Формула алхимика
– Это средневековая рукопись. Работа состоит из 22 образов, включающих ряд из семи алхимических колб, каждая из которых связана со своей планетой. В пределах колб показан символический процесс трансмутации. У Горского конечно же копия манускрипта, но в данном случае это неважно.
– Горский увлечен трансмутацией металлов? – догадался Илья Алексеевич.
– Он проводит эксперимент по созданию золота! – воскликнул Жарков.
Петр Павлович пребывал в возбуждении, которое совершенно не разделял Илья Алексеевич.
– Ну и что… – пожал он плечами.
– Мы обязаны проследить за ходом этого исследования!
– Вот еще! Зачем это?
– Трансмутация золота – вопрос государственного значения.
– Прежде всего это не запрещено законом…
Ардов встал и направился к выходу. Жарков последовал за ним.
На улице уже зажгли фонари.
– Как вы не понимаете, – горячился Петр Павлович, – такие процессы нельзя оставлять без надзора!
– Послушайте, это же не подделка денег! – вяло отмахнулся Ардов. – А стало быть, ваш профессор может создавать свое золото без всякого надзора.
– Иногда вы ставите меня в совершеннейший тупик своими взглядами, Илья Алексеевич! – сдерживая раздражение, заметил криминалист. – Процесс трансмутации никак не регламентирован законами только лишь потому, что никому и в голову не приходило, что мечтания средневековых алхимиков удастся кому-либо воплотить в жизнь.
– А вы что же, верите, что это возможно?
– Я считаю, что это невозможно, – взяв себя в руки, рассудительно ответил Жарков, но тут же наклонился к уху Ильи Алексеевича и жарко зашептал: – Но Горский гений! Поверьте мне! Совершеннейший гений.
– Петр Романович, – строгим тоном осадил спутника Ардов, – в этом деле наша задача – найти убийцу несчастного студента. Заботы государственной важности давайте оставим государственным мужам высшего звания.
Жарков хотел было возразить, но сзади раздались шаги. Обернувшись, чины полиции увидели Аладьина, приближавшегося к ним как-то боком, нелепой подпрыгивающей походкой.
– Я насчет К-крючина… – заикаясь, выпалил студент. – Профессор ошибается.
– Что вы имеете в виду? – не понял Ардов.
– К-крючин был скользким типом.
Ардов и Жарков переглянулись. Аладьин все еще задыхался от быстрой ходьбы и нервно оглядывался. Его голос был каким-то мутным, болотным, а с каждой запинкой изо рта выскакивала маленькая лягушка. Сдерживая отвращение, Илья Алексеевич наблюдал, как эти липкие бурые лягушки прыгали по плечам и голове юноши.
– Сильно сказано, – прокомментировал Петр Павлович, не зная, как еще прореагировать на необычное признание.
– Он м-меня избивал! – скривив лицо в гримасе боли, взвизгнул Аладьин и выплюнул очередную лягушку. – А этой кукле всю г-голову задурил!
– Кого вы имеете в виду? – насторожился Илья Алексеевич.
– Глебову! Он всё смеялся, мол, б-барышни – существа при-при-митивные.
Шлеп, шлеп – еще пара лягушек бурыми кляксами вылетели изо рта Аладьина. Ардову стоило труда не подавать виду.
– А чем эта Глебова занимается?
– Она натурщица в художественном училище… Не понимаю, что она в нем нашла.
– Господин Аладьин, – вступил Жарков, – вас можно заподозрить в зависти.
– Какая, к черту, зависть?! – отбросил приличия студент. – Он был м-мерзавцем. Один раз я застал его за изготовлением субстанции, которая не имела отношения к нашим опытам.
– А в чем суть ваших опытов? – решил все-таки осведомиться сыщик.
– Я не м-могу раз-раз-глашать…
Аладьин смутился и потупился.
– Извините, мне нужно возвращаться в лабораторию, – пробормотал он. – Опыт нельзя п-прерывать.
Помощник профессора скрылся так же неожиданно, как и появился.
Коллеги постояли в молчаливом недоумении.
– Неожиданное явление, – резюмировал Петр Павлович, закуривая папироску.
– Водяной какой-то, – пробормотал Илья Алексеевич, приходя в себя после нашествия лягушек.
Глава 10
Лысый, худой, со шрамом
Ардов шел по гулкому коридору художественного училища, за ним едва поспевал старичок в мундире бутылочного цвета с бархатным воротником.
