Завтра – это когда?

– Мне кажется, это работа не столько филологическая, сколько философская, восприятие вашего текста требует очень серьезной подготовки.

У меня никогда не было конфликтов с клиентами, вот и на этот раз госпожа авторка ушла убежденной в собственном превосходстве над серой массой. Внимание, уважение и доверительный тон – мои надежные средства защиты.

Издание книги спонсировал какой-то чудак, уж не знаю, где таких откапывают. Удивительно устроен мир: несмотря на общественные катаклизмы, во все времена побеждает не лучший, а наиболее пробивной. Моя девушка была танкоподобна, однако конверт с деньгами примирил с несовершенством бытия: я смогла в срок внести очередную плату за медицинский уход. На обратном пути заглянула в комиссионку и обрадовалась еще больше: продали спальный гарнитур. Деньги за него я могла получить лишь на следующей неделе, но разом ощутила почву под ногами.

Несмотря на то, что доктора не оставляли тете Любе никакого шанса, я должна была сделать для нее все возможное, иначе никогда не смогла бы спать спокойно, я не хотела повторения ситуации с отцом: тогда я не успела простить его, и это мучило меня постоянно. Так и засело где-то на периферии: может, в тот момент, когда у него рвалось сердце, я недобрым словом поминала его приговор «кто, если не ты?». Чувство вины перед ушедшим ужасно, ведь уже никогда ничего никому нельзя будет объяснить, и ты оправдываешь себя, оправдываешь, оправдываешь, а есть ли лучшее доказательство вины, чем потребность в оправдании?

В общем, мысли меня одолевали невеселые, и, как всегда в таких случаях, я постаралась по максимуму загрузить свои серые клеточки процессом изготовления конфеток из гуано, то есть непосредственно работой. Теперь я могла бывать в больнице ежедневно и уже не чувствовала себя уклоняющейся от долгов поганкой. Но это состояние относительного равновесия сохранялось недолго: тетя Люба умерла в конце второй недели.

– Как можно быстрее позаботьтесь о вступлении в наследство, – посоветовала медсестра, которая ухаживала за тетей. – Это вам надо к нотариусу.

Денег, полученных за гарнитур, хватило, чтобы погасить задолженность перед магазином и расплатиться с Ханифой и нотариусом, кремация съела остальное. Мне вручили жестяную банку с пеплом, и я в растерянности привезла ее домой. Что делать дальше, я не знала.

На поминальный обед я пригласила Ханифу на кухню, которую привела в более-менее божеский вид, но сначала она поохала, обходя комнаты, заставленные коробками, и слушая мои объяснения. Я знала, что тетя Люба с Ханифой не ладили, тетка называла ее лимитчицей и частенько костерила Альку и Руслана, шалопутных дворничихиных сыновей-спортсменов. Знала бы она, что именно Ханифа придет ее помянуть!

Мне не хотелось, чтобы тетя Люба осталась в памяти соседки скандальной и вечно раздраженной, и я принялась рассказывать о ней прежней, доразводной. Ханифа слушала терпеливо, но без интереса: она понимала, что об ушедших следует говорить хорошо, но сама в разговор не включалась и чувствовалось, что она не хочет лукавить. Но ведь и я не лгала: до развода тетя Люба действительно была другим человеком, не слишком ласковым, но в целом нормальным. Уход мужа сделал ее инвалидом; она, отказавшаяся по его требованию от возможности иметь детей, возненавидела изменника так яростно, что вернула себе девичью фамилию. Ненависть ее и сожгла. Но как ни относиться к этой истории, жила в тетке настоящая античная страсть, как в Медее, например, которая меня всегда удивляла. Впрочем, удивляла – не вполне подходящее слово, точнее будет, поражала. В принципе мы с нею оказались в одинаковой ситуации, но я давно простила Лешу и вспоминала о нем без обиды и злости. Наверно, я никогда не была способна на сильное чувство, и тетя Люба не без основания называла меня амебой и бесхребетным моллюском. Если задуматься, я на самом деле жила по принципу улитки, но могла ли я существовать иначе в известных обстоятельствах? Что и говорить, вполне бессмысленные вопросы.

В ту ночь сквозь сон мне все казалось, что кто-то бродит за стеной. Утром я увидела в коридоре длинный хвост спутанных черных ниток, который, наверно, вчера занесли на обуви с улицы; я замела нитки в совочек и спустила в унитаз. Пошла на кухню поставить чайник и удивилась: дверца ближайшего к окну навесного шкафа была открыта. Я подумала, что становлюсь рассеянной: тетя Люба не переносила беспорядка и выдрессировала меня на славу.

На работе пришлось задержаться – обсуждение нового номера журнала затянулось; когда я вошла в темную прихожую, то ощутила такое жуткое присутствие чужого, что едва не закричала. Рывком включила свет – никого.

Совсем сдурела, кому здесь быть?

Однако обошла всю квартиру, она, естественно, была пуста. От пережитого страха сон не шел; казалось, квартира полна неясных звуков, шорохов, скрипов, невнятных голосов. Я ворочалась на неудобной раскладушке и никак не могла устроиться; когда последний раз поднесла будильник к глазам, стрелки показывали без двадцати четыре. С этим надо было кончать, и я решила зайти в аптеку за снотворным.

Утром правая дверца шкафа вновь была открыта. Измученная бессонницей, я соображала туго, потом все же нашла круглую резинку и надела ее на обе ручки шкафа. Уходя, оставила лампочку в прихожей включенной.

