гордится собой, как нравится себе! Ну, не самонадеянность ли полагать, что мы – нечто большее, чем содержится в нашей биологии? Какой контраргумент можно найти, какое веское возражение подобрать к утверждению Экклезиаста: «Суета, суета, все суета сует»?
– Уилл Генри! – донесся снизу голос Доктора. – Уилл Генри, где тебя носит? Пошевеливайся, Уилл Генри!
Я нашел Доктора в библиотеке. Приставная лестница высотой от пола до потолка шла вдоль высоких книжных полок. Доктор стоял на середине ее, все еще в пальто и сапогах, покрытых грязью. Очевидно, он не мог позволить себе роскошь тратить время на такие пустяки, как ванна и свежая рубашка. Не говоря ни слова, он указал на полки справа; я подкатил туда приставную лестницу. Позади нас, на длинном столе, занимающем бо́льшую часть комнаты, была разложена огромная карта Нового Иерусалима и его окрестностей. На четырех углах карты стояли четыре стопки книг.
– Так, где это? – пробормотал Доктор, пробегая тонкими пальцами по потрескавшимся корешкам старинных томов. – Да где же?! А, вот. Лови, Уилл Генри!
Он снял с полки толстенный том и бросил его с десятифутовой высоты, книга приземлилась на ковер с глухим стуком, прямо рядом со мной. Я посмотрел вверх на Доктора, он посмотрел вниз на меня. Половина его лица была заляпана грязью; волосы, скатавшиеся и слипшиеся, как шерсть у дворняжки, падали на лоб.
– Я же сказал, лови, – прозвучал спокойный ровный голос.
– Простите, сэр, – промямлил я, подбирая книгу с пола и перетаскивая ее на стол. Я посмотрел на название: Геродот «История». Пролистнул несколько тонких страниц. Текст был на греческом, значит – оригинал. Я перевел взгляд с книги на монстролога.
Доктор резво соскочил с лестницы:
– Что ты так уставился на меня?
– Мистер Эразмус Грей… – начал я, но Доктор меня перебил.
– Мы – рабы, все мы – рабы, Уилл Генри, – сказал он, вынул книгу у меня из рук и положил сверху ближайшей стопки. – Некоторые из нас – рабы страха, другие – рабы разума, третьи – основного инстинкта. Но все – рабы, Уилл Генри, и все чему-то служим. Вопрос должен быть поставлен так: чему мы служим? Чему посвящаем себя? Выберешь ты служение правде или лжи, надежде или отчаянию, свету или тьме? Я выбираю служение свету, даже несмотря на то, что служба эта подчас проходит во мраке. Не отчаяние побудило меня нажать на курок, Уилл Генри. Моею рукой двигало милосердие.
Я ничего не ответил, лишь сглотнул, изо всех сил пытаясь загнать обратно в глаза навернувшиеся слезы. Монстролог не сделал ни движения, чтобы утешить меня. Да он и говорил все это не для того, чтобы меня утешать. Такой цели он перед собой не ставил. Ему было наплевать, простил я ему убийство старика или нет. Он был ученым; прощение для него ничего не значило. Понимание – вот что было главным.
– Старик был обречен с того момента, как этот людоед зацепил его крючковатыми ногтями, – продолжал Доктор. – Вот говорят: где есть жизнь, там есть надежда. Но ничего более коварного нельзя придумать! Нет, Уилл Генри, он был обречен, как форель, заглотившая наживку. Никакой надежды. Он бы поблагодарил меня, если б мог. Как я бы поблагодарил тебя, Уилл Генри.
– Меня, сэр?
– Если однажды меня постигнет та же судьба, молю тебя, пристрели меня.