– Ради бога, извините, ваше благородие, – тараторил служитель. – Я думал, вы художник. Тут ведь глазом не успеешь моргнуть – сманят натурщицу! С ними нынче тяжело. А и всегда тяжело было. До реформы вообще с мужчин писали, можете представить? У нас не Италия, пойди сыщи, которая встала бы на натуру из любви к искусству. А ведь они и получают у нас вдвое больше мужчин. Да все равно… Даже если из простого звания – никак не уломаешь. А если и удастся, глядишь, через месяц она уже за какого-нибудь художника выскочила.
Илья Алексеевич остановился возле дверей в натурный класс. Старичок приоткрыл створку. В проеме открылась просторная аудитория, уставленная мольбертами, за которыми корпели будущие мастера живописи. На помосте возлежала обнаженная модель, едва прикрытая туникой. Девушка с рыжими волосами держала в руке яблоко, напоминая собой прямо-таки библейскую Еву.
– Мадемуазель Глебова – наше сокровище! – негромко проворковал старичок.
Ожидая окончания натурного класса, Илья Алексеевич согласился на краткую экскурсию по училищу. Служитель продолжал тараторить, словно опасался, что господин сыщик может объявить во время паузы нечто ужасное.
– Судите сами: на экзамен четвертого возраста дают сюжет «Улисс и Навсикая», а ведь там сплошь барышни в драпировках – это, считай, обнаженная натура. Как прикажете изображать, если студенты в классах этой натуры в глаза не видели! Пришлось менять на «Самсона, преданного Далилою филистимлянам» – там по преимуществу мужские фигуры, женская одна только…
Улучив момент, Ардов все-таки успел задать интересующий его вопрос.
– Крючин? – переспросил старичок, снял пенсне и замигал глазами. – Конечно, знаю! Милейший, обходительнейший молодой человек.
Учитывая вчерашние признания Аладьина, ответ Илью Алексеевича удивил.
– Он ухаживает за госпожой Глебовой, – доверительно продолжил старичок, – частенько поджидает ее у входа с цветами. Вы знаете, он увлекается химией и однажды сказал мне, что благодаря этой науке намерен разбогатеть.
Подойдя к каморке, отведенной натурщикам для переодевания, Илья Алексеевич кивнул провожатому, разрешая оставить его и заняться своими делами. Выждав, он постучал. Ответа не последовало, хотя за дверью послышалось явное движение, даже скрипнула половица. Не дождавшись ответа, Ардов отворил дверь и ступил внутрь.
Едва он открыл рот, чтобы сообщить о цели визита, как почувствовал, что его шеи коснулось что-то холодное. Илья Алексеевич замер. «Неужели это она?» – с досадой подумал он, представив, как сейчас острое лезвие разрежет ему горло.
– На сладенькое потянуло? – резанул голос темного серебра у самого уха.
Ардов почувствовал, как белый пластрон[15] на груди стал напитываться горячей кровью из разрезанной шеи.
– Я из полиции, – стараясь не терять самообладания, успел просипеть он.
Рука с лезвием отстранилась.
– Простите, – опять дрогнул темным блеском голос. – Я думала, вы очередной липовый антрепренер. Тут ходят, знаете…
Помолчав мгновение, Глебова вышла из-за его спины. Илья Алексеевич посмотрел себе на грудь – крови не было. Потер шею – цела, слава богу. Очевидно, это голос. Он был острый, поблескивал в темноте металлическим отсветом – такие иногда встречались Ардову, о них можно было порезаться.
– Меня интересует Крючин. Вы ведь знакомы?
– Я к его темным делишкам отношения не имею, – сухо ответила натурщица и прошла за ширму, чтобы продолжить облачение – она была полураздета.
Отброшенное на столик оружие оказалось бутафорским кинжалом довольно неуклюжей работы.
– Его убили, – сказал Илья Алексеевич.
Девушка вышла из-за ширмы и непонимающе захлопала глазами.
– Как убили? Кто?
– Вот и я хотел бы это узнать, – Ардов протянул Глебовой платье, лежавшее на фанерной полуколонне. – Рассчитываю на вашу помощь.
Из глаз Глебовой покатились слезы. Зайдя за ширму, она принялась нескладно втискиваться в одежду.
– Сколько раз… – забормотала она, – сколько раз…
Илья Алексеевич уронил себе на ладонь несколько белых крупинок из миниатюрной колбочки, которая имелась у него на кожаной наручи под левой манжетой, и отправил в рот.
