Тропой мужества

Кровь тампонами удалена, и врач осторожно вводит щечки зажима в рану, захватывает кусочек рваного металла, чуть-чуть поворачивает, и вот осколок удален, напоследок звякнув в металлической чашке.

– Осталось зашить, – устало произносит Павлов. – Давай, Михаил, только не спеши.

Маевский заправил нить в иглу, зажал ее в браншах иглодержателя, свел края раны и начал накладывать швы, а хирург внимательно следил, одобрительно кивая.

На соседнем столе тоже идет операция. Военфельдшер Кошкина удаляла пулю из бедра раненого. Ассистировала ей молодая медсестра, эстонка Вилма Меримаа со смешным акцентом, светлыми прямыми волосами, собранными в пучок, и очень красивым лицом. А глаза у девушки…

У Михаила внутри неожиданно потеплело, причем лавинообразно. И очень захотелось взглянуть на девушку. Он не сразу сообразил – чувство не его, а «гостя».

«Не отвлекай. Я занят».

«Не могу я уже на кровищу смотреть, – буркнул Паша, – лучше на нее».

«Не забывай, операция идет, – ответил Маевский, накладывая последний шов. – И не вмешивайся».

«Ладно, потерплю. И… я, наверно, влюбился».

«Как вовремя!»

И Михаил невольно усмехнулся.

– Что? – спросил Павлов.

– Ничего, Валерий Семенович, закончил.

– Хорошо. Теперь наложи повязку. Я помогу.

Через пять минут хирург позвал санитара и распорядился отнести ранбольного, после чего сказал Маевскому:

– Пойдем, Миша, подышим.

Михаил был не против, тем более что дико устал, однако старался вида не подавать. Снимать передник он не стал, только, как Павлов, стащил с рук перчатки и вышел наружу.

– Это хорошо, что боец без сознания был, – сказал хирург, закуривая.

– Да, – согласился Миша. – А что, обезболивающего совсем не осталось?

– Совсем, – ответил врач и облокотился на дерево. – Скоро и перевязывать нечем будет.

Михаил вздохнул и тоже собрался прислониться к березе, но отпрянул, ощутив резкую боль в предплечье.

– Что?! – встрепенулся Павлов.

– Укололо что-то, – ответил Маевский, потирая маленькую ранку. Кровь выступила, но немного.

– Надо обработать, – озаботился Валерий Семенович. – Еще заражения не хватало.

После чего они одновременно посмотрели на дерево, сразу обнаружив причину – в стволе торчал осколок. Часть его выступала на пару сантиметров и была очень остра.

– Наверно, после того налета, – предположил Павлов. – Надо же, я тут часто курю и не замечал.

Маевский потрогал металл и сказал задумчиво:

– Тоже рана.

– Не смертельная. Ты мне скажи, Миша, откуда ты все взял?

– Что?

– То, что в тетрадь записал. Капитан мне всего не показал, но про penicillium спросил. Это ведь лекарство, как я понял.

– А что вы капитану ответили?

– Так и ответил – лекарство.

– Это очень хорошее лекарство, Валерий Семенович и… – неожиданно Миша поперхнулся, – больше я ничего добавить не могу. Извините.

После чего Маевский мысленно выругался. «Я же просил не вмешиваться!»

«Не вмешайся я, пришлось бы многое объяснять, а это нежелательно».

– Не можешь… – Павлов выдохнул дымом, – ладно. А почему ты институт бросил?

– Я не бросал, Валерий Семенович, – посмурнел Маевский, – меня отчислили.

– Как?! – выдохнул врач. На его лице даже усталость пропала.

– Как сына врага народа, Валерий Семенович, – со злостью ответил Михаил.

– Не верю… – пробормотал Павлов. – Я же хорошо знаю твоего отца.

Отбросив папиросу, врач торопливо достал пачку, вытряхнул новую папиросу, постучал ею об картонку и вставил в рот. Прикурил.

– Давай-ка, Миша, – после долгой паузы произнес Павлов, – расскажи все с начала.

– За отцом пришли первого июня вечером. Забрали, даже не дав собрать вещи. Просто увезли и все. Я ездил в наркомат, спрашивал, но мне ничего там не сказали. В институте от меня начали шарахаться. Все друзья отвернулись. Я как в вакууме оказался. Третьего июня на комсомольском поставили вопрос об исключении меня из комсомола. И все проголосовали единогласно. Единогласно! – выкрикнул Михаил. – Понимаете?!

– И исключили по той же причине? – тихо спросил Павлов.

Маевский кивнул.

– И никто не вступился? И всем плевать, что ты шел на красный диплом?

– Спасокукоцкий[6] был против, – вздохнул Михаил, – он даже Бакулеву[7] звонил, но их из парткома одернули.

– Корельский постарался?

– Он.

– Да-а-а, дела… – протянул задумчиво военврач, затем встрепенулся, – а потом?

– Сергей Иванович посоветовал мне уехать и поработать в Белоруссии. Даже письмо написал своему другу. Тот помог мне ветеринаром устроиться в колхоз, а про отца советовал молчать, да и я сам понимал. Потом война…

Михаил замолчал и закрыл глаза. И что теперь сделает Павлов? Прогонит? Тоже отвернется? А если Перепелкину скажет, то точно за немецкого шпиона примут, тут и к гадалке не ходи… стоп! Последняя мысль была не его.

«Думаешь, если капитан об этом узнает, то все сведения примут за фальшивку?»

«Не знаю, – ответил гость, – не исключено. Но считаю, что врач даже не думает об этом».

«Не уверен».

«Так спроси».

– Что мне теперь делать, Валерий Семенович?

Врач вздрогнул, словно очнулся, и посмотрел на Михаила.

– Что делать, говоришь? – и лицо его стало жестким. – Людей спасать, Миша, вот что делать. Ты хирург, пусть практики никакой, но…

Договорить не дал появившийся санитар.

– Товарищ военврач, раненых привезли. Много.

– Пошли работать, Миша. – Павлов бросил папиросу, придавил ее ботинком и направился следом за санитаром.

Когда Михаил обошел палатку и увидел количество раненых, то невольно застонал. На поляне уже лежало свыше трех десятков бойцов, и еще телеги подходили. Появилось желание куда-нибудь убежать. Подальше. От стонов. От боли. Крови.

«Не сметь! – зло подумал Маевский. – Тряпка!»

«Гость» хотел возразить, но Михаил подавил этот порыв, задвинув альтер-эго вглубь сознания. «Вот так и сиди».

Павлов быстро вышел из палатки и, увидев Михаила, протянул карандаш и лист бумаги.

– Вот, держи, будем очередность распределять. Принцип прост – осматриваешь бойца, определяешь степень тяжести ранений и пишешь номер на клочке бумаги, который закрепляешь на видном месте, там санитары разберутся кого на стол нести. Самых тяжелых в первую очередь[8]. И не волнуйся, Миша, у хирурга должно быть холодное сердце, как ни тяжело это признавать.

– Я все понял, Валерий Семенович.

– Тогда давай ты с этого края, я с этого, а Валентина Сергеевна с Вилмой пока операционную подготовят.

Павлов подошел к крайнему раненому и склонился над ним, а Михаил оглядел поляну. Вот и практика, подумал он. Вздохнул и решительно шагнул к лежащему бойцу.

– Как дела? – спросил Майский.

– Как сажа бела, товарищ военврач, – ответил красноармеец натужно. – Вот, в ногу ранило.

– Больно?

– Терпимо покась. – И боец покосился на скрипящего зубами соседа.

Михаил осмотрел ногу – три сквозных ранения, задета кость в двух местах, отсутствует мышечная ткань с внутренней стороны бедра, сильная опухоль в районе стопы. Оторвав клочок бумаги, Михаил замер. Какой номер ставить? Если этого бойца не прооперировать в течение часа, то начнется гангрена. Ранение у него тяжелое. А как быть с остальными? Рядом лежит боец, у которого вообще на теле живого места нет. Вдруг у него состояние хуже? Как быть? Это пока бойцу терпимо, а потом? Надо принимать решение. Нужен холодный расчет. Не об этом ли говорил Валерий Семенович?

Химическим карандашом Майский решительно поставил цифру три и сунул бумажку под узел повязки.

Соседний ранбольной не стонал. Он от боли зубами скрипел. Да так, что даже замутило, но Михаил подавил этот порыв. Нельзя показывать слабость, когда на тебя смотрят с надеждой столько людей.

– Терпи, казак, атаманом будешь, – подбодрил Майский парня.

Боец зубов не разомкнул, смог лишь прошипеть что-то неразборчивое. Его правый глаз смотрел на врача. Левый был скрыт повязкой. Осторожно пробежав пальцами по окровавленным бинтам, парень понял – этого бойца надо срочно на стол. В первую очередь однозначно – множественные осколочные ранения головы, туловища, ног и рук. Большая кровопотеря. Ожог правой руки, на первый взгляд, второй степени. Боль у бойца, наверно, дикая. Как он еще терпит? Как держится? А обезболивающих нет. Да тут большинство бойцов от шока поумирают.

– Санитар! – позвал Маевский, приняв решение.

– Я… – вскинулся один из бойцов.

– Этого на стол несите.

– Нечайка! – Михаил услышал голос Павлова.

– Я, товарищ военврач! – откликнулся один из возниц, помогавших сгружать раненых.

– Что там с лекарствами?

– Должны подвезти, товарищ военврач. Еще помощь обещали.

– Хорошо бы… – буркнул Павлов.

И Маевский был полностью согласен. Без лекарств спасти всех невозможно.

С сортировкой раненых справились быстро. В основном большую часть успел осмотреть Павлов, но у него опыт. Майский же справился только с одиннадцатью бойцами. Всего одиннадцать, но каждого он отправил бы в первую очередь.

– Миша. – Это подошел Павлов. – С тяжелыми будем работать парами. Я с Кошкиной, ты с Меримаа. Не беспокойся, Вилма опытная операционная сестра. Вдвоем вы справитесь, и помни про холодное сердце.

Не так Михаил представлял свою первую самостоятельную операцию. Не так скоро и не при таких условиях. Было страшно ошибиться, что-то сделать не так, сделать больно, не спасти…

Руки подрагивали от волнения, и Маевский усилием воли подавлял свой страх, загоняя его вглубь, заодно пытаясь заставить «гостя» не мешать. А мешало многое – обстановка, знание, что враг уже близко, приближающаяся канонада, стоны и крики оперируемого Павловым.

В отличие от соседа, ранбольной на их столе не стонал. Лишь когда Михаил направлял пулевку в ранканал и пытался захватить им осколок, парень стискивал зубы и напряженно дышал. Здоровый глаз его слезился, и слезы скатывались по щеке, сразу розовея. Когда осколок наконец вынимался, то сразу следовал облегченный выдох, и звон металла об лоток.

– Девятнадцатый… – удивленно считал осколки Михаил.

И это только из конечностей, а еще из туловища осколки доставать. Как же он терпит?

– Очень больно?

– Больно… – еле слышно прошептал боец и вновь стиснул зубы.

– Терпи.

Парень нервно улыбнулся и напрягся, когда Михаил начал вводить инструмент в следующую рану. Вилма тут же положила руку на лоб парня.

– Расслабьтэсь, – сказала она мягко, – не надо напрягаться. Не волнуйтэсь, все будет хорошо.

Уверенный голос Меримаа подействовал не только на бойца. Михаил неожиданно успокоился. Движения рук стали четче и увереннее. И Вилма помогала прекрасно, без подсказок подавая нужный инструмент. Пока Маевский доставал осколки, медсестра успевала обработать и наложить повязку уже на очищенную рану…

– Ну как первая операция? – спросил Павлов, подойдя к умывальнику.

– Сложно сказать… – пожал плечами Михаил, тщательно промывая перчатки от крови.

– Понимаю, – кивнул хирург, – неожиданно все. Привыкай, теперь каждый медик будет на вес золота. И особо не волнуйся, от ошибок никто не застрахован, тебе просто практики не хватает.

– Я уже допустил ошибку.

– Какую?

– Неправильно определил тяжесть ранений. Думал – сложное ранение брюшной полости, а на деле оказалось, что кишечник не поврежден, несмотря на десятки осколков. И очередность…

– Это не ошибка, – перебил врач, – бывает и хуже. Сколько, говоришь, осколков достал?

– Пятьдесят семь.

– Бойцу повезло, – вздохнул Павлов, – такое случается. Ладно, пошли дальше работать.

Столы уже от крови отмыты, и санитары заносили на носилках двух тяжелораненых.

Началась новая операция, и Михаил понял – с первым ранбольным ему в некотором смысле повезло – тот лежал спокойно и терпел, этот же не только кричал от боли, еще и метался, несмотря на удерживающие ремни, и Михаил, и Вилма невольно проклинали отсутствие обезболивающих. В конце концов, чтобы вынуть пулю и пару осколков, пришлось звать на помощь санитаров…

Постепенно события слились в сплошной кошмар – стоны, крики, кровь из ран и стенание чужого сознания в голове, что особенно раздражало, но бороться с этим было некогда. Максимальная концентрация внимания и напряженность превратилась в ноющую боль в спине и руках. От пота и крови маска намокла – стало тяжело дышать. От усталости начало покачивать и закружилась голова.

Неожиданно Михаил обнаружил себя бездумно смотрящим на пустой стол, а вокруг суетился персонал, которого было что-то слишком много.

– Отдохни, Миша. – Это мимо прошел Павлов. – Времени немного есть. Отдохни.

– Помощь прислали? – спросил Михаил, удивленно оглядываясь.

– Прислали… – недовольно буркнул хирург, устало усаживаясь на стул около тумбы. – Санитарок прислали в помощь. Комсомолок-доброволок… – Майскому показалось, что врач хотел выругаться, да сдержался. – В обморок всей бригадой падают, бестолковки!

Михаил присел рядом с врачом. В голове немного шумело. «Гость» присмирел, еще когда он ампутировал ногу тому бойцу, что осматривал первым. Ногу спасти было невозможно, отсутствовала часть кости. Бойцу налили стакан спирта и держали два дюжих санитара. Мат стоял жуткий. Именно в момент, когда Михаил начал резать кость, его «альтер-эго» рухнуло вглубь сознания и пока не проявлялось. И хорошо, мешаться не будет.

– Нечайка! – крикнул Павлов. – Чаю нам покрепче сделай!

После чего сказал Михаилу:

– Ладно хоть, кроме девок бестолковых, перевязочного и обезболивающего прислали.

Помолчав немного, сказал еще тише:

– Проведешь еще операцию и отдохнешь, а то свалишься.

– А вы? А Вилма с Валентиной Сергеевной? Все устали.

– Вилма тоже отдохнет, – ответил Павлов, – Потом поменяемся. Будем по очереди отдыхать.

Появился санитар с двумя стаканами чая. Именно стаканами в подстаканниках. Поставил их на тумбочку, рядом положил плитку шоколада.

– Спасибо, Степаныч. Где фельдшер и медсестра?

– Ранбольных осматривают.

– Позови их и им тоже чаю неси.

И вновь операция. На столе боец с обширным ожогом и тяжелым ранением груди. Непривычно тихо в операционной палатке, если канонаду не считать. Второй стол пока пустует, Павлов с Кошкиной организовывают эвакуацию санбата в тыл. Даже тяжелораненых. В санбат тащат теперь по понятным причинам только срочных.

Капитан Перепелкин пропал, связи ни с кем нет, что вообще творится в дивизии, можно только догадываться. Ясно, что дела хуже некуда. По сведениям, полученным через раненых и санитаров, что привозят тяжелых, стало известно – оборону не удержать. Слишком мало осталось бойцов в строю и боеприпасов кот наплакал.

Ранбольной на столе в полузабытьи, накачанный обезболивающим, лежит без движения, но все равно, нет-нет, а Нечайка заглянет в палату, не нужна, мол, помощь? Вот только взгляд иногда странноватый у санитара. Непонятный взгляд. И неприятный.

«Чего тут непонятного? Надзирает он за тобой».

Михаил поморщился. Все где-то в глубине этот альтер-эго сидел тихой мышкой, а тут вдруг объявился, и крови с видом вскрытой груди ранбольного не боится уже.

«Привык уже, – пояснил гость, – хватит, отбоялся».

«Думаешь, надзирает?»

«Уверен! Считаю, Перепелкин поручил ему присматривать».

«Плевать, не мешай».

Мысль была резкая и злая, потому что предстояло самое сложное – удаление пули и осколка. И сложность была в том, что оба куска металла находились рядом с сердцем. Однако, что самое сложное – был поврежден осколком эпикард[9], и рядом, буквально вплотную, острый осколок подпирала пуля. Видать, и пуля, и осколок попали в одно и то же место, и, судя по положению обоих инородных предметов, вторым прилетел осколок. Уже приготовлена пулевка, но Михаил никак не мог решить, что вынимать первым – пулю, которая была чуть ниже рваного куска металла, или осколок, что почти упирался в мышечную ткань сердца. Рана медленно наполнялась кровью, и Вилма уже пару раз удаляла ее тапмонами, а Майский никак не решался.

«Осколок, – зло подумал гость, – доставай осколок. Он острый».

«Заткнись!» – так же резко ответил Майский.

Он ввел пулевку в рану, аккуратно захватил щечками металл, чуть сдвинул от сердца и осторожно потянул. Брызнуло тонкой струйкой кровь прямо в лицо, Михаил невольно зажмурился, замерев и почувствовав, что ранбольной вздрогнул. Майский похолодел – только не это!

– Пульс падает, – сказала Вилма, одной рукой держа ранбольного за запястье, а второй удалая кровь из ран-канала.

Михаил сбросил осколок в лоток и быстро извлек пулю.

Примечания