На дне его глаз остались невысказанными слова: «А ты должен молить меня в случае чего пристрелить тебя». Да уж не сомневаюсь: если бы в той яме оказался не Эразмус Грей, а я, Доктор не пожалел бы для меня милосердной пули. Однако я не стал ему возражать; у меня просто не было слов для того, чтобы спорить с ним. У меня, двенадцатилетнего мальчишки, был только немой протест ребенка, чье обостренное чувство справедливости было ранено рациональностью благого намерения авторитарного взрослого. И я не стал спорить, потому что не мог. Так что я кивнул. Я кивнул! Даже несмотря на то, что лицо мое пылало от праведного гнева. Возможно, я был рабом чего-то глупого и суеверного, по мнению Доктора, но то была мысль, что человеческая жизнь заслуживает того, чтобы попытаться ее спасти любым путем, а уничтожению жизни нет оправданий. Знал бы я той ночью, что вскоре произойдет в глубоком темном чреве земли, я бы, по всей вероятности, не так желал стереть самодовольное выражение с его лица, врезав по нему своим маленьким кулачком. Скорее, я бы бросился в объятия монстролога в поисках утешения – утешения, которое может дать лишь тот, кто прокладывает дорогу в темноте.
– Однако довольно философии! К делу, Уилл Генри! – воскликнул Доктор, отодвинув меня в сторону так же небрежно, как он оттолкнул мой душевный порыв. Он обошел стол и склонился над картой, вглядываясь в нее. Красным кружком уже был обведен Новый Иерусалим. – Очевидно, что события сегодняшней ночи подтвердили неправомерность моей предыдущей гипотезы. Это целое взрослое племя Антропофагов, чей альфа-самец висит сейчас у нас в подвале. Двадцать – двадцать пять самок и дети. Возможно, всего тридцать, хотя обстоятельства были сложными для установления определенного количества.
Он поднял голову от карты.
– Тебе не удалось подсчитать их, Уилл Генри? – спросил он со всей серьезностью, как будто это было возможным – подсчитывать монстров, одновременно убегая от них.
– Нет, сэр, – ответил я.
– Но их примерно столько, сколько я сказал? – спросил он. – Двадцать пять – тридцать? Как, по твоим наблюдениям, сходится?
Сто тридцать! Вот сколько их было по моим наблюдениям. Но, возможно, это мне показалось из-за страха. Кладбище просто кишмя кишело чудовищами-людоедами, они лезли изо всех дыр, просачивались из теней и скрывались за деревьями.
– Да, сэр, – ответил я. – Я бы сказал, двадцать пять. Двадцать пять – тридцать.
– Чушь! – заорал он и изо всех сил хлопнул ладонью по столу. Его ответ был так резок, что я вздрогнул. – Никогда не говори мне того, что, по твоему мнению, я хочу услышать, Уилл Генри! Никогда! Я не смогу опираться на тебя, если ты выберешь путь попугая. Ложь – мерзкий порок, истинное зло. Всегда говори только правду. Всю правду, во всем, во все времена! Ни один человек не достиг истинного величия на крыльях подобострастия, обмана и хитрости. А теперь честно: на самом деле ты понятия не имеешь, было ли их тридцать, или пятьдесят, или двести пятьдесят?
Я кивнул.
– Да, сэр, – сказал я, – понятия не имею.
– Вот и я, – признался монстролог. – Я могу только предположить как человек образованный. Предположение это строится на том, что написано в книгах.
Он поднял том Геродота и быстро пролистнул несколько древних страниц, пока нашел нужный абзац. Он тихо прочел его по-гречески. Через пару минут он закрыл книгу, положил обратно в стопку и вернулся к карте. Он извлек из кармана линейку, измерил кратчайшее расстояние между Новым Иерусалимом и побережьем, а потом продолжил делать подсчеты в маленьком блокноте, все время что-то бормоча себе под нос. Тем временем я, только что бывший объектом его пристального внимания, стоял, совершенно позабытый. Человека, способного концентрироваться, не жалея сил, так глубоко, с такой самоотверженностью, как Доктор, я больше не встретил за всю свою долгую жизнь. После того как слепящий свет его внимания сместил фокус с меня на другие вещи, я чувствовал себя брошенным в темный колодец.
