Второй шанс 2. Вольноопределяющийся
Сам до сих пор в полном недоумении, каким таким образом Давиду Моисеевичу удалось забраться буквально мне в душу. Неожиданно весьма образованным мужчиной он оказался, а еще именно тем собеседником, которого в этой жизни мне очень не хватало. Часто он заглядывал к нам с Егоровной на огонек, реже я приезжал к нему в гости в боровескую квартиру. Михельсон вел одинокий образ жизни. Семьи не имел. Виной тому опрометчиво принятый в ранней юности целибат, нарушить который для иудея ортодоксальной направленности стало бы самым страшным из всех смертных грехов. Впрочем, обет безбрачия чисто его трудности, и тема закрытая для обсуждения даже с глазу на глаз. И вообще, во время совместных времяпрепровождений с этим человеком религиозная тематика была затронута всего лишь пару раз.
Наше общение не ограничивалось лишь музыкой. По меркам Боровеска этот мужчина обладал воистину энциклопедическими знаниями, разумеется с поправкой на реальное развитие местной науки. А еще он здорово играл в шахматы. За неимением компа с игрушками, именно шахматы для меня стали той самой отдушиной для ума и отдыха.
Короче говоря, мы подружились с Михельсоном. Я регулярно, но скупо делился с ним своим обширным музыкальным багажом. На мое счастье (или несчастье, это с какой стороны посмотреть) здесь не было Моцарта, Бетховена, Баха и прочих великих композиторов моей реальности. Были другие, на мой взгляд, ничуть не хуже, однако мировые музыкальные каноны здорово отличались от привычных мне по прошлой жизни.
Если кто-то спросит: «стыдно ли мне беззастенчиво присваивать чужую интеллектуальную собственность?», отвечу категорическим «Нет!». По большому счету оно и не важно, чьё имя стоит на той или иной нотной партитуре, главное, народ имеет возможность наслаждаться хорошей музыкой, которую никто и никогда здесь не сочинит. В результате нашего совместного сотрудничества местный слушатель теперь имеет возможность оценить творчество Шуберта, Эдварда Грига, а также некоторых других авторов, включая Розенбаума, Газманова и Надежды Кадышевой. Ну как же местным без «Эй дер дер деры» Надюшеньки или «Есаула молоденького, который задремал под ольхой»? «Морячка с моряком» также были приняты публикой на ура. Слова, правда, часто приходилось подгонять под существующие реалии. Так или иначе, некоторые популярные в моем мире песни и классические произведения, благодаря нашему тандему с Давидом Моисеевичем, ушли в народ и крепенько так в нем укоренились.
Если кто-то считает, что мы с коллегой на этом неплохо заработали, тот глубоко ошибается. От «авторских» отчислений я сразу же отказался в категорической форме. Михельсон миллионером не стал, но кое-что все-таки поимел, гастролируя со своим «вокально-инструментальным ансамблем» по городам и весям Российской Империи.
Ладно, оставим музыкальную тему до более спокойных времен. Не до неё, когда жизнь твоя находится в стадии полнейшей неопределенности, точнее, в одном темном и мрачном месте, почему-то традиционно приписываемом людям с черной кожей, хотя у белых там ничуть не светлее.
Короче мы с Давидом Моисеевичем подружились довольно крепко. Именно он оказался первым из горожан, попытавшимся навестить меня в тюремных застенках. К моему сожалению, во время следствия ко мне его не допустили, но принесенные им книги мне все-таки передали по личному распоряжению начальника тюрьмы.
Вот так и пребывал бы я в застенках неизвестно сколько в ожидании суда, однако все кардинально поменялось в одно солнечное августовское утро.
Поначалу все происходило по обычному сценарию: подъем, неспешная прогулка по брусчатке внутреннего двора, завтрак. Я, было, собрался завалиться на нары и наконец-то добить здешний аналог «Робинзона Крузо». Кстати, ничуть не хуже бессмертного творения Даниэля Дефо. Во всяком случае местный Робинзон показался мне более живым и откровенным, нежели тот, что из прошлой реальности. Во всяком случае, он не постеснялся живо описать процесс удовлетворения определенных мужских потребностей путем греховной связи с… козой. А куда бедному деваться, он же целибат не принимал, а тяжелый труд лишь закалил его организм и усилил желание общения с противоположным полом. Это спустя лишь пять лет к его острову прибило лодку с местной дамой-рыбачкой, штормом унесенной от родных берегов. С тех пор жизнь мужика и наладилась. Он даже остров покидать не хотел, когда его семейство обнаружил испанский галеон. Пришлось матросам едва ли не насильно забирать его с острова со всеми к тому времени многочисленными чадами и домочадцами и нажитым скарбом.
