Но тот никуда не ушел.
Тогда Ноэль заявил, что жалеет, что родился на свет, и, дескать, что скажет отец.
– В чем дело, Ноэль? – спросила Элис. – Просто скажи нам, и мы все за тебя заступимся. Что он натворил?
– Вы не позволите ему меня обидеть, если я расскажу?
– Держи язык за зубами, – велел Арчибальд.
– Он заставил меня подняться на чердак и сказал, что это секрет и чтобы я помалкивал. Я о нем не расскажу, но это я виноват, что теперь льется вода.
– Ты вправду это сделал? Юный осел, я просто пошутил! – сказал наш отвратительный кузен и засмеялся.
– Я не понял, что ты велел сделать Ноэлю? – спросил Освальд.
– Он не может ничего рассказать, потому что пообещал. И я тоже не расскажу, если ты не поклянешься честью дома, о которой так много болтаешь, что никогда на меня не наябедничаешь.
Видите, каким он был? Мы никогда не болтали о чести дома, разве что сказали об этом разок еще до того, как узнали, насколько Арчибальд глух к таким понятиям, как честь. Еще до того, как поняли, что никогда не захотим называть его Арчи.
Нам пришлось дать обещание, потому что Ноэль с каждой минутой зеленел все больше и уже захлебывался плачем, а отец или дядя в любой момент могли с пеной у рта потребовать объяснений. А объяснить, что случилось, никто из нас не мог, кроме Ноэля, да и он был в таком состоянии, что от него ничего не удавалось добиться.
Поэтому Дикки сказал:
– Ладно, скотина, обещаю!
И мы все тоже пообещали.
Арчибальд сказал, растягивая слова и нащупывая усы, которых не было (надеюсь, они у него вырастут только в глубокой старости):
– Вот что получается, когда пытаешься развлечь тупых детишек. Я рассказал глупой зверушке о людях с кровотечением и о том, что кровь останавливают, полностью перерезая сосуд. Он спросил: «Значит, водопроводчик точно так же чинит протекшие трубы?» Он сказал еще, как обрадуется ваш папаша, обнаружив, что всё починено. А потом пошел и перерезал трубу.
– Ты сам мне велел, – сказал Ноэль, зеленея еще больше.
– Иди с Элис, – сказал Освальд. – Мы всё уладим. И Ноэль, старина, ты должен сдержать слово и не стучать на этого подлого пса.
Элис увела Ноэля, а мы остались с ужасным Арчибальдом.
– Что ж, – сказал Освальд, – я не нарушу слова, как и все остальные. Но мы больше никогда с тобой не заговорим до самой смерти.
– Ох, Освальд! – воскликнула Дора. – Солнце уже заходит, что делать?
– Пусть себе заходит, – яростно сказал Дикки. – Освальд не говорил, что мы будем злиться вечно, но я полностью согласен с его предложением. Я не разговариваю со скотами… Даже в присутствии взрослых. Мне плевать, что они подумают.
После этого никто из нас не разговаривал с Арчибальдом.
Освальд бросился за водопроводчиком, и таково было его пламенное красноречие, что водопроводчик действительно пришёл. Потом Освальд с Дикки дождались отца, а когда тот вернулся, проводили его в кабинет, и там Освальд сказал то, о чем братья заранее договорились:
– Отец, нам очень жаль, но один из нас перерезал трубу на чердаке. Если ты заставишь нас рассказать еще что-нибудь, это будет нечестно. Мы очень сожалеем, но, пожалуйста, не спрашивай, кто это сделал.
Отец с обеспокоенным видом закусил ус.
– Освальд привел водопроводчика, и тот сейчас занимается трубой, – сказал Дикки.
– Как, черт возьми, вы забрались на чердак? – спросил отец.
И тут, конечно, заветная тайна веревочной лестницы была раскрыта.
Нам никогда не запрещали мастерить веревочные лестницы и забираться на чердак, но мы не пытались смягчить гнев отца напоминанием об этом. Все равно оправдываться было бы бесполезно, нам оставалось только держаться.
Наказание за наше преступление было самым ужасным: нам запретили идти на вечеринку к миссис Лесли. А Арчибальд туда собрался, ведь когда отец спросил его, принимал ли он участие в деле с трубой, тот ответил: «Нет». Не могу подобрать по-настоящему нужных, мужественных и достойных слов, чтобы высказать все, что я думаю о бессердечном кузене.
Мы сдержали слово и перестали с ним разговаривать. Наверное, отец подумал, что мы завидуем тому, что Арчибальд пойдет на вечеринку с волшебными фонарями, а мы нет. Хуже всего приходилось Ноэлю, который знал: нас наказали за его поступок. Он ласкался к нам и пытался писать для нас стихи, но чувствовал себя таким несчастным, что даже не мог сочинять. Отправившись на кухню, он забрался на колени к Джейн и сказал, что у него болит голова.
На следующий день должна была состояться вечеринка, и мы погрузились в уныние. Арчибальд достал свой итонский костюм, приготовил чистую рубашку и пару ярких шелковых носков в красный горошек, а потом отправился в ванную.
Ноэль и Джейн тем временем шептались на лестнице.
Потом Ноэль присоединился к нам, а Джейн поднялась наверх, постучала в дверь ванной и сказала:
– Вот мыло, мастер Арчибальд. Сегодня я его не положила.
Он открыл дверь и протянул руку.
– Минуточку, – сказала Джейн, – у меня тут еще кое-что.
Тем временем газ по всему дому сделался синим, а после погас. Мы затаили дыхание.
– Вот, – сказала Джейн, – вкладываю мыло вам в руку. Я спущусь, выключу горелки и посмотрю, что там с газом. Но вы можете опоздать, сэр. На вашем месте я бы помылась в темноте. Осмелюсь предположить, газ загорится снова минут через пять-десять, а сейчас уже пять часов.
Пяти еще не было, и, конечно, ей не следовало врать, но ведь вранье пошло на пользу делу.
Ноэль, спотыкаясь, в темноте поднялся по лестнице, а когда вернулся, прошептал:
– Я повернул маленькую белую фарфоровую ручку, которая запирает дверь ванной снаружи.
Вода бурлила и шипела в трубах ванной комнаты, свет не зажигался. Отец и дядя еще не вернулись – счастливое обстоятельство.
– Тише! – сказал Ноэль. – Просто подождите.
Мы все сидели на лестнице и ждали.
– Пока не спрашивайте ни о чем, – прошептал Ноэль. – Сами все увидите, только подождите.
Мы ждали, а газ все не зажигался.
Наконец Арчибальд попытался выйти – наверное, решил, что уже чистый – но дверь оказалась заперта. Он пинал ее, стучал, вопил, а мы ликовали.
Наконец Ноэль забарабанил в дверь и закричал в замочную скважину:
