Пираньи Неаполя

Китайский пистолет

Д

охлая Рыба вызвался проведать Копакабану в тюрьме. Накопилось много вопросов, нужно было получить ответы. Чего ждать? Кто займет свободный престол в Форчелле? Николас чувствовал себя, как в детстве, когда прыгал в море со скал на побережье Маппателла. Он знал, что в полете уже не страшно, но перед прыжком ноги дрожали всегда. Вот и сейчас дрожали, но не от страха. От волнения. Он готовился нырнуть в жизнь, о которой всегда мечтал, но прежде должен был получить одобрение Копакабаны.

Когда Дохлая Рыба вернулся из тюрьмы, они встретились в баре. Николас резко оборвал описание комнаты встреч, деревянной стойки и низкой стеклянной перегородки, отделявшей посетителя от заключенного.

– Даже дыхание Копакабаны чувствовал. Помойкой воняет.

Николас хотел услышать слова Копакабаны, точные слова.

– Рыба, что он тебе сказал?

– Я же тебе все объяснил, Мараджа. Нужно набраться терпения. Мы ему как дети. Успокойся.

– А еще что он сказал? – не унимался Николас. Он расхаживал взад и вперед. В баре было пусто, какой‑то старичок задремал у игровых автоматов, бармен ушел в кухню.

Дохлая Рыба перевернул бейсболку козырьком назад, будто козырек мешал Николасу понять его.

– Как тебе еще объяснить, Мараджа? Он сидел там и смотрел на меня. Не волнуйтесь, говорит, все в порядке. Сказал, чтоб мне сдохнуть, что позаботится о похоронах Альваро, хороший был человек. Потом встал и сказал, что ключи от Форчеллы в наших руках, какую‑то ерунду, в общем.

Николас остановился. Ноги больше не дрожали.

Только Николас и Тукан пошли на похороны Альваро. Кроме них двоих, была старушка, они поняли, что это мать, и какая‑то молодая женщина в мини-юбке. На юное двадцатилетнее тело было прикручено лицо, на котором отразились все прошедшие через нее клиенты. Вне всяких сомнений, одна из румынских проституток, которых Копакабана дарил Альваро. Возможно, она всерьез привязалась к нему, иначе не стояла бы сейчас у гроба, сжимая в руках носовой платочек.

– Джован Баттиста, Джован Баттиста, – причитала мать, опираясь на эту женщину. Шлюха, конечно, но ведь испытывала чувства к ее непутевому сыну.

– Джован Баттиста? – переспросил Тукан. – Ничего себе. Имя – говно, и конец у него – говно.

– Это Уайт – говно, – отрезал Николас. В голове у него на секунду объединились две картинки – мозг Альваро, размазанный по стеклу, и эта женщина с крепкими ногами.

Он жалел Альваро, хоть и не понимал почему. Не понимал даже, что испытывает сейчас боль. Этот бедолага всегда принимал их всерьез, вот что было ценно. Не дожидаясь окончания панихиды, они вышли из церкви. Мысли их были теперь совсем далеко.

– Сколько у тебя с собой? – спросил Николас.

– Так, ерунда. Но дома есть триста евро.

– Отлично, я взял с собой четыреста. Надо раздобыть пистолет.

– И где, интересно, мы его раздобудем?

Они остановились на ступеньках церкви. Вопрос был крайне важным, решить его необходимо, глядя друг другу в глаза. Николас не знал, какой именно пистолет им нужен, он просто поискал в интернете. Главное – обзавестись пушкой, так, на всякий случай.

– Я слышал, что китайцы продают старое оружие, – сказал он.

– А смысл? Не проще спросить у парней Капеллони?

– Нет, нельзя. Это люди Системы, они донесут Копакабане, хоть он и в тюрьме. Он сразу все поймет и не даст своего согласия, потому что наше время еще не пришло. А китайцам до Системы нет никакого дела.

– А им кто сказал, пришло их время или не пришло? Они свое время упустили, теперь наша очередь брать свое.

Для Николаса такой вопрос не стоял. Это вопрос для тех, кто никогда и никем не будет командовать. Время в понимании Николаса имело только две формы и никакой середины. Он всегда помнил историю, услышанную на улице, одну из тех, в которых размыты границы между правдой и вымыслом, но которые никогда не ставятся под сомнение, разве что обрастают новыми подробностями, усиливающими назидательный эффект. Жил-был парень, длинноногий подросток. Как‑то раз к нему подошли двое и спросили, сколько времени.

– Полпятого, – ответил он.

– Сколько времени? – не отставали те двое, и он повторил свой ответ.

– А сколько у тебя есть времени действовать? – спросили его еще раз, а потом на асфальте лежало остывающее тело. История без особого смысла, но не для Николаса, быстро усвоившего урок. Время. Стремительное время захвата власти и неторопливое время за решеткой, когда эта власть растет. Он должен был выбрать, как использовать свое время, но не мог пока претендовать на власть, ее еще нужно было захватить.

Николас молча направился к своему “Беверли”, Тукан за ним, уселся сзади, размышляя о том, что, вероятно, сболтнул лишнее. Заехали домой за деньгами, потом скорее в Чайна-таун, в район Джантурко. Джантурко – квартал-призрак: заброшенные ангары, кое‑какие работающие заводики, и только склады китайских товаров, выкрашенные в красный цвет, оживляют серый мрачноватый ландшафт с выплеснутым на разбитые стены и ржавые двери гневом. Джантурко звучит по‑восточному: что‑то желтое, поле пшеницы, но на самом деле это фамилия одного министра. Эмануэле Джантурко, министр только что объединенной Италии, разрабатывал основы гражданского права как гарантии справедливости. Юрист, у которого больше нет имени, данного ему при рождении, сегодня присматривает за старыми заводскими корпусами и воняет бензином. Когда в Неаполе еще существовала промышленность, это был промышленный район.

Николас помнил это место совсем иным. Он был здесь несколько раз в детстве. Тогда он играл в футбол за Мадонну дель Сальваторе. С шести лет вместе с Бриато в одной приходской команде, Николас нападающий, Бриато – вратарь. Однажды во время чемпионата судья подыграл команде при церкви Сакро Куоре. Там играли дети четырех чиновников из городского совета. Был назначен пенальти, и Бриато отбил мяч, однако победу не засчитали, потому что Николас вбежал в штрафную зону до свистка судьи. Нарушение, конечно, но судья мог бы закрыть на это глаза, в конце концов, обыкновенный матч, обыкновенные дети. Нет, он пошел на принцип и назначил повтор. Следующий удар Бриато тоже отбил, но и на этот раз Николас нарушил правила. Во время третьего пенальти все взоры были прикованы к Николасу, он не двинулся с места. Мяч влетел в ворота.

Отец Бриато, инженер Джакомо Капассо, медленно, с невозмутимым видом вышел на поле. Медленно достал из кармана перочинный нож и проткнул мяч. Точно так же, хладнокровно, без лишней суетливости закрыл лезвие и убрал нож в карман. Внезапно перед его лицом возникла багровая от злости морда судьи, изрыгающего проклятия. Хоть Капассо и был ниже ростом, в этом случае именно он владел ситуацией.

– Ты просто дерьмо, мне больше нечего тебе сказать, – с чувством превосходства заявил он судье.

Сдутый зеленый мяч стал разрешительным сигналом, и все, дети и родители, с криками и руганью бросились на поле. Кто‑то плакал.

Инженер взял Николаса и Фабио за руки и увел прочь. Николас ощущал надежную защиту, держась за пальцы, которые только что сжимали нож. Рядом с этим человеком он чувствовал себя уверенно.

Отец Николаса стоял как вкопанный. Видно было, что ему пришлась не по душе эта сцена среди детей на приходском футбольном поле. Он ничего не сказал отцу Фабио, Бриато. Молча взял сына и ушел. Дома поставил жену перед фактом:

– Он больше не играет в футбол.

Николас пошел спать, отказавшись ужинать, но не потому, что ему было жаль расставаться с командой, как думали родители. Ему было стыдно за отца, за его слабость, за то что отец не умел проявить силу, заставить других уважать его, то есть в глазах окружающих он был полный ноль.

Николас и Тукан припарковали “Беверли” перед огромным магазином-складом китайского ширпотреба. Казалось, что стены вот-вот лопнут от распиравших их изнутри товаров. Бесконечные стеллажи, доверху набитые лампочками, канцтоварами, вышедшей из моды одеждой, детскими игрушками, петардами, поблекшими от солнца упаковками чая и печенья вперемешку с кофеварками, памперсами, рамками для фото, пылесосами и даже мопедами, которые можно купить как целиком, так и по частям. Нагромождение предметов, не поддающееся никакой логике, единственный критерий – строжайшая экономия пространства.

– Чертовы китайцы, весь Неаполь прибрали к рукам… – Тукан позвонил в звонок, возвещавший о прибытии нового клиента.

– Так и есть, – отозвался Николас, – скоро мы им платить будем, чтобы жить здесь.