Было жутко интересно, чем же закончится вся эта двадцатилетняя эпопея, но дочитать оставшиеся три десятка страниц мне не дали. Двое парней из охраны заглянули в камеру и в довольно вежливой форме пригласили меня к начальнику тюрьмы. Как бы мне ни хотелось добить книжку, проигнорировать приглашение столь уважаемого господина я не мог.
– Господин штабс-капитан, подследственный Воронцов прибыл по вашему приказанию! – громко по-военному отрапортовал я как только переступил порог его кабинета.
– Полноте, Андрей Драгомирович, проходите, – он указал рукой на мягкий стул, – присаживайтесь. Кофе, чай?
– Спасибо, господин штабс…
– Умоляю вас, молодой человек, – Овчинников даже замахал руками, – давайте обойдемся без чинов и званий. Обращайтесь ко мне просто – Геннадий Петрович.
– Хорошо, Геннадий Петрович, от чашки кофе, с вашего позволения, не откажусь.
Вскоре на столе стоял пышущий паром кофейник со всеми необходимыми принадлежностями: молоко, сливки, сахар и какое-то печение. Штабс-капитан лично разлил кофе. Я же тем временем сидел и офигевал от проявления столь неожиданной заботы со стороны высшего тюремного начальства. Однако вопросов не задавал, прихлебывал вкусный густой напиток, возводя периодически глаза к потолку, воздавая тем самым заслуженную дань специалисту, изготовившему его. Печенье, сахар, тем более молоко со сливками я проигнорировал – люблю, понимаете ли, почернее, покрепче и погорячее.
Наконец вторая чашка обнажила свою густую кофейную сущность. Я отодвинул хрупкий фарфор от края стола и вопросительно посмотрел на хозяина кабинета.
Овчинников посмотрел на меня как-то по-доброму. Затем, выдвинув ящик стола, положил передо мной газету, приятно пахнущую типографской краской.
– Сегодняшний выпуск столичного «Слова». Прошу ознакомиться, Андрей Драгомирович.
Я взял газету в руки, раскрыл и на первой странице прочитал:
Божиею милостию, Мы, Петр Васильевич IV Бельский,
Богом данный Император и Самодержец Всероссийский;
Государь Владимиро-Суздальский,
Псковский Смоленский, Литовский, Волынский,
Подольский и Финляндский
и прочая, и прочая, и прочая…
Объявляем всем верным Нашим подданным:
05.08.1858 г. от РХ в шесть часов утра войска Шаха Персидского Надир-шаха Каджара в количестве десяти пехотных и трех конных дивизий при поддержке артиллерии и примерно тысячи боевых чародеев без какого бы то ни было законного основания и предварительного объявления о начале военных действий пересекли границу нашей империи в районе населенного пункта Астара и двинулись в направлении Ленкорани.
Наши доблестные пограничные части пытаются сдерживать наступление противника, однако на данный момент силы несопоставимы.
Одновременно граждане нашей империи, находившиеся на территории Персии, включая сотрудников дипломатических миссий были взяты под стражу и безжалостно брошены в тюрьмы, а многие пострадали от бесчинств религиозных фанатиков.
На Наше предложение о мирном урегулировании возникшей ситуации, посол персидский ответил глумливым отказом и потребовал передачи во владение Шаха обширных прикаспийских земель, включая Азербайджан и Западный Туркестан.
На столь наглый выпад соседнего государства, с коим Россия никогда не помышляла воевать, Мы, как богом данный Государь и Император, вынужден объявить войну Персии, также ввести военное положение на всей территории Российской Империи.
Ныне на долю нашего народа-великомученика выпало очередное тяжкое испытание – оградить честь, достоинство, целостность России и положение её среди Великих Держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту Земли Русской дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные.
В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага.
С глубокою верою в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска Наши Божие благословение.
Дан во Владимире и Суздале, в шестой день августа в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот пятьдесят восьмое, Царствования же Нашего в тридцать третье.
Петр IV
Вступает в силу от 06.08.1858.
Прочитав передовицу, я положил газету на стол и недоуменно посмотрел на лыбящегося во все тридцать два зуба начальника тюрьмы.
– Насколько я понимаю, Россия вступает в вооруженное противостояние с Ираном. – я озвучил очевидную истину. – А меня-то это каким боком касается?
– Самым непосредственным, – штабс-капитан посмотрел на меня с видом триумфатора. Однако наткнувшись на мой недоумевающий взгляд, все-таки снизошел для пояснения сложившейся ситуации. – Видите ли, молодой человек, с введением военного положения на территории государства Российского, автоматически вступает в силу институт вольноопределяющихся. Это означает, что всякий гражданин в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти лет – если он, конечно, не осужден за какие-либо преступления – имеет право подать прошение о зачисление его в ряды Армии Российской Империи.
– Но я же в данный момент нахожусь под следствием, то есть частично урезан в гражданских правах.
– А вот здесь вы глубоко ошибаетесь, Андрей Драгомирович. Пока вы находитесь под следствием, право стать вольноопределяющимся вас никто не может лишить. После зачисления в ряды нашего священного воинства, все претензии к вам со стороны судебных органов автоматически аннулируются.
– И какой срок мне придется служить в армии? – уже более заинтересованным тоном поинтересовался я.
– До подписания мирного договора между воюющими сторонами.
Ага, штабс-капитан недоговаривает о том, что и убить ненароком могут, Как там в одной песне: «Вот пуля пролетела и ага…». С другой стороны, вся эта судебная бодяга закончится, и по данному делу меня не посмеют более привлечь. Итак, на чаше весов срок пятнадцать-двадцать лет каторжных работ, или какое-то время послужить в рядах доблестных защитников отечества. Не знаю, сколько продлится война с Персией, надеюсь, недолго. Зато, вернувшись с фронта я получу возможность продолжить обучение по ранее выбранной медицинской специальности. А если какую медальку заработаю, так и совсем здорово – герои всегда и везде в почете. На всякий случай я решил уточнить всё более конкретно:
– Геннадий Петрович, вы хотите сказать, что мой статус вольноопределяющегося полностью аннулирует мои нынешние… гм… провинности, и что по окончании воинской службы я смогу вернуться обратно в свой университет?
– Абсолютно точно, Андрей Драгомирович, если, конечно, вы не пожелаете посвятить жизнь воинской службе.
Ну насчет воинской службы – это не про меня. В той реальности я имел книжку офицера запаса по специальности командир танкового взвода, в звании старшего лейтенанта. Однако после окончания обучения на военной кафедре и месячных сборов в одной из танковых частей, Родине мои услуги нафиг-танкиста ни разу не понадобились. И это здорово, что для меня так и не нашлось подходящего танкового взвода, и моя военно-учетная карта была навсегда погребена под такими же картами более достойных товарищей. Короче Господь миловал Россию от такого командира, как я. Однако это не говорит о том, что я какой-нибудь убежденный пацифист. Как всякому нормальному мужику мне еще в первой моей жизни иногда хотелось взять в руки ружжо и пойти супротив какого-нибудь супостата, особливо лежа на диване. А здесь с моими чародейскими способностями шанс выжить в любой кровавой схватке у меня вполне себе реальный. Выходит, в данный момент мне предлагают неплохой вариант, позволяющий благополучно избежать той задницы, в которую я угодил по роковому стечению обстоятельств и покидать родину после сурового приговора суда мне не придется. Ну хоть убейте, не нужен мне берег турецкий и Африка с Латинской Америкой мне не нужны. А что касаемо моих прогрессорских планов, так лучше воплощать их здесь с пользой для своего народа, а не каких-то там папуасов. Короче, решено.
– Господин Овчинников, примите мою искреннюю благодарность за ваше предложение. Я готов верой и правдой послужить Царю и Отечеству.
Глава 4
Сознаю свою вину.
Меру. Степень. Глубину.
И прошу меня направить
На текущую войну…
Л. А. Филатов.