Я редко прибегала к транквилизаторам, поэтому таблетка тазепама безупречно выполнила свою высокую миссию, однако я едва смогла встать утром – такой хмельной была голова. Вышла на кухню и онемела: шкаф над мойкой был раскрыт настежь. Почему-то я разозлилась, и через несколько минут резинки стягивали все ручки шкафов: посмотрим, кто кого. Я хорохорилась, но все же чувствовала себя до крайности неуютно, и когда на следующее утро услышала, как орет не мною включенное радио, поняла: мне объявлена война. Квартира жила непонятной тайной жизнью: при всем своем здоровом прагматизме я не могла объяснить, почему льется вода из закрытого с вечера крана, отчего на глазах сохнут герани, за которыми я так любовно ухаживала, кто рассыпает по полу карандаши. Я дошла до того, что принесла из церкви святой воды и окропила все углы – на следующий день в мое отсутствие сломалась раскладушка. Увидев подушку, лежавшую на полу, и изголовье, что держалось лишь на брезенте, я села на кухонный табурет, заменявший тумбочку, и заплакала.

– За что? – повторяла я сквозь рыдания, зная, что не получу ответа.

Устав от слез, вынесла раскладушку в коридор, сдвинула палас к стене и постелила себе прямо на нем.

Той ночью она пришла в первый раз. Несмотря на лекарство, я не могла заснуть, просто лежала, закрыв глаза, и вдруг услышала, как отворяется дверь. Дернулась, словно от удара, – тетя Люба стояла у стены, отчетливо рисуясь в слабом лунном свете. Я с ужасом глядела на знакомое лицо, понимая, что давно ждала ее появления. Она двинулась, я сдавленно закричала и провалилась во мрак.

Очнулась утром на зов будильника, включила лампу в изголовье, глянула на дверь – закрыта. Ничего, что напоминало бы о визите, лишь перевернутая чашка рядом с матрасом и темное пятно от воды на паласе.

В обеденный перерыв я пошла в агентство недвижимости и оставила заявку на продажу квартиры. А ночью тетя Люба пришла вновь, несмотря на удвоенную дозу снотворного. Она так же стояла у стены, потом спросила с издевкой:

– Что, христианкой заделалась? По церквам ходишь? Думала водичкой от меня избавиться? Зачем мебель продала? Ты ее заработала? Цепочку свою небось сохранила, а мое – по ветру?

Мне хотелось объяснить, что цепочка – единственный подарок родителей – стоит совсем недорого, но отчего-то я знала, что не должна отвечать, и лежала, скованная ужасом, и лишь когда она шагнула ко мне, хрипло закричала и вновь отключилась.

Меня вырастили атеисткой, я никогда не верила ни в духов, ни в призраки, и теперь в голове словно молотком стучало: этого не могло быть, этого вообще не бывает. Однако я до деталей помнила ночные события и не могла найти им объяснения. Мой природный рационализм восставал против виденного, и одновременно я чувствовала, что скоро тетя Люба до меня доберется, с каждой ночью приближаясь на шаг. Почему она могла сделать за ночь лишь шаг, почему не придушит сразу, я не могла объяснить: возможно, она имела власть надо мною только когда я бодрствовала, а могло быть и так, что она растягивала удовольствие. С другой стороны, если ее сила кончалась, едва я теряла сознание, значит, она являлась плодом фантазии, галлюцинацией? В общем, я посылала отчаянные сигналы «SOS», пытаясь хоть в чем-то обрести опору, но не находила ее. Наверно, именно так сходят с ума.

Я двигалась как сомнамбула; на работе считали, что я слишком тяжело переживаю смерть родственницы, советовали взять отпуск и посидеть дома, но я и подумать об этом не могла – с меня хватало и ночных бдений. Я пыталась переключиться на работу, иногда это на короткий срок удавалось, однако незаметно я вновь и вновь возвращалась в заколдованный круг своих проклятых вопросов. Да и куда от них можно было укрыться?

И снова ночь, и проглочены две таблетки, и снова я цепенею от страха под одеялом в ожидании незваной гостьи. На этот раз дверь не скрипнула – тетка беззвучно отделилась от стены и засмеялась:

– Думаешь, таблетки помогут? Конечно, если примешь все разом. Что молчишь? Ничего, недолго осталось, скоро сороковой день…

Она протянула руку, и через не могу, через паралич воли я закричала. И снова все кончилось.

Так я узнала отпущенный мне срок жизни. О какой работе может идти речь в подобной ситуации? Я сидела за компьютером, уставившись в очередную рукопись, пока Ольга Андреевна не подвела меня к вешалке:

– Домой. С завтрашнего дня отпуск. Отдохните, постарайтесь прийти в себя. Статью я передам Наталье Михайловне.

Домой. Это у других дом, а у меня камера смертника. Однако на улице было так холодно, что пришлось брести к станции метро.

На этот раз взбунтовался замок: дверь решительно не желала открываться. Такое случилось впервые: я пыталась повернуть ключ, но он не слушался – ни направо, ни налево. Когда я сражалась с замком, на площадку выглянула Ханифа:

– Не получается? Дай, я.

Под ее рукой дверь открылась тотчас.

– Спасибо. Я уж думала за слесарем идти.

– А ведь я тебя караулю: сегодня девять дней, я приготовила, пойдем посидим.

Во время нашего разговора балованный Ханифин кот Барсик бочком, бочком просочился мимо меня в приоткрытую дверь. Он был страшно любопытным и, когда совал нос к нам, получал за это от тети Любы по полной программе: та восхищалась животными лишь у телеэкрана.

– Куда ты, бессовестный! – запоздало воскликнула Ханифа. