6 ½

Всё не так, как кажется

Пятая

О чём думает человек, когда, наконец, воплощается то, чего он так долго ждал?

Сейчас я думаю: если бы кому-то пришлось подводить статистику моей жизни, он бы смело вписал в графу «Самый важный человек» её имя. По числу мыслей, по длительности размышлений, по силе испытываемых эмоций – она победила бы во всех номинациях.

Не человек, которого я люблю, не глава, не какие-нибудь там друзья или мать – она /Или они? До сих пор не знаю, как их считать: двое их было или всё же одна?/.

Этот факт, конечно, не радует, но это правда.

Ответственность, страх, досада, гнев, презрение, отвращение, злость, зависть, ненависть, снова злость – каждый раз, когда я о ней думала, во мне раскрывалась новая омерзительная эмоция, новый оттенок злобы.

Я думала о ней всегда: когда видела и когда не видела, когда о ней говорили и когда молчали. Я всегда помнила, что она есть: сам факт её существования отравлял мою жизнь.

И пусть мы ни разу лично не говорили: я всё время готовилась, репетировала нашу встречу в голове. Вела долгие беседы, итог которых сводился к её полному уничтожению как оппонента; думала, как отвечу, если она скажет то или это. Я не хотела о ней слышать, но жадно прислушивалась, если проскальзывало её имя (недостатка в сплетниках не было), упивалась любыми, даже крохотными её ошибками, раздувала до небес недостатки. Я жаждала уверовать, что хоть в чём-то я лучше, ведь только так земля из-под ног перестала бы уходить. Я страстно желала её унизить, устранить, растоптать, одолеть: чтобы её больше никогда и нигде не было.

Иронично: я хотела больше не думать о ней, но только это и делала; я хотела, чтобы её не было, но от этого она в моей жизни только умножалась. Я хотела одолеть её, но сам факт моих внутренних метаний говорит о том, что снова и снова побеждала она меня.

Как бы мне хотелось, чтобы всё это было взаимно: чтобы она ненавидела меня столь же сильно и так же сильно мучилась – тогда бы я не была такой жалкой. Но реальность сурова: мы ни разу не виделись, в её жизни меня попросту не существовало.

Одним своим появлением она забрала всё, что было мне дорого, сделала меня несчастной: но до самого конца об этом так и не узнала. Всего две радости было у меня в жизни – но даже забрав их, она счастливой не казалась. «Как смеет она быть такой недовольной, когда сделала меня такой убогой?» – думала я постоянно. Сейчас я понимаю, что её счастье, должно быть, тоже у неё отняли.

Сейчас, когда её /или их?/ больше нет, я осознаю, что она не была тем сверхчеловеком, которым мне казалась. Это была испуганная девушка, оторванная от семьи и дома, изолированная от всех, прикованная к кровати. Ей просто не повезло, как и всем нам. Поначалу она, должно быть, боялась, но, в отличие от всех нас, она имела наглость остаться собой.

Вот, наверное, что бесило меня больше всего. Пусть она была лучше во всём (что больно признать), пусть (что ещё больнее) он её за это полюбил – я могла бы с этим смириться. Но то, что она осталась сама собой, пробило трещину в мирке каждого из нас: до её появления все были уверены, что иначе – никак.

Впрочем, сейчас уже всё равно.

Машина несётся вперед, колеса шуршат по асфальту. За окном мелькают деревья, над деревьями – дождевые облака.

Знаете, как формируется дождь?

Водяной пар, поднимаясь с поверхности Земли, остывает в атмосфере, однако упасть обратно не может: сила тяготения не может уронить столь малые капли. Облако должно повстречать на своем пути либо другое облако – с ледяными кристаллами – либо поднятые в атмосферу пылинки. От этой встречи всё меняется: мелкие капли воды моментально группируются вокруг более плотной пылинки, образуют тяжелую каплю, обретают вес – и падают вниз, притягиваемые силами, которые на них раньше не действовали. Одна капля, вторая – и так по цепочке, пока всё облако не прольется дождем на землю.

Её смерть стала пылинкой, залетевшей в наше мирное облачко.

Но, знаете, что? Пусть я прожила пустую жизнь, пусть я лишь отсрочила свою смерть, и ничего не добилась: я не против – ведь рядом со мной сейчас летит в пропасть навстречу смерти именно та капля, которую я желала бы видеть.

Рей

– Семь сорок.

Два слова доклада белым облачком растворяются в морозном воздухе. Рука, держащая телефон, скорее ныряет в мёрзлый карман: за последние двадцать минут достаю телефон уже, наверное, в сотый раз. Утро застряло где-то вместе с солнцем, оставив нас в этих тошных предрассветных сумерках.

Охота на потенциал – это весело. Но ожидание – самая скучная её часть.

Случайно пересекаемся с Камэлом взглядами: он коротко кивает – продолжаем ждать. Отвернувшись, сплевываю кровавый привкус во рту: надо бы до конца задания просто смотреть вдаль – так никакой слюны не хватит. Отвык я от работы с людьми.

Давно не было заданий за территорией. Особенно в такой глуши – метрах в трёхстах от остановки, где мы стоим, начинается частный сектор: домов двадцать, не больше. Из-за высокой влажности и холода в воздухе висит дымка, поэтому дома можно угадать только по силуэтам: в такую рань окна нигде не горят. По другую сторону дороги – лесополоса. Облупившаяся остановка, на которой мы стоим, находится на побочной дороге: одна полоса туда, одна обратно. А основная трасса идёт поверху, по эстакаде десяти метров в высоту. Вокруг тишина, разве что время от времени по эстакаде прошелестит фура.

На всём небе: чернильном у самой кромки горизонта и ржаво-коричневом от муниципального света фонарей эстакады – ни единой звезды.

А я так хотел полюбоваться звёздным небом! Сто лет его не видел.

Холодно. Покачиваюсь на онемевших стопах и пытаюсь понять масштаб трагедии. Чувствую лишь по четыре пальца на каждой ноге. Нехорошо.

Отсиживаясь круглый год в уютных бункерах с великолепно работающей системой кондиционирования забываешь, что значит «жара» или «холод».

Перед глазами всплывает сегодняшнее утро, стойка гардероба завобмунидования, и немой вопрос в его глазах, когда я отказался брать на задание перчатки и шапку. Задрав нос, я понтовался, что вырос на севере и минус двенадцать для нас – это лето. Камэл не кочевряжился и надел все, что выдали, поэтому сейчас он ждёт себе преспокойно, а я скачу, как вошь на гребешке. Может быть, Камэлу тоже холодно, но его потенциал – экстремальная выносливость – всё это покрывает. Мой потенциал – ярко различать при визуальном контакте живое и мёртвое – никогда и ничего не покрывает, поэтому пляски племени масаи исполняю я в одиночестве.

Ох, скорей бы уже солнце-то взошло! Во мне теплится надежда на то, что солнечные лучи всё исправят. На автомате тяну телефон из кармана.

– Семь сорок две.

Как долго тянется время! Прячу лицо в воротник куртки: запах химикатов ударяет в нос. Вспоминаю, как завобмундированием гордился, что выдает нам новенькие вещи. Жалею, что мороз притупляет осязание, а не обоняние – иначе бы я спокойно себе жил в Антарктиде.

Предполагается /главой, мне-то пополам/, что мой потенциал работает на обонянии: оно остро различает лишь две молекулы – оксигемоглобина и аммиака. В первом случае у меня во рту возникает привкус крови, во втором – гнили: так и понимаю, живой передо мной организм или нет. При этом я должен обязательно видеть объект: просто так, даже если я слышу запах, понять, к чему он относится, я не могу. Поэтому сейчас без последствий для вкусовых ощущений могу вдыхать краситель для ткани, но не могу посмотреть на живое существо. Было время, когда это сводило меня с ума: сейчас уже научился не смотреть туда, куда не следует.

Закрывать глаза, так сказать.

Небо у горизонта чуть посветлело, или я так этого хочу наступления утра, что мне уже кажется? Пальцы на ногах и кисти рук пощипывает. Выдыхаю в ворот куртки, чтобы согреть лицо своим дыханием: ресницы мгновенно заиндевают. Тру глаза: как-то уже спать хочется, поднялись ради дежурства здесь ни свет ни заря. Наверху снова проносится фура. В частном секторе кое-где зажигается в окнах свет, где-то протяжно заливается лаем собака. Скоро люди потянутся на остановку – и всё закончится. К тому времени нас тут уже быть не должно.

– Семь сорок три, – разочаровывает меня цифра на экране телефона. – Как думаешь, – спрашиваю я у тени Камэла на плохо почищенной дороге: главное, не смотреть на него, – долго ещё?

– По словам Ё-ны: «на небе нет солнца», – отзывается Камел слева и немного сверху: он меня выше сантиметров на десять, но теперь, когда я – замороженная креветка, то на все двадцать. – Технически, рассвет сегодня в восемь часов семь минут: скоро уже.

Я так не считаю: перспектива простоять тут еще целых двадцать четыре минуты ужасает.

– Если мы не угадали со временем суток, – мои облачка слов начинают догонять его, – придётся вернуться сюда вечером.

И в таком случае я попрошу у завобмундированием две пары штанов.

Блестит накатанная колесами транспорта полоса на дороге. Небо точно начинает светлеть. Огней в частном секторе все больше. Адски щиплет верхушки ушей и мизинцы рук. Что будет быстрее: рассвет или общее обморожение?..

Технически текст пророчества звучит как: «покрытая туманом узкая дорога, рядом поворот, остановка; на небе нет солнца; холодный асфальт; большая белая машина, много мертвых внутри; девушка, утыканная стеклом, золотистый ореол волос».

Прорицателям, конечно, непросто: нужно запомнить, а потом точно описать всё, что видишь. Хорошо, если есть какие-то уникальные вещи или символы, но чаще бывает, как сейчас: в мире полно предрассветных туманов, дорог с поворотом рядом и холодным асфальтом, белых машин и блондинок. Аналитики нашли не меньше сотни мест, подпадающих под пророчество, сделали прогноз по погоде, транспортной сети – и выбрали два десятка мест. Вчера ребята уже выходили на патрулирование, сегодня дислокация мест поменялась из-за погоды. Туман и холод – это пока самое достоверное, на что можно опираться. Как выглядела девушка, Ё-на описать не смогла, так что на инструктаже нам советовали ориентироваться на пол, примерный возраст и наличие в теле стекла. Что ж, это можно счесть за уникальный признак.

Однако, я начинаю сомневаться в успехе операции. Во-первых, маловероятно, что на второй день поисков что-то выгорит. Обычно охота на потенциал длится месяцами, а то и годами: ведь прорицатель не может сказать конкретную дату. А во-вторых, сегодня в разработке сорок три места: и наше не самое перспективное. Сомнительно, что по такой вторичной дороге ходит постоянная маршрутка, а даже если и ходит, ей попросту не с чего тут переворачиваться: буквально ровное место.

Ляжки начинает пощипывать – джинсы прикипели к ногам. Пытаюсь пару раз присесть и чувствую, как кожа намеревается от натяжения лопнуть. Не стоит, не стоит, лучше просто ровно постою.

Скорей бы домой.

Если сегодня не повезёт, придется патрулировать всю осень и зиму. Буду надевать всё, что дают, и носить с собой термос с чаёчком.

Мимо остановки проезжают друг за другом две машины: люди направляются на работу. Мы с Камэлом отступаем за остановку: не нужно, чтобы кто-то нас видел здесь.

Технически, здесь пророчество как бы соблюдено: солнца на небе нет, за туман сойдет дымка, есть остановка, поворот рядом, на дороге гололёд. Осталось дождаться любой большой белой машины с трупами внутри и добыть утыканную стеклом девушку. Тогда хотя бы не зря пройдут мои мучения.

Но лучше бы, чтобы досталась она не нам, ведь если верить неофициальной информации, у неё две души. И одна из душ ой какая недобрая.

Взгляд падает на экран. Семь сорок восемь.

Камел уставился в горизонт дороги, откуда, по идее, должна приехать «большая белая машина». Уже все глаза проглядел.

– Надеюсь, нам повезёт, – сердито ворчу я. Иначе для чего я отморозил всё, что мог?

– А я надеюсь, что нет, – нервно бормочет мой друг.

В этом есть резон, но на моей памяти Камэл впервые чего-то опасается. Утро не пропало даром: мой друг открылся с новой стороны.

Оборачиваюсь и смотрю в одном с ним направлении: теперь мы вдвоём пялимся в туман, как сурикаты. Небо светлеет, напряжение возрастает.

Неужели это правда? Неужели действительно развоплощение, а потом и дальнейший захват тела возможен? С трудом верится в души и жизнь после смерти, но ведь глава организовал эту охоту на потенциал с невиданным доселе размахом…

Разнервничавшись, опять потянул телефон из кармана. Правый мизинец перестал гнуться – и телефон веселым стукотком покатился по асфальту.

Этого еще не хватало! Я наклониться не могу без риска, что кожа на ляжках треснет, а тут это! Хоть бы не разбился: неохота писать объяснительную…

Мгновенно среагировавший Камэл его уже поднял: дружище, как я тебе благодарен! – и протягивает мне, стараясь не попадать в поле зрения – за это благодарен вдвойне. Корпус вроде в порядке, зажигаю экран. Заодно хоть время проверю.

– Семь сорок…

БАХ!!

Я махом обернулся на грохот за спиной, и узрел, как пробив отбойник, с высоты эстакады топориком вниз летит белая газелька.

Машина, смяв капот об асфальт, взрывается брызгами боковых стекол и заваливается на крышу.

После такого адского грохота в голове стоит лишь высокий писк. Я оцепенел и не могу сказать, что поразило меня больше: то, что на моих глазах произошла трагедия, или то, что пророчество Ё-ны сбылось здесь и сейчас.

В маршрутке никакого движения, лишь напоследок протяжно стонет металл, силясь расправиться. Наступившая после тишина кажется противоестественной. Ещё секунда – и мы с Камэлом, не сговариваясь, срываемся с места.

Бросаемся на обледеневший асфальт – он слева, я справа – и просовываем руки сквозь выбитые окна внутрь. Аварию наверняка услышали в посёлке, скоро тут будут люди – мы должны успеть до их появления.

Шарим по головам людей, которые, разумеется, не были пристегнуты, и сбились в одну кучу в салоне.

– Девушка, светлые волосы, девушка, светлые волосы… – бормочу я, разгребая обмякшие теплые тела. Всюду осколки, но крови почти ни на ком нет. Ядрёный дух мертвечины, что я ощущаю, способен сбить с ног: для этой миссии у меня категорически неподходящая способность. Я сунул руки в это осиное гнездо на голом адреналине – он-то и не даёт мне потерять сознание.

Но с каждым неподходящим телом энтузиазм падает, разочарование растёт, и желание сплюнуть гниль все сильнее.

Наконец, выпрямляюсь: с моей стороны ничего. Кэмел всё ещё шурует с другой стороны. Вокруг машины улеглась пыль, выбитая из днища ударом. Стараюсь смотреть в сторону посёлка и глубоко дышать: типа, высматриваю, не идёт ли кто, а сам стараюсь не стошнить.

– У тебя как? – выпрямляется Камэл.

– Голяк! – сплёвываю я. Понимаю, что и у него тоже.

Как же так?

В растерянности мы отходим от машины, хрустя рассыпавшейся на дороге мелочью и стеклом. Камэл достает телефон и отзванивается, чтобы нас забрали. Миссия завершена, ведь объект охоты должна быть не только светловолосой, но и, по идее, живой.

Блондины, брюнеты, кудрявые, лысые – все люди в салоне мертвы и все не подходят. Даже как-то странно, что они погибли все разом: кто-то из них теоретически должен был сейчас агонировать, кому-то должно было просто оторвать руку-ногу. А они просто все разом умерли.

Сплёвывая гниль через раз, внимательно пересматриваю всех: но никого, кроме Кэмела, живым я не ощущаю.

Неужели не у нас? Неужели где-то ещё произойдёт нечто подобное? Что-то не верится в такие совпадения…

Мой взгляд натыкается на два тела, вылетевших через лобовое стекло: я не сразу их заметил. Что они мертвы я отсюда ощущаю, но ноги сами несут меня к ним.

«Не у нас? – лихорадочно, в такт шагам, бьются мысли в моей голове. – Разве не все условия сошлись? Как часто вообще бьются маршрутки?». Мной управляет охотничий азарт, когда я наклоняюсь над теми, что лежат на асфальте. Инстинктивно прикрываю нос рукой: мне это не поможет – и рассматриваю.

Девочка, лет семнадцать. Лицом вниз, лоб в крови, левая рука вывернулась под неестественным углом. Из-под напитавшейся кровью шапки торчит сбившийся хвостик: кудряшки колечком цвета молочного шоколада. Рядом женщина лет сорока пяти на спине, волосы цвета воронова крыла, лицо и плечи в крови.

Обе мертвы, мертвее не бывает. И ни одна их них не подходит по описанию.

– Ну как? – вопрошает приближающийся Кэмел: для верности он обшарил и мою половину маршрутки – до чего надёжный парень, аж умиляет.

Отрицательно киваю головой и встаю. Он присаживается, проверяет, и тоже встаёт. Так и торчим вдвоём над всем этим, растерянные.

Удивительно. Пророчество вроде как сбылось, но результата нет.

Разочарование сменяется смирением. На то оно и пророчество – машины сотнями бьются в мире каждый день. Некоторые – пока нет без солнца, рядом с остановками и поворотами. Некоторые из них, видимо, одновременно, но в разных местах.

Ё-на не говорила, что машина упадёт сверху. Вот, наверное, в чём дело.

– Пойдем, – Камэл кивает в темноту под эстакаду: наверху могут остановиться машины, люди могут нас увидеть. – За нами уже выехали.

Мы не успеваем сделать и двух шагов: от хруста стекла за спиной меня прошибает холодный пот.

Остолбенев от ужаса, малодушничаю оглянуться.

– … твою мать!.. – выдыхает обернувшийся Кэмел. Убеждаюсь, что боялся не зря.

Охота продолжается. Каждый волос на моём теле встаёт дыбом, желудок скручивает от превкушения. Оглядываюсь.

Мёртвая девчонка – та, что вылетела через лобовик, с пробитой головой – неловко поднимается на ноги, придерживая искалеченную левую руку. Шапка упала, волосы всклокочены, куртка сбилась на бок, на джинсах отцветают темные пятна в местах порезов. Лицо абсолютно непроницаемо, взгляд расфокусирован. Покачиваясь, едва на ногах держится.

Клянусь богом, я бы думал, что она жива, если бы привкус гнили во рту не был таким нестерпимым.

Хруст стекла под её трясущимися ногами, облачка её дыхания, растворяющиеся в дымке, мерный стук капель крови об асфальт прогоняют по мне табун мурашек размером с кулак. Меня мелко знобит, но уже от холода, а от восторга и напряжения. Нижнюю челюсть сводит, рот наполняется горячей слюной. Внутренности стягивает узлом.

За её спиной приближающаяся к нам машина взрезает висящую в воздухе дымку фарами: и мне в память врезается изломанный силуэт, стоящий посреди божьего света и вспыхнувшего на миг созвездия разбитого стекла. Растрепанные волосы загораются золотым нимбом вокруг её головы.

В эту долю секунды благоговение стягивает меня от макушки до пят и тут же исторгается прочь на асфальт вчерашним ужином.

Пока я блюю и благоговею, Кэмел в три шага подскакивает к ней, забрасывает потенциал на плечо, наплевав на все внутренние и внешние повреждения, и несётся под эстакаду, в темноту.

– Шевелись! – шипит он, пробегая мимо меня, и по его тону я понимаю, что Камэл тоже в ужасе.

Вытирая губы рукавом, на негнущихся ногах неловко ковыляю за ними.

Неужели правда? Неужели нам действительно повезло? Вот так легко, во второй день охоты? Вот эта девочка и есть объект потенциала?

Простенькие джинсы, обычная курточка. Тряпичный рюкзачок, свесившись, бьет её по затылку в такт бегу Кэмела. «Ну, затылок у нее не был разбит… – проносится в моей голове. – Не пострадает, наверное».

В голове не укладывается: вылетела через лобовое стекло, упала с высоты на асфальт, пробила голову. Но та, которую я – с моим-то потенциалом! – ощущаю мёртвой, поднялась на ноги, дышала, и сердце в ней билось.

Я думал, что из мёртвых не возвращаются.

Шок и ужас, сперва меня стреножившие, сменяются эйфорией. Сплёвываю и кислятину, и кровь, и гниль – потому что не отрываю взгляда от удаляющегося Камела с его добычей – и ковыляю за ними. Экстаз от происходящего возвращается и переполняет меня до краёв: ноги перестают заплетаться, ещё через пару шагов я подбираю упавший с девчонки шарф и припускаю за ними во всю прыть.

Хорошо, что со мной Камэл. Я бы её ни за что не унёс.

Пятый

На каталку её перекладывали как положено, со всем трепетом к полученным ранам.

Но на месте охоты, когда за нами приехали, я просто швырнул тело на заднее сидение, сам приткнулся, где смог, и хлопнул дверью. Рей шлепнулся на переднее сидение. Водитель, не оборачиваясь, бросил мне аптечку и втопил.

Мы все понимали, что нужно убираться оттуда как можно быстрее.

Меня била крупная дрожь, пока я пытался открыть замки аптечки: наверное, никогда в жизни не был в таком напряжении. И потом – срезая одежду, чтобы добраться до ран, вскрывая упаковку бинта, пытаясь обернуть бинт вокруг ее головы хоть раз, – никак не мог совладать с руками, пальцы отказывались что-либо удержать. Рей не оборачиваясь, с переднего сидения светил мне телефоном – и вообще не туда. Посмотреть, куда светить, он не мог – и без того ходил ходуном: его постоянно скручивали рвотные позывы. Водитель напряженно смотрел лишь вперёд и давил на газ.

По факту, я остался с ней один на один.

Нас, конечно, предупреждали, но на инструктаже «утыканная стеклом» звучит как-то обыденно, а когда видишь это воочию, ощущения совсем другие.

В рассеянном свете фонарика обнаженная кожа белела, как луна, а кровь казалась чёрной и густой, как дёготь. Ран было больше, чем крови.

Пока перевязывал голову, был благодарен, что череп у неё не раскололся: если бы почувствовал под пальцами мягко ходящие фрагменты, потерял бы, наверное, сознание. Но перекладывая голову то влево, то вправо, я молился, чтобы с шеей тоже было всё в порядке: какой смысл останавливать кровотечение на лбу, если я поврежу спинной мозг и она перестанет дышать?

Повсюду были порезы. Самые глубокие – на плечах и бедрах спереди: вылетая из машины через стекло, она не успела сгруппироваться.

Но одно дело представлять «порез стеклом», и совсем другое – видеть разверзнутую человеческую мякоть, влажно чернеющую на белоснежном в свете фонарика теле, слышать хлюпанье смыкающихся створок пореза, ощущать жар вытекающей крови, пока заклеиваешь рану пластырем. Уверен: пластырь был бесполезен в этом случае, но ничего другого у меня не осталось.

Одно дело знать, как оказать первую помощь, и совершенно другое – пытаться её оказать. Видеть, как грязь или стекольная крошка попали внутрь, но накрывать это всё лейкопластырем – лишь бы остановить кровь. Злиться, когда лейкопластырь, напитывавшись кровью, отлеплялся с одного края, исторгая из пореза пригоршню крови. Злиться, что приходится отрывать его совсем, раскрывая рану и любуясь разноцветными слоями человека на сантиметровой глубине, а потом заклеивать снова.

На каком-то порезе мне вдруг подумалось, что лучше бы девчонке умереть.

Все знания об оказании первой помощи закончились вместе с материалами в аптечке. Я помнил, что из колотых ран лучше не вынимать стекло, чтобы не спровоцировать кровотечение, и избегал торчащего из неё стекла. Но и на оставшиеся травмы материалов всё равно не хватило.

Выбрав две наиболее перспективные по летальности раны, я просто плотно зажал их ладонями. Вслед за этим исчез свет: Рея вырвало под ноги, телефон отлетел куда-то под педали. Водитель выругался и прибавил ходу. От запаха рвоты и ускорения начало мутить и меня. Я попросил Рея открыть окно, он открыл. Морозный ветер с гулом ворвался в салон.

Всё. Больше мы ничего не могли сделать.

В машине холодно, темно, тихо: трое насмерть перепуганных парней и одна умирающая девушка. Мы дружно боялись: что она умрет, что мы умрем – так лететь по обледенелой дороге. Боялись неизвестности, боялись совершенного. Боялись её и того, что по слухам было внутри неё.

Из-за тишины, холода и темноты я острее чувствовал тепло её крови, постепенно разливающееся под пальцами, слышал свист поверхностного дыхания, тыльной стороной ладони ощущал, как едва заметно ходит её грудная клетка.

Парализованный напряжением, я смотрел лишь вперёд, на стелящееся серое полотно дороги, приборную панель, пшеничного цвета волосы Рэя, растрепываемые ветром, смазанную скоростью лесополосу. Куда угодно, лишь бы не на неё – и тем острее ощущал хрупкость руки, которую сжимал, мягкость бедра, упирающегося мне в спину, и мокрый холод, пронизывающий левое плечо – в том месте, где моя куртка пропиталась кровью насквозь, пока я её нёс. И старался не думать, что на спине у неё тоже могут быть травмы.

Я понимал, что её раны слишком серьёзны. Чем дальше мы ехали, тем сильнее меня терзала вина за то, как я её грубо схватил, как нёс, как бросил. Всё это было неправильно: если она умрёт сейчас, это будет лишь моя вина.