– Откуда ты знаешь, что они продают оружие? – друзья обходили ряды, где один китаец безуспешно пытался всунуть костыль в кучу подобных, а другой покачивался на шаткой стремянке, закидывая наверх очередную пачку бумаги.

– Сидел в чате, мне сказали, что здесь нужно спрашивать.

– А, так, значит?

– Да, чего они только не продают. Нам нужен Хан.

– По-моему, у них денег куры не клюют, – заметил Тукан.

– Однозначно. Лампочек покупают больше, чем наркоты.

– Я бы покупал только наркоту, зачем мне лампочки?

– Наркоман чертов. – Николас, смеясь, сжал ему плечо и обратился к стоявшему рядом продавцу: – Извините, нам бы Хана.

– Кого хотите? – продавец говорил с явным неаполитанским акцентом. Друзья уставились на китайца и не заметили, как окружавший их муравейник вдруг замер. Даже парень на шаткой стремянке повернулся и смотрел на них сверху, сжимая в руках пачку офисной бумаги.

– Кого хотите? – снова спросил китаец. Николас собрался повторить свои слова, но тут средних лет китаянка, сидевшая за кассой у входа, принялась громко орать:

– Убирайтесь, вы оба, вон, вон отсюда! – Она даже не привстала со своего места, на котором удобно устроилась, чтобы целый день взымать с покупателей дань. Николас и Тукан смогли разглядеть размахивавшую руками толстуху в цветастой кофте, указывавшую им на дверь, в которую они вошли.

– Эй, синьора, в чем дело? – спросил было Николас, но толстуха не унималась: “Вон, вон отсюда!”, – а продавцы, раскиданные прежде по всему магазину, теперь потихоньку окружали их.

– Чертовы китайцы, – прошипел Тукан, уводя Николаса прочь. – Вот видишь, не надо верить тому, что болтают в чате…

– Чертовы китайцы, – повторил Николас. – Когда мы будем командовать, мы им покажем, чтоб мне сдохнуть. Этих китайцев тут больше, чем муравьев. – И он в ярости толкнул статуэтку кота, стоявшего на псевдоантичном комоде у входа. Кот взлетел и с грохотом приземлился на одну из касс, но разъяренная женщина не унималась.

Они сели на скутер, Тукан бубнил себе под нос:

– Я так и знал, что все фигня. – И поехали в направлении улицы Галилео Феррариса. Прочь от Чайна-тауна. Ничего не поделаешь.

Вскоре они заметили, что в хвост их скутеру пристроился мотоцикл. Они прибавили газу, мотоцикл тоже ускорился. Гнали на всех парах, стремясь поскорее доехать до площади Гарибальди и затеряться в потоке машин. Джимхана, дриблинг[14] среди автобусов, машин, мопедов, прохожих. Тукан все время оборачивался, проверял, не оторвался ли их преследователь, и пытался угадать его намерения. Это был китаец неопределенного возраста, однако рассерженным он не выглядел. Тут китаец принялся сигналить и махать им рукой, призывая остановиться. Они свернули на улицу Арнальдо Луччи и остановились, немного не доехав до Центрального вокзала – границы между Чайна-тауном и неаполитанской цитаделью. Николас резко затормозил, мотоцикл китайца встал рядом. Взгляды друзей были прикованы к тонким рукам китайца, вдруг ему взбредет в голову вытащить нож или того хуже. Вместо этого он протянул им руку и представился:

– Я – Хан.

– А, это ты? Какого хрена твоя мамаша выгнала нас из магазина? – взорвался Тукан.

– Это не моя мать.

– Ладно, вас не разберешь, все вы на одно лицо.

– Что вам нужно? – спросил Хан, вскинув подбородок.

– Ты знаешь, что нам нужно…

– Тогда поехали со мной. Едете или нет?

– А куда ты нас везешь?

– В гараж.

– Ладно, – они кивнули, поедут за ним. Приходилось возвращаться назад, движение в этом районе Неаполя было очень оживленным. Китаец и не подумал разворачиваться на площади; мопеды использовали пространство, оставленное между бетонными блоками пешеходам. Они выехали к отелю “Терминус”, оттуда снова на улицу Галлилео Феррариса и снова налево на улицу Джантурко. Николас и Тукан отметили, что на очередном перекрестке они свернули налево на улицу Брин. Яркие краски и суматоха остались позади. Брин – улица-призрак. На зданиях висели растяжки “Сдается в аренду”, у одного из них Хан остановился. Кивком пригласил их войти и занести внутрь мопеды. Переступив порог, они оказались во дворе, окруженном складами: одни из них были сломаны и заброшены, другие – забиты всяким барахлом. Вслед за Ханом вошли в гараж, с виду такой же, как и прочие, только внутри все было в идеальном порядке. Там лежали в основном игрушки, копии известных брендов, более или менее откровенные подделки. Выкрашенные в разные цвета бесконечные стеллажи, чего только там не было! Несколько лет назад, попав в такое место, они с ума сошли бы от счастья.

– Теперь мы знаем, что Санта-Клаус затаривается подарками у китайцев!

Хан усмехнулся. Он был неотличим от других продавцов китайского магазина, возможно, он и был там, когда они пришли, и тоже усмехнулся, узнав, что его ищут.

– Сколько у вас?

У них было больше, но решили начать с малого:

– Двести евро.

– Из-за двухсот евро я б и не пошевелился, у меня ничего нет за такие деньги.

– Тогда мы пошли, – сказал Тукан, направляясь к выходу.

– Поищите хорошенько, смотрите, что у меня есть…

Он сдвинул в сторону коробки с пластмассовыми пулеметами, куклами, ведерками и достал два пистолета:

– Это франкотт, револьвер. – И вложил его в руку Николаса.

– Черт, какой тяжелый.

Пистолет был очень старый, восьмимиллиметрового калибра, красивой в нем была только деревянная рукоятка, гладкая, сильно потертая, она напоминала камень, отшлифованный водой. Все остальное – ствол, барабан, курок – было блекло-серым, с пятнами, которые ничем уже не вытравишь. И потом от него исходило ощущение военного трофея или – еще хуже – пистолета, используемого на съемках старых вестернов; пистолета, который дает осечку два раза из трех. Но Николаса это не волновало. Он тер рукоятку, гладил ствол, а Хан и Тукан продолжали препираться.

– Исправен, да, мне привезли его из Бельгии. Могу отдать за тысячу евро… – начал Хан.

– О, похож на кольт, – сказал Тукан.

– Ну, что‑то вроде, родственник.

– Он хоть стреляет?

– Да, но там только три пули.

– Надо попробовать, а то не возьму. Отдашь за шестьсот?

– Нет, коллекционеры готовы выложить пять тысяч. Клянусь, – сказал Хан.

– Да, но коллекционеры‑то не подожгут тебе склад и в полицию, если что не так, не заявят… – Тукан попробовал угрожать.

Хан не дрогнул и, обратившись к Николасу, сказал:

– Ты чего за пса с собой привел? Почему он на меня лает?

– Хочешь убедиться, лаем мы или кусаем? Думаешь, мы не из Системы? – не замедлил огрызнуться Тукан.

– Ну тогда и за тобой придут.

– Да кто за мной придет?!

С каждым словом они опасно наступали друг на друга, пока наконец Николас не оборвал приятеля:

– Ну все, хватит, Тукан.

– Все, вы меня достали, убирайтесь или сейчас проверим, как он стреляет, – сказал Хан. Теперь он владел ситуацией, но Николас не собирался ее усугублять и выставил свои условия:

– Ладно, китаеза, угомонись. Один возьмем, но рабочий.

– Иди, пробуй. – И китаец вложил ему в руку оружие. Николас покрутил механизм, чтобы извлечь барабан для зарядки, но у него ничего не вышло.

Попробовал еще раз – безрезультатно:

– Черт, как она работает, эта штука? – И передал пистолет Хану, признав свое бессилие. Хан взял пистолет и сразу выстрелил, не меняя положения руки. Николас и Тукан подпрыгнули от неожиданности и тут же устыдились своей неконтролируемой реакции. Пуля начисто снесла голову пластмассовой кукле, осталось одно розовое тело. Хан надеялся, что не придется повторять выстрел.

– Да зачем нам, – начал Тукан, – этот металлолом?

– Это лучшее, что у меня есть. Или берите, или проваливайте.

– Возьмем, – отрезал Николас. – Но это дерьмо ты отдашь нам за пятьсот евро, и точка.

Николас принес пистолет домой. Спрятал его в трусы раскаленным стволом книзу. Спокойно прошел по коридору, выложенному белой и зеленой плиткой. Отец ждал его в столовой.

– Давай ужинать. Мать придет поздно.

– Ага, щас.

– Что за “щас”! Как ты разговариваешь?

– Как умею.

– Пишешь ты лучше, чем говоришь.

Отец в клетчатой рубашке сидел за столом, наблюдая за собственным сыном, как за чужеродным созданием. Столовая была небольшой, но аккуратной, можно сказать, оформленной со вкусом: простая мебель, красивые бокалы за стеклом буфета, керамическое блюдо из Деруты – трофей, привезенный из поездки в Умбрию, – где обычно лежали фрукты, скатерть с рыбками и выцветший коврик на полу. Немного перестарались с освещением, но так уж вышло. Мена хотела, чтобы в доме было много света, отцу же было все равно. Книги стояли на полках в коридоре, ведущем в гостиную.

– Позови брата, и идите за стол.

Николас, не двинувшись с места, заорал:

– Кристиан!

Отец досадно поморщился, но Николас не обратил на это внимания. Слегка убавил громкости и снова позвал брата. Прибежал Кристиан – в шортах, белой рубашечке, на лице широкая улыбка – и тут же уселся за стол, с шумом придвинув стул.

– Эй, Кристиан, знаешь же, что мама ругается. Поднимай стул, а не волочи его.

Кристиан приподнял стул вместе с собой, во все глаза глядя на брата, стоявшего неподвижно, как статуя.

– Может, ты сядешь, синьор Щас? – отец приоткрыл кастрюлю. – Я приготовил макароны со шпинатом.

– Макароны со шпинатом? Это что? Низида?

– А ты откуда знаешь, что едят в Низиде?

– Знаю.

– Он знает, – эхом повторил братишка.

– А ты помолчи, – сказал отец, наполняя тарелки, и старшему: – Сядь, пожалуйста!

И Николас сел перед тарелкой с макаронами и шпинатом, с китайским пистолетом в трусах.

– Что делал сегодня? – спросил отец.

– Ничего, – ответил Николас.

– А кто с тобой был?

– Никто.

Отец замер с вилкой у рта:

– Интересно, что значит “ничего”? И кто такие эти “никто”? – Он посмотрел на Кристиана, как будто искал у него поддержки, но тут вспомнил, что оставил на плите мясо, и убежал на кухню. Оттуда донеслось бормотание: – Никто! С ним был никто! Он же ничего не делает, понятно вам, ничего. А я пашу как проклятый на это ничего. – Последнюю фразу он повторил, внося в столовую на блюде дымящееся мясо: – Я пашу на это ничего!

Николас пожал плечами, он сидел и рисовал узоры вилкой на скатерти.

– Ешь давай, – сказал отец, увидев, что младший уже опустошил тарелку, а старший ни к чему не притронулся.

– Ну, что ты делал? В школе был? А в школе никого не было? По истории тебя спрашивали? – Он сыпал вопросами, а Николас сидел с выражением любезного безразличия, как иностранец, не понимающий язык.

– Ладно, ешь, – продолжал отец, но тут встрял Кристиан:

– Нико уже большой.

– Большой? Да где он большой? Ты лучше помолчи, а ты ешь. – Это Николасу. – Ты понял? Ешь! Пришел домой, сел за стол и ешь.

– Если я поем, потом захочу спать и не смогу делать уроки, – ответил Николас.

– Значит, будешь делать уроки? – отец оставил раздраженный тон.

Николас знал, куда бить. В школе его хвалили многие учителя, особенно по литературе: если тема ему нравилась, никто не писал сочинения лучше его. Де Марино, преподаватель литературы, еще на первом родительском собрании сказал: “У вашего сына талант, он очень точно подмечает многие вещи и описывает их. Умеет, так сказать, – учитель улыбнулся, – улавливать звуки в этом мире и находить нужные фразы, рассказывая о них”.

Эти слова грели отцовскую душу, он пестовал их, как дитя, повторял про себя всякий раз, когда поведение Николаса его расстраивало и злило. Он всегда успокаивался, когда видел, что сын читает, учит уроки, ищет что‑то в интернете.

– Не, не буду. Нет уроков. – И огляделся по сторонам, как будто хотел еще раз убедиться в несостоятельности – этих стен, этой посуды, фотографии, на которой стоял отец в спортивной форме со своими учениками: лет десять назад они выиграли очередной турнир по волейболу. Волейболу? Это что вообще? Писать сочинение про эти жалкие чемпионаты для каких‑то придурков? Этого ждет от него отец? Описывать прыщавых волейболистов и их родителей-идиотов? Он вспомнил о твердом предмете, лежавшем в трусах, и машинально пощупал его.

– Что ты там щупаешь? Ты за столом! – На лбу у отца пролегла глубокая морщина, как обычно, когда он входил в роль главы семейства.

– Ешь, понял?

– Не, не хочу. – Николас посмотрел на отца пустым, ничего не выражающим взглядом, который хуже, чем открытый бунт. “Что я должен сделать?” – читал он в глазах отца. “Ты ничтожество, физрук”, – отвечал ему сын своим безразличием.