Уйти, взявшись за руки

1

– Родионов! Зачем ты сюда приехал?

Люто взвыв, страшный монстр вонзает когти в сердце Родионова и Родионов мгновенно просыпается. Распахивает глаза, рывком садится на постели, дико озирается. Где он? Что с ним?

Родионов заключен в тесную трясущуюся коробку. Внутри чернильная тьма, душно. Снаружи остывает насквозь мокрая ночь, но её не видно – плотная оконная штора опущена до самого низа и ни один лунный лучик не пробивается в купе. Это Русалина так захотела. А кто такая Русалина? Ах, да! Попутчица. Веснушчатая девчонка с пушистыми светло-русыми волосами, стянутыми на затылке в хвостик. Вон она что-то бормочет во сне, свесив руку с верхней полки. Родионов с облегчением переводит дух. Вспомнил! Он же едет на поезде в незнакомый городок, поступать в Институт. Толстая хмурая проводница давеча ворчала на посадке, что в этот городок вообще мало кто ездит. Туда ведёт тупиковая ветка.

Старый вагон гремит и качается. Немногочисленные пассажиры крепко спят. У Родионова вдруг невыносимо начинает зудеть правая щека. Он осторожно трогает её – холодная, как эскимо. Ага, ясно – это чешется шрам, полученный прошлой весной в армейке.

– Хррр-ха!

Оказывается, в купе кроме Родионова и Русалины есть кто-то ещё. В густой черноте напротив Родионова едва угадывается чей-то силуэт с нечёткими границами. Силуэт притаился под полкой, на которой лежит Русалина.

– Будь здоров, воин.

Что за глюк? Неужели это Усатый Прапор? От удивления у Родионова даже шрам перестаёт чесаться.

– Это вы, товарищ прапорщик?!

– Угадал с первого раза. Добре.

– А я думал, вы того…

– Правильно думал.

– А как же вы здесь?

Усатый Прапор невидимо ухмыляется:

– Значит, недостаточно глубоко закопали. Хе-хе. Шутка, воин. Я тут как бы в командировке. Помогать тебе, советовать, ну и всякое такое. Закрепил в голове?

– Так вы мой ангел-хранитель, что ли?

– Типа того. В общем-то, так себе занятие.

Родионов признаётся:

– Если честно, я в призраков не верю, товарищ прапорщик.

– Не смущайся. Я тоже раньше не верил.

– Ну и как там? Вам нравится?

– Не то слово! Не поверишь, воин, но я только сейчас начал жить по-настоящему.

– Шутите, товарищ прапорщик? А почему именно вы мой ангел-хранитель?

– Связаны мы теперь с тобой, Родионов. С того самого понедельника.

Родионов, запинаясь, произносит:

– Вы уж простите меня, товарищ прапорщик. Не держите зла. Я, правда, не хотел.

Усатый Прапор добродушно хмыкает:

– Я вижу, ты ничего не понимаешь, воин.

– Чего я не понимаю?

– Да пока совсем ничего.

– С кем ты разговариваешь, Родионов?

Проснувшаяся Русалина включает жёлтый свет ночника. Родионов машинально поднимает глаза на недовольное лицо попутчицы, потом соскальзывает взглядом вниз. На нижней полке никого нет. Усатый Прапор, как и полагается настоящему привидению, исчез. Умудрился растаять даже в плотном спёртом воздухе, принявшем форму коробки. Или Усатого Прапора и вовсе здесь не было?

– Ни с кем. Ты что не спишь?

– Плохой сон приснился. Как будто бы меня убили. Представляешь?

– Мой сон был не лучше.

– А тебе что снилось?

– Да так. Чертовщина какая-то. Уже не помню.

Среди ночи Алевтину будит какой-то неприятный звук. Она отрывает голову от влажной подушки, прислушивается, даже принюхивается. В столовой пахнет котлетами, в библиотеке старыми книгами, а в её комнате пахнет, как в гардеробе старухи. Одинокой нафталиновой старостью. Несмотря на тонкую льняную простыню, ночная рубашка Алевтины вся пропиталась потом. Этой весной стоит необычная жара. Май, а на тротуарах плавится асфальт, на дорогах трескаются бетонные плиты. Короткие ночи не приносят желанной прохлады. Даже когда идёт дождь. Вот как сейчас.

Стараясь не шевелиться в липкой постели, Алевтина напряжённо слушает частую дробь капель по оконному стеклу. Что же её разбудило? А может, показалось? Ровный стук дождя убаюкивает. Алевтина снова почти засыпает. Нет, не показалось! Вот опять! Алевтина явственно слышит тоненький детский плач. Мучительная тоска и неизбывное горе, звучащие в ночной тиши, разрывают сердце, переворачивают душу и зовут к себе. Какой уж тут сон!

Лежать с этим хныканьем в ушах больше невмоготу. Алевтина встаёт с кровати, надевает домашний халат на прежде могучее (сейчас-то больше жира, чем мускулов) тело метательницы ядра, подпоясывается. Папаша, будучи под хмельком, часто ей говаривал: «Давай-давай, Алька. Занимайся физкультурой, вырастешь здоровой дурой!» Алевтина вымахала здоровая, но не дура. Окончила школу с золотой медалью, поехала одна в столицу, самостоятельно поступила в университет и, хотя получила красный диплом, но аспирантуру выбрала в этом никому неизвестном провинциальном Институте. Одна шапочная знакомая, работающая в нём библиотекарем, посоветовала. Алевтина долго не раздумывала. Ну, а что, в самом деле? Общежитие предоставляется, жизнь гораздо дешевле, да и признаться, надоели понты столичных мажоров.

Алевтина выходит в безжизненный коридор, слабо освещённый редкими тусклыми лампочками. Медленно идёт на плач. Что за наваждение? Откуда в институтской общаге мог взяться ребёнок? Неужели кто-то из абитуриенток привёз с собой? А куда смотрела приёмная комиссия в лице Абстракции Аркадьевны и Тани Храмытских? Как могла проморгать контрабандное дитя комендантша общежития? Впрочем, Алевтина давно поняла, что Институт так же непредсказуем, как растение со съедобной подземной частью. Никогда не знаешь заранее, что скрывается в глубине.

Алевтина приближается к повороту коридора. За поворотом совершенно темно. Слышно, как там кто-то чиркает зажигалкой. Писклявый плач становится громче. Затаив дыхание в избыточной груди, Алевтина делает осторожный шаг за угол. Она скорее чувствует, чем видит, что во мраке кто-то или что-то неслышно движется.

– Кто здесь?

На её вопрос отвечает стремительный лёгкий топоток. Оно убегает! Что за «оно»? Алевтинино наваждение? Алевтина смело бросается в погоню за своим наваждением. Неверное решение. Её широкая ступня, обутая в тапочек, наступает на мягкий живой ком, который с пронзительным мяуканьем шарахается от Алевтины в темноту. Едва сдержав в себе нелепый девчачий визг, Алевтина рычит:

– Леонард! Чтоб ты сдох, мерзкая тварь!

Леонард – здоровенный угольно-чёрный кот, любимец Абстракции Аркадьевны и неисчерпаемый источник шерсти на одежде сотрудников Института – без остатка исчез во мраке. Как и Алевтинино наваждение. Больше ничто не нарушает тишину, хрупкую, как хрусталь. Бормоча ругательства, Алевтина возвращается к себе, достаёт из тумбочки начатую коробку зефира. Она один за другим глотает, почти не жуя, приторные шарики, думая о том, что в Институте происходят странные вещи, творится что-то неладное.

Секретарь учебного отдела Таня Храмытских крепко спит. На тумбочке стоит ваза с увядшей ветвью сирени. Над кроватью висит старая ржавая подкова, однажды подобранная на дороге. Говорят, что подкова приносит счастье. Тане Храмытских снится Вадим Красивов. Она давно и безнадёжно влюблена в заместителя директора по воспитательной работе, но молодой, энергичный, вечно улыбающийся, как Мона Лиза, Красивов не обращает внимания на бесцветную Таню. Ей, наверное, не помогут даже подковы целого кавалерийского полка.

А ночному сторожу Иванычу ничего не снится. Он неподвижно сидит за коротконогим столом в вестибюле у входа в Институт. Лысая, похожая на череп голова, бледная кожа, запавшие губы, иссечённые складками и морщинами, как у мумии. Маленькие серьёзные глазки с красными веками, словно утонувшие в глазницах, не мигая, глядят в фиолетово-сиреневую дымку за стеклянной дверью. Слева от Иваныча горит настольная лампа. В призрачном синеватом круге света лежит кроссворд – приглашает себя попробовать. Но этот классический сторожевой антураж обманчив. На самом деле Иваныч не любит решать кроссворды. Так же, как и смотреть на солнце.

– Это не город, а траур какой-то, – говорит Русалина, растерянно оглядываясь.

– А ты чего ожидала? В попе бриллиантов нет.

– Фу, Родионов!

Городок к себе действительно не притягивает. Апофеоз серости. Сверху его накрывает низкое пасмурное небо с бандами пепельных голубей. Внизу простираются кварталы одинаковых, как кирпичи, невзрачных домов. В домах и между ними – неулыбчивые люди в спортивных костюмах немарких расцветок. Местный электорат. Слегка оживляет безрадостный пейзаж лишь бетонный забор возле облупленного вокзальчика. Забор украшает яркий плакат. Родионов и Русалина не знают, что при «дорогом Леониде Ильиче» на заборе много лет красовался лозунг с обещанием «Мы построим!», при «Михалсергеиче» его ненадолго сменил «Мы перестроим!», а нынешний лозунг призывает «Мы восстановим!».

Будущие студенты стоят на автобусной остановке. Оказывается, им по дороге. Стремящаяся к знаниям Русалина поступает в тот же Институт, что и Родионов. Родионов рад. Ему нравится эта конопатая девчонка.

Один за другим неторопливые автобусы, раскачиваясь на колдобинах, подползают к остановке, фаршируются пассажирами и отправляются в разные концы города. И ни один из них не желает отправляться в сторону Института.

– Может, возьмём такси? – предлагает Русалина, которой надоело ждать.

– Ну.

Родионов послушно отправляется к стоянке такси. «Корыто мне, корыто!» Едва он успевает сделать десяток шагов, как к Русалине подкатывает жемчужина российского автопрома – лада-умора цвета мокрого асфальта в комплектации «руль и колеса». Настоящий «паровоз для пацанов» с горным тюнингом: наглухо затонированный кузов опущен до земли, на загудроненные фары наклеены реснички, сзади – стикер «Добро пожаловать в город без дорог!». Дверцы украшает аэрография – яростное пламя. В целом – огонь-машина. Мечта молодого джигита.

Боковое стекло опускается и Русалине из «мечты» острозубо щерится сам молодой джигит:

– Запрыгивай, красивая!

Русалина притворяется, что джигит разговаривает не с ней. Она, как бы случайно, поворачивается спиной к огонь-машине. Глаза девушки, словно прожекторы противовоздушной обороны, обшаривают бледное небо.

– Эй, тёлка, я тебе говорю! – сердится джигит.

– Эй, школота! А я тебе говорю! Куда тебя понесло со впалой грудью на амбразуру? – зло бросает поспешно вернувшийся на остановку Родионов. – Самостоятельно отвалил отсюда! Это моя девушка!

Джигит меряет взглядом ширину плеч Родионова, пылко произносит что-то гортанно-непонятное и резко газует с места.

– Спасибо, Родионов, – с облегчением произносит Русалина.

– Угу.

– Ну, раз я теперь твоя девушка, я лучше с тобой пойду, – решает Русалина, провожая глазами огонь-машину.

– Кто больше заплатит, того и повезу с песней, а если накинете ещё сотку, молодые люди, то и с собственными припевами! – объявляет вердикт водитель древней криворульной «японки» – последнего таксомотора, оставшегося у вокзальчика. Все остальные (девять штук) уже покинули стоянку. Пассажиров, впрочем, тоже не очень много – Родионов с Русалиной да худенький буйноволосый юноша, обвешенный вещами, как бомж, который всё своё добро таскает с собой.

– А тебе куда? – спрашивает Родионов юношу.

– Улица Героической борьбы, тринадцать.

– В Институт, что ли? Значит, можем поехать вместе, – обрадовано говорит Русалина.

– Вы тоже поступаете?

Русалина кивает.

– Наши люди! – восклицает юноша. – Поехали. И да – я Кирпичонок. Евгений Кирпичонок.

– Я – Русалина, а это Родионов.

– Юху-у-у! – жизнерадостно кричит Кирпичонок при виде Института. – Классическая тюремная архитектура! Во попали!

Действительно, в быстро наступающих сумерках огромный мрачный корпус на фоне лесной чащи внушает трепет. Здание – причудливая смесь древнегреческого и романского стилей пополам с барокко. Чёрный от времени фасад. Многометровой толщины стены, кажется вытесанные из гранита. Монументальные колонны, поддерживающие треугольный козырёк над крыльцом. Изящная с кружевными краями кровля. На карнизе смотрят во все стороны мифологические существа с лапами, клювами и крыльями. Узорчатые окна первого этажа забраны коваными решётками. В глубоких нишах, расположенных между окон, корчатся кариатиды.

– Представляете, ребята, – бурлит энтузиазмом Кирпичонок. – Вот в этом прекрасном месте мы и будем пять лет заниматься поисками собственного «я». Так сказать, расти, усиливаться и наливаться соками.

– Или будем здесь вариться в собственном соку, пока не сваримся, – замечает Русалина. – Отсюда до города пешком не дойдёшь.

В кабинете приёмной комиссии роль приветственного комитета исполняет равнодушная бесцветная женщина с ртутными глазами. Она раскладывает документы трёх абитуриентов по картонным папкам и подаёт направления в общежитие.

– Поторопитесь, – бормочет бесцветная женщина. – Комендант закрывает общежитие в одиннадцать.

И вот они, следуя редким указателям, шагают по тёмным сводчатым галереям. Сначала прямо, поворот, ещё один поворот, лестница вверх, снова прямо, поворот, лестница вниз, опять прямо…

– Эти коридоры похожи на круги ада, – жалобно говорит Русалина. – Мальчики, мы не заблудились?

– Наверное, Институт проектировал какой-то сумасшедший архитектор, – пыхтит из-под своих сумок Кирпичонок. – Даже непонятно, сколько в нём этажей.

Наконец, перед ними появляется ободранная железная дверь. На двери неровно намалёвано красное слово «общежитие».

– Кажется, добрались, – произносит Кирпичонок. – Добро пожаловать в светлое будущее!

Родионов с трудом открывает чудовищно тугую дверь, все входят. За дверью никого нет. На стойке дежурной табличка предупреждает: «Забудь о курении!»

– Ну и где тут логика? Как можно забыть о курении, если эта табличка всё время напоминает? – вслух удивляется Кирпичонок.

Из-под стойки выныривает круглый, как фрикаделька, горбоносый мужчина. В руке он держит шариковую ручку.