– Уважаемые господа, прошу поднять бокалы за благополучное разрешение, казалось бы безвыходной ситуации. – голос полковника от инфантерии в отставке Родионова Владислава Терентьевича градоначальника уездного города Боровеска слегка подрагивал от переполняющих его радостных эмоций, а также ранее принятого игристого вина. – Предлагаю отметить нашего славного Геннадия Петровича. Если бы не он…
Городничий не стал глубоко вдаваться в суть того, что могло бы случиться, если бы хитроумный штабс-капитан не избавил город от крайне опасного сидельца – всем присутствующим было и без объяснений понятно, каким семейным беспределом грозил им суд над Андреем Воронцовым. А теперь, когда все так здорово разрешилось, можно немного расслабиться в лучшей ресторации Боровеска с неброским названием «У Протвы».
Тост господина Родионова был принят уважаемой публикой с энтузиазмом. Присутствующие дружно поднялись с мест и столь же дружно его поддержали.
Непривычный к вниманию столь уважаемой публики начальник тюрьмы только хлопал глазами. Видит Бог, он старался всячески помочь юноше исключительно из уважения и благодарности к Василисе Егоровне. То, что его поступок стал фактически спасением непосредственного начальника, иже с ним прочих важных лиц города явилось для скромного служащего едва ли не откровением. Его красавица супруга не пользовалась косметическими средствами от Третьяковой, поэтому во фронде, устроенной дамами света своим мужьям, участия не принимала.
Следующим за городской головой с тостом выступил обер-полицмейстер Лука Ильич Товстоногов. В витиеватой форме он поздравил присутствующих с успешным завершением «адовых мучений» и как бы в шутливой форме укорил городского голову:
– Хочу обратить ваше внимание, дорогой Владислав Терентьевич, на одно весьма щекотливое обстоятельство. Овчинников Геннадий Петрович изволит занимать место начальника тюрьмы вот уже более пяти лет. Должность майорская, а этот воистину скромный человек ни разу не написал прошение о повышении его в звании…
– Понял, понял вас Лука Ильич, – перебил тостующего городской голова. – Однако упрек ваш справедлив лишь отчасти, ибо рапо̀рт о представлении штабс-капитана Овчинникова к внеочередному майорскому званию, в полном соответствии занимаемой им должности, был мною подписан и отправлен по инстанции сегодняшним утром. Надеюсь, не пройдет и двух недель, как в этом ресторане мы будем чествовать новоиспеченного майора Геннадия Петровича Овчинникова.
На что возбужденная принятым алкоголем присутствующая в заведении уважаемая публика отреагировала трехкратным «Ура!» и бурными аплодисментами.
Будущему майору, по заведенной традиции, тут же поднесли чарку водки объемом едва ли не в полштофа и заставили выпить в один прием. Далее в голове Овчинникова всё слегка помутилось, завертелось и закрутилось в сплошном водовороте неожиданных событий, случившихся с ним в течение двух последних суток…
***
После разговора с начальником тюрьмы процесс моего поступления на воинскую службу в статусе вольноопределяющегося надолго не затянулся.
Первым делом заглянул в камеру забрать рюкзачок и распрощаться с сокамерниками. Заодно посоветовал им воспользоваться моментом и уйти от уголовной ответственности, подавшись в вольноопределяющиеся. Мое предложение особого энтузиазма не вызвало, но кое-кто, судя по выражениям лиц, призадумался. Народ посетовал на то, что с моим уходом снова начнут кормить невкусной баландой. Но тут уж я ничего не могу поделать, Третьякова не обязана кормить всю эту голытьбу за свой счет.
На выходе мне выдали по списку конфискованные при задержании вещички, деньги и документы. Затем в сопровождении все тех же двух бравых воинов вышел в тюремный двор, где меня поджидал штабс-капитан и… весьма неожиданно, Василиса Егоровна Третьякова. Вот уж никак не ожидал её увидеть, поскольку только вчера навещала. Отметил, что бабуля не одна, а в обществе незнакомого черноусого господина. На первый взгляд, человек приличный, судя по выправке, из бывших военных. С Егоровны не сводит влюбленного взгляда. Ну ничего себе, какие тут шекспировские страсти творятся, пока я сижу за решеткой!
После непродолжительных телячьих нежностей, бабуля перевела взгляд на своего сопровождающего.