Доктор произвел несколько измерений, от границ нашей страны до различных морских портов вдоль побережья, тщательно отмечая каждый в своем блокнотике. Он проводил по карте вдоль края линейки тонкие линии, связывающие одну точку с другой. Наш город находился не далее чем в одном дне пути от побережья, так что вскоре весь пергамент был расчерчен десятками сложно пересекающихся линий и стал похож на паутину с ее сложным замысловатым узором. Я был не вполне уверен, но, кажется, Доктор пытался проследить, каким маршрутом монстры могли прийти в Новый Иерусалим.
Признаюсь, я воспринял его действия как очень, даже чрезвычайно странные. Это после того как мы едва унесли ноги, он стоит тут и тратит бесценное время на интересное, но бессмысленное упражнение! Да какая разница, откуда эти твари объявились или каким образом перебрались в наши места? Разве не больше проку было бы собрать со всей округи мужчин, способных сражаться, и объявить охоту на монстров-людоедов? Они же бродят тут, словно звери, выпущенные из клетки, бродят прямо среди нас – и они явно очень голодны! Я не мог стереть из памяти вид локонов Элизы Бантон, свисающих с клацающей челюсти прожорливого Антропофага. Что же мы медлим? Зачем он читает книги, изучает карты, делает замеры, когда стадо чужаков, страшных, как ночной кошмар, бродит за городом? Надо предупредить жителей о приближающейся опасности нападения, надо строить баррикады против близящейся осады. А время разгадывать загадку, как монстры попали сюда и как их искоренить, придет позже, когда жизни людей будут в безопасности! Кто еще, интересно, может погибнуть сегодняшней ночью так же ужасно, как Эразмус Грей, в то время как Доктор чертит свои линии, читает греков и делает записи в блокноте? Кого еще принесут на алтарь науки? Если такие вопросы приходили в голову двенадцатилетнему парнишке, то уж, конечно, они приходили в голову и человеку с интеллектом Уортропа.
Я размышлял над этой загадкой, припоминая его раннее предостережение против опасности страха. Неужели дело в этом? Неужели этот человек, величайший монстролог своего времени, поражен страхом? И все эти незначительные (с моей точки зрения) поиски в решающий момент – всего лишь способ избежать той горькой правды, что обстоятельства оказались сильнее него? Короче говоря, неужели он, Пеллинор Уортроп, боится?
Убедив себя, наконец, что я делаю это не для собственного эгоистичного спокойствия, а ради других, я заговорил. Я заговорил ради тех, кто спал невинным сном, даже не предполагая о смертельной опасности, нависшей над ними. Ради старика, похрапывающего в кровати. Ради ребенка, посапывающего в колыбели. Ради них я, наконец, заговорил:
– Доктор Уортроп?
Он продолжал заниматься картой.
– В чем дело, Уилл Генри?
– Мне сбегать за констеблем?
– За констеблем? Зачем?
– Чтобы… чтобы помочь, – заикаясь, произнес я.
– Помочь кому? Чем?
– Помочь нам, сэр. С этим… вторжением монстров.
Доктор отмахнулся, погруженный в расчеты.
– Антропофаги не станут нападать еще раз сегодня ночью, Уилл Генри, – сказал он.
Его темные волосы почти закрыли лицо, когда он низко склонился над картой; губы были плотно сжаты, как всегда, когда он был предельно сосредоточен.
Я бросил бы эту тему, если бы был уверен в его словах. Но недавняя гипотеза Доктора состояла в том, что Антропофагов всего два-три, и эти слова стоили жизни человеку. Так что я проявил настойчивость, какую никогда не позволил бы себе раньше:
– Откуда вам это известно, сэр?
– Известно что?
– Откуда вы знаете, что они не нападут снова?
– Потому что я умею читать.
В его голосе послышались нотки недовольства. Он похлопал по ближайшей стопке с книгами.
– Две тысячи лет наблюдений подтверждают мою точку зрения, Уилл Генри. Почитай Геродота, Плиния, Вальтера Скотта. Антропофаги наедаются досыта. Они охотятся, едят, а потом отдыхают – несколько дней, а иногда и недель – прежде чем снова выйти на охоту.
Он посмотрел на меня внимательнее.