– Когда вы видели Крючина?
Хоть это было и невежливо, но чиновник сыскного отделения решил не дожидаться завершения туалета, полагая, что именно сейчас, в растрепанных чувствах, свидетельница будет максимально откровенной.
– Последний раз – в четверг, – всхлипнула девушка.
– О чем говорили?
– Да так… Костя сказал, что они с этим своим сумасшедшим профессором начинают какой-то грандиозный эксперимент.
– Сумасшедшим?
– А разве нет? – голос Глебовой опять заискрился. – Угораздило же его подпасть под влияние этого индюка. Вы его видели?
Глебова на мгновение выглянула из-за ширмы. Ардов успел кивнуть.
– Крючин потрясающе талантлив! Но месяц назад он бросил университет и поступил в услужение этому капризному старику. В рабство! Полное и безоговорочное! Сколько раз я его просила… умоляла… Нет! Пропадает там сутки напролет, собственной жизни для него не существует.
Наконец натурщица появилась из-за ширмы – растрепанная, с мокрыми глазами.
– Не существовало… – поправилась она.
– Каким вы нашли Крючина на той встрече?
Глебова села за миниатюрный столик, установила зеркальце и принялась приводить в порядок копну рыжих волос. К ней постепенно возвращалось самообладание.
– Пожалуй, он был обеспокоен… Точнее, возбужден – не мог говорить ни о чем другом, кроме этого своего эксперимента, все восхвалял учителя… Говорил, что они изменят мир…
– Прошло уже четыре дня, – отметил Ардов. – Вас не удивило отсутствие вестей от него?
Глебова бросила на сыщика полный недовольства взгляд, но удержалась от колкости.
– Во-первых, он предупредил, что во время опыта будет неотлучно торчать в лаборатории – а опыт должен был продлиться несколько дней.
– А во-вторых? – спросил Ардов, когда счел, что пауза затянулась.
– А во-вторых… мы поссорились, – призналась Глебова упавшим голосом.
Помолчав, она обвела глазами каморку:
– Крючину не нравилась моя работа, он требовал, чтобы я ее бросила.
– А вы?
– А что я? – она вспыхнула. – Я сирота! На какие средства прикажете существовать?
Было видно, что эта тема уже давно стала для девушки предметом раздражения, с которым она не сумела справиться и на этот раз. Отвернувшись, Глебова принялась нервными движениями заталкивать в сумочку дамские мелочи, валявшиеся на столике.
– У вас нет родных? – спросил Ардов дрогнувшим голосом.
Несколько лет назад он сам потерял отца при весьма трагических обстоятельствах и потому испытывал особую приязнь к людям, пережившим потерю близких.
– Дядя еще жив, – уточнила Глебова, – но он сошел с ума. Когда-то он был ученым, путешествовал по Индии… Искал секреты вечной жизни. Однажды ему дали там отведать какое-то зелье, и…
– И что же случилось?
– Он считает, что ему открылись тайны мира. Возможно, это и так, но… расплата оказалась жестокой. Дядя лишился рассудка.
– Где он сейчас?
– В лечебнице для душевнобольных святого Николая Чудотворца.
– А у Крючина остались родные?
– Он тоже сирота. Говорю же вам, денег не хватало на самое необходимое! Собственно, поэтому он и связался с этими негодяями.
– О ком вы?
После секундного замешательства Глебова развернулась, приблизилась к Ардову и горячо зашептала:
– Они хотели получить от него краску! Он же химик. Краску для изготовления ненастоящих денег.
– Фальшивых?
– Да! Он говорил мне, что для банкнот необходим совершенно особенный состав и он знает, как его получить. Я умоляла его порвать с этими негодяями, и он обещал…
Глебова на мгновение замерла, словно постигла какую-то тайну.
– О господи! – воскликнула она и приложила ладони к губам. – Да ведь это же из-за нее! Из-за этой краски! Он отказался – и его убили! Чтобы он не рассказал о них полиции!
Губы девушки задрожали, она плюхнулась на стул и опять зарыдала, закрыв лицо руками.
– Получается, это из-за меня? Из-за меня его убили! Ведь он хотел, чтобы я не нуждалась в деньгах… Он пошел на преступление из-за меня! Но совесть удержала его в последний момент. И вот – расплата… Боже мой, какой ужас…
Ардов выждал паузу.
– Скажите, а вы видели кого-то из тех негодяев?
– Фальшивомонетчиков? Никого…
Спохватившись, Глебова вскочила:
– Нет, одного мельком видела, – проговорила она с готовностью, вытирая платком глаза. – Худой, лысый, моего примерно роста. Подбородок чуть снесен в сторону, а вот здесь шрам… – Глебова ткнула себе под нижнюю губу, указывая местоположение шрама, – такой… в виде треугольника.
Глава 11
Первая версия
Каморку Крючина в Щепяном переулке по требованию чинов полиции отомкнула хозяйка, проживавшая тут же, на кухне. Сдачей неказистых комнат вдова надворного советника выгадывала себе лишнюю копейку на жизнь. Ничего полезного о постояльце она сообщить не сумела: уходил рано, возвращался поздно, девушек не водил. Даже кипяток не всякое утро спрашивал. Человеком был сдержанным, малообщительным. Однажды надавал тумаков младшему дворнику Гринякину за то, что тот в пьяном виде сбросил с лестницы кошку на голову постоялице из комнаты во втором этаже. Перепуганное животное сильно оцарапало лицо девушке, даже доктора приглашали.
Таких историй у хозяйки оказалось с избытком, и она с готовностью принялась живописать угрюмый быт дома. Не сразу, но все же ее удалось выпроводить.
Вещей в каморке оказался минимум: топчан, покрытый одеялом, пустой одежный шкаф, грубо сколоченный стол с табуреткой да этажерка с книгами. Керосинка почти пуста.
– Как видно, наш Крючин был совершеннейшим аскетом, – пробормотал Илья Алексеевич.
– Не понимаю: он успел приступить к работам для этих блинопеков[16] или отказался не начиная? – Жарков пытался уточнить обстоятельства, предшествовавшие смерти молодого человека. Он перебирал имевшееся на столе химическое оборудование, которое, впрочем, было столь примитивным, что говорить о каких-то серьезных изысканиях не приходилось.
– Из показаний Глебовой этого понять не удалось, – ответил Илья Алексеевич.
– Как она вам вообще показалась? Есть миндаль?
Упоминание миндаля не было странным. Ардов обладал редким расстройством перцепции, при котором сигналы для одних сенсорных зон вполне могли отозваться раздражением в других. В частности, звуки для Ильи Алексеевича имели свои цвета, а зачастую и вполне выраженный вкус. Нет-нет да и называл он выкрашенный зеленой краской забор «соленым», а гудок парохода «портером», имея в виду вкус английского пива, которое однажды подали у Баратовых для запивания устриц.
С этими внезапными вкусовыми фейерверками во рту Ардов вполне наловчился справляться, используя в особо сильных случаях микроскопического размера пилюльки, которые носил в трех стеклянных колбочках, закрепленных в наручи на левом запястье. В каждой колбочке был особый вкус, который применялся сообразно букету, образовывавшемуся на языке и становившемуся нестерпимым. Что до горечи миндаля, то она растекалась по языку чаще обычного и, как правило, дополняла основной вкус, вызываемый голосом собеседника. Как уже давно сумел отметить Ардов, миндаль сопровождал беседу с человеком, который по какой-либо причине вел себя неискренне. Выглядело это совершеннейшей сказкой, и сам Илья Алексеевич долгое время отгонял от себя такую оценку собственных свойств. Ну нельзя же, в самом деле, всерьез верить, будто бы кто-то в состоянии чувствовать вкус неправды буквально на языке! – вполне разумно убеждал себя сыщик. И тем не менее раз за разом он имел возможность убеждаться, что привкус миндаля появлялся во рту неспроста. Профессор Лунц, долгое время наблюдавший Ардова в швейцарской клинике, сделал предположение, что слова, осознаваемые человеком как лживые, сообщают голосу особые вибрации, в чьем бы исполнении они ни звучали. Вот на эти-то неуловимые вибрации якобы и отзывались непроизвольным образом вкусовые рецепторы во рту Ардова.
Конечно, сделать из этого свойства особый расследовательский инструмент сыщик не мог: человеку едва ли не во всякий момент есть нужда скрывать правду о чем-либо, и далеко не всегда это связано с преступлениями. Поэтому горькая слюна, частенько наполнявшая рот Ильи Алексеевича, сама по себе не могла служить сколько-нибудь весомым аргументом при опросе свидетелей или подозреваемых.
– Есть… И много… – отозвался Илья Алексеевич после некоторого раздумья, словно припоминая ход разговора с Глебовой.
– Вообще, выглядит все это странно, – поделился сомнениями Петр Павлович. – В изготовлении фальшивых денег решающую роль обычно играет художник: если у тебя нет толкового рисовальщика, то и затеваться не стоит.
– Может, у них есть? – предположил сыщик.
Если не исключать Глебову из числа подозреваемых, то можно было бы предположить, что именно она и попыталась сколотить шайку блинопеков: подбила в художественном училище кого-нибудь из будущих художников, стали экспериментировать с материалами, решили привлечь кого-нибудь со знаниями о составе и строении веществ, она отыскала и охмурила Крючина… При всей слезливости, которую показала Глебова при знакомстве, воля в ней чувствуется железная… Единственное, что не имеет объяснения в этой версии, – зачем она сама заговорила про фальшивомонетчиков?
– В том-то и дело, что краской этот рисовальшик обыкновенно сам и занимается! – продолжал тем временем Жарков. – И краской, и бумагой, и всеми этими водяными знаками… Это и есть его секрет, его ноу-хау, за это его в преступном мире и ценят. Понятно, при крупных партиях он берет себе подмастерьев, но обращаться в таком деле за услугой к случайному человеку – верх неосмотрительности.
– Может, новички? – предположил Илья Алексеевич.
– Уж больно дерзко ведут себя для новичков, – опять не согласился Жарков. – Впрочем, если наш студентик пригрозил сообщить об их изысканиях в полицию, пожалуй, со страху могли и расправиться…
– А если обратились не к Крючину, а к самому Горскому? – продолжил искать зацепки Ардов. – Тот посвятил в дело учеников, а Крючин не счел возможным участвовать в преступлении.
– Нет, это невозможно. Вы помните, что говорил этот заика, второй помощник профессора? Будто бы он застал Крючина за тайным изготовлением некоей субстанции.
– Ну, это избавляет от подозрений самого Аладьина, но еще не создает алиби Горскому. Насколько я могу судить, профессор относился к Крючину с большим доверием. Аладьина могли и не посвящать.
– Хм… – потер подбородок Петр Павлович. – Такого, пожалуй, исключать не стоит…
– Не говоря уж о том, что ваш алхимик может и сам выступать инициатором подделки банкнот. Без всяких тайных заказчиков. С золотом не получилось, а убытки покрывать надо.
– Верится с трудом, но проверить необходимо, – согласился Жарков.
Договорились, что Петр Павлович сейчас же нанесет визит бывшему учителю, а Илья Алексеевич отправится в участок, чтобы получить у пристава прошение о допуске к ознакомлению с делами фальшивомонетчиков в полицейском управлении – нет ли у кого из уже известных полиции блинопеков описанных Глебовой примет: скошенный подбородок и шрам в виде треугольника.
Глава 12
Баронесса фон Крюденваль
В участке продолжалось размеренное течение жизни. Перед Облауховым сидел молодой человек в залатанном армяке с клочками растительности на лице. В ногах у него валялась пыльная котомка, а на коленях покоился инструмент, по виду напоминавший гусли. Как удалось установить в ходе допроса, тверской мещанин Жмыхов наловчился импровизировать в стихах целые поэмы и рапсодии о народной жизни, за что получал лестные отзывы у себя в волости. Возомнив себя новоявленным Баяном[17], Жмыхов явился в столицу с намерением удивить сильных мира сего своим талантом и за то быть от них взысканным милостынями. Был задержан городовым Пампушко за беспокойное обращение к высокопоставленным особам Государственного Совета, которых пытался заинтересовать своим мастерством у ступеней Мариинского дворца.
За соседним столом околоточный надзиратель Свинцов и чиновник Африканов возились с новорожденным младенцем, доставленным в участок дворником Анциферовым. Ребенок был обнаружен на пороге квартиры канцелярского служителя Алябьева с приложенной запиской «Рожденъ 20-го сего апрѣля, крещенъ, имя Георгій». Очевидно, расчет несчастной матери, вынужденной обстоятельствами отказаться от собственного дитяти, был на бездетность супругов Алябьевых, но, как видно, оказался несостоятельным. Вызванная в участок управительница воспитательного дома госпожа Горбатова наотрез отказалась принимать ребенка ввиду отсутствия в заведении свободных мест.
– И так кормилиц не хватает, – стойко отбивалась она от нежелательного пополнения.
– Ничего, – стоял на своем Свинцов. – Отдадите в деревню, у вас на то и ассигнования имеются.
Действительно, администрация сиротского дома имела право отдавать младенцев на попечение в крестьянские семьи за плату 3 рубля в месяц.
– За что ж такое наказание бедненькому, – изобразила сострадание Горбатова, – известно же, как им там несладко живется.
– Авось не хуже, чем у жулья, – урезонил управительницу Свинцов, очевидно намекая, что имеются слухи, будто бы младенцы из ее сиротского дома нередко оказываются в руках уличных попрошаек, которым служат подспорьем для выманивания денег у сердобольных граждан.
– Совсем забыла, – изобразила озарение Горбатова. – У меня же аккурат вчера помер один! Как раз освободилось местечко.
– Так-то лучше, – резюмировал околоточный.
В общей зале у себя за столом старший помощник пристава фон Штайндлер выслушивал баронессу фон Крюденваль. Она на днях хотела сделать взнос в сберкассу в размере 100 рублей под 4 % годовых, но там объявили все четыре 25-рублевки фальшивыми и принять отказались. Баронесса выложила на стол перед штабс-капитаном злополучные купюры.
– Вот как? – оживился фон Штайндлер, еще не понимая, куда вывернет это дело. – Откуда же у вас эти билеты?
Испытывая некоторую неловкость, дама призналась, что билеты были оставлены ей покойным супругом, о чем она узнала при весьма загадочных обстоятельствах – усопший сам указал ей местонахождение ассигнаций через французскую прорицательницу, способную вступать в собеседование с душами мертвых.
Ардов почувствовал на языке вкус тамаринда. Он стоял у чайного стола и давал поручение филеру Шептульскому наладить наблюдение за натурщицей художественного училища Глебовой – установить место проживания, круг общения и прочее. Неожиданный прилив кисло-сладкого вкуса вынудил его оглядеться, чтобы понять, чей голос стал тому причиной. Приметив за столом Штайндлера посетительницу в шляпке с вуалью, он мысленно вернулся на пару минут назад.
«Выиграл, говорит, в карты да и забыл, куда сунул, – услышал он слова баронессы, сказанные только что. – А здесь, говорит, все вспомнил. Слава богу, говорит, что мадам Энтеви помогла вступить в сношение с тобой, душа моя…»
– Когда вы были на сеансе? – обратился Илья Алексеевич к посетительнице, хотя прекрасно помнил из рассказа княгини Баратовой, что та встретила баронессу в медиумическом салоне 9 апреля.
Старушка подтвердила дату.
– Банкноты были помещены под цветочный горшок, не так ли?
Присутствующие, включая пострадавшую, не смогли сдержать удивления столь невероятной осведомленностью Ардова.
Он взял купюры и повертел в руках. В тот же миг его голову облепил рой отвратительно жужжащих комаров. От неожиданности Ардов даже несколько раз взмахнул рукой, желая отогнать мерзких насекомых.
Такому нашествию воображаемого гнуса Илья Алексеевич подвергался всякий раз, когда сталкивался с обстоятельствами, связанными с убийством отца. Желание отыскать убийцу и привело Ардова на службу в третий участок Спасской части. Два года назад ему удалось изловить не только прямого исполнителя жестокой расправы, но и стоявшего за ним пупенмейстера[18], спланировавшего то кровавое злодеяние (и не только его). Правда, если убийцу, которым оказался актер оперетты Соломухин по кличке Солома, получилось схватить и предать в руки правосудия, то вот зачинщик тогда сумел ускользнуть из расставленных Ардовым силков в самый последний момент. Ушел он и в следующий раз, спустя полгода, когда из-за своих криминальных интересов сорвал поездку сборной команды русских олимпиоников на первые Олимпийские игры в Афинах. С тех пор Илья Алексеевич не оставлял надежды снова выйти на след негодяя, желая завершить дело возмездия. Звали этого беса Карл Мервус. Имя было фальшивое, но именно под ним его опознавали как главу криминального мира столицы и предпочитали идти на каторгу, лишь бы не сболтнуть на допросе чего лишнего об этой черной личности, дабы не накликать на себя ее гнев. Мервус был хитрым, изворотливым, безжалостным преступником, обладавшим неуемной извращенной фантазией и неограниченными возможности для ее воплощения.