– Это, Андрюшенька, наш сосед Черемисов Пров Николаевич, отставной майор и… ну… в общем…
Чтобы как-то сгладить зависшую в неловкость, я обнял смущенную до покраснения щек опекуншу и еле слышно, только для нее прошептал на ушко:
– Поздравляю, бабушка, у тебя отменный вкус. Надеюсь в недалеком будущем понянчить вашего карапуза или карапузов. Физиологических препятствий этому в настоящий момент я у тебя не наблюдаю, да и майор мужик вполне себе добротный.
– Да ну тебя, Андрей! – еще более засмущавшись, оттолкнула меня женщина.
– Полноте, дорогая и любимая моя Василиса Егоровна, слепым нужно быть, чтобы не понять, какие отношения у вас с Провом Николаевичем. Совет вам, да любовь!
Затем состоялась официальная церемония знакомства с Черемисовым. Мы крепко пожали друг другу руки.
– Андрей Драгомирович, жаль, что наше знакомство состоялось при столь трагических обстоятельствах. Однако я безмерно рад, что ваши судебные мытарства наконец-то благополучно разрешились. А насчет военной службы, я более чем уверен, что даже не будь под следствием, вы бы непременно выбрали волонтерскую стезю. Ибо, в лихую для нашей любимой Родины годину отсиживаться в тылу вам не позволила бы гражданская совесть и честь порядочного человека. Я бы и сам немедленно отправился на фронт, к сожалению, по состоянию здоровья к прохождению дальнейшей службы признан негодным…
Ну понесло майора. Чувствуется стержень. М-да, послужи-ка двадцать пять годков и гарантированно станешь отмороженным патриотом. Слишком уж сильно он верит в меня. Признаться по совести, вряд ли я даже в самую лихую годину при других обстоятельствах добровольно отправился в окопы вшей кормить и гастрит зарабатывать на казенных харчах. Однако выбирать не приходится и делать кислую мину также не стоит. Наоборот, я гордо выпятил грудь, дескать, всю жизнь мечтал громить супостата.
Вот тут в моей голове неожиданно возник резонный вопрос, который я задал Третьяковой:
– Василиса Егоровна, а откуда ты узнала, что я пойду в армию?
– Дык, Геннадий Петрович по утряне посыльного прислал, дескать, подал Андрюшенька прошение на воинскую службу вольноопределяющимся, если желаете с ним – то есть с тобой – попрощаться, приезжайте немедленно, поскоку уже сёдни к вечеру тебя в Боровеске не будет. Ну мы с Провом Николаевичем тут же и подхватились.
Я посмотрел на засмущавшегося Овчинникова. Ну жучара! Впрочем, не будь он знатоком человеческих душ, не быть ему на столь щекотливом месте службы. Психолог, чисто психолог, меня просчитал на раз. Впрочем, молодец, обеспечил свидание с моей дорогой и любимой бабушкой перед отбытием к месту службы. Тьфу на меня! Какая она бабушка?! Самая, что ни на есть, девица на выданье – эвон как на нее поглядывает бравый майор.
Я оценил еще раз более внимательно состояние здоровья Прова Николаевича. Более или менее нормально всё у него в организме, нет ничего такого, с чем бы не справилась его будущая супруга.
Чтобы успокоить штабс-капитана, кивнул ему и с улыбкой сказал:
– Спасибо Геннадий Петрович!
– Не за что, Андрей Драгомирович, я в вас не сомневался, поэтому взял на себя заботу оповестить Василису Егоровну о вашем решении.
Еще я несказанно рад за местное начальство и, разумеется, за их жен. Если они тут не сволочи самовлюбленные, штабс-капитан, как минимум, должен получить капитана, в придачу к повышению в звании орденок какой. Тут война вовсю идет, под шумок можно любого военнослужащего щедро одарить ништяками.
Вот мне по той жизни никаких правительственных наград так и не обломилось. Я с удивлением смотрел по телевизору на всяких юных девчонок и парней из военизированных учебных заведений, увешенных медальками и разными знаками. Но еще больше меня удивляли дамы, одетые в военную форму и в нехилых званиях, чьи груди четвертого плюс размера украшали иконостасы, коим сам дорогой и любимый Леонид Ильич мог бы позавидовать. Представить себе не могу, сколько крови и пота в боях за родное Отечество нужно пролить, чтобы заработать такое их количество. Впрочем, не стану более ёрничать и злословить по поводу некоторых очевидных несуразностей в той моей жизни. Надеюсь, в этой реальности военных награждают действительно за настоящие подвиги, а не за паркетное шаркунство.
После нашей столь бурной встречи, Третьякова, как женщина заботливая и практичная, тут же попыталась всучить мне комплекты летней и зимней одежды, а еще толстенную пачку двадцати пяти рублевых банкнот, навскидку тысяч пять, ну никак не меньше. От одежды пришлось отказаться, ибо вряд ли в армии мне позволят щеголять в гражданском От денег также, поскольку при мне уже было сто пятьдесят рублей с мелочью. Василиса Егоровна хотела обидеться, благо присутствующие господа офицеры ненавязчиво, но вполне компетентно объяснили ей, что столь огромная сумма солдату в армии ни к чему, и гражданская одежда её Андрюшеньке там не пригодится, поскольку, Его Императорское Величество безмерно заботится о защитниках государства Российского и снабжает своих воинов всем необходимым совершенно бесплатно. Я также услышал их слова и передал Егоровне сотню из своей наличности – если обеспечивают по полной программе, ни к чему провоцировать будущих однополчан на банальную кражу или, упаси их Господь, на гоп-стоп. Полсотни рублей будет вполне достаточно для моих текущих нужд. В случае особой надобности, Егоровна пришлет сколько нужно почтовым переводом. А вот привезенными свежими харчами набил полный рюкзак, ибо до бесплатной кормежки еще нужно добраться, а у меня аппетит, волки зимой позавидуют.
Наконец погрузились в две коляски: я с Овчинниковым и двумя охранниками. Третьякова со своим возлюбленным Провом Николаевичем. Можно было бы обойтись и без стражей, но таковы правила – пока обвиняемый в преступлении не перешел под юрисдикцию Военного Министерства, он всё еще находится в статусе подследственного, а это означает, что его необходимо охранять, хотя бы формально.. Засим отправились в местный аналог военного комиссариата прежней моей реальности. Здесь это заведение носит другое название: «Военная Канцелярия Боровеска». Добирались не более пяти минут, поскольку нужное нам здание находится на центральной площади города, примерно в полутора верстах от тюрьмы.
Василиса Егоровна с Провом Николаевичем остались ждать на улице. Со мной на призывной пункт вошли штабс-капитан со своими бойцами.
Далее все закрутилось в бешеном темпе. Для начала я написал прошение о зачислении меня в ряды Вооруженных Сил Российской Империи в качестве вольноопределяющегося. Столоначальник дородный мужчина в военной форме и звании подполковника от инфантерии, представился Дымским Василием Евграфовичем. Он лихо поставил на документе рядом с моей свою подпись и тут же заверил печатью. Всё, с этого момента я вышел из-под гражданской юрисдикции и подчиняюсь исключительно военным властям.
С Геннадием Петровичем распрощались весьма душевно. Засим он и двое его подчиненных покинули здание канцелярии.
Меня же направили для прохождения медицинской комиссии. Вообще-то по правилам, я сначала должен был подтвердить свой статус здорового человека. Однако мой цветущий вид привел подполковника в полный восторг, поэтому, чтобы побыстрее избавиться от назойливого присутствия начальника тюрьмы, да и чтобы я не передумал, он пошел на мелкое нарушение принятого порядка. По всей видимости, государство приплачивает членам призывной комиссии за дополнительный контингент военнослужащих.
Председателем и единственным членом медицинской комиссии оказался Челищев Аркадий Сафронович, государственный целитель из одаренных один на весь Боровеский уезд. Суховатый мужчина пожилого возраста, со слабым целительским даром, но огромным багажом полезных знаний обо всем, что касается человеческих хворей, к тому же весьма неплохой диагност. В прошлом мне несколько раз доводилось обращаться к нему за консультациями по поводу того или иного случая. Челищев всячески одобрял мой интерес к медицине, но по неведомой мне причине был чем-то обижен на Третьякову, и эта обида невольно распространялась на меня. Отчего мужчина держался со мной сухо и разговаривал сугубо официальным тоном. Бабушка не посчитала нужным информировать меня о причинах напряженных отношений с Аркадием Сафроновичем, да я и не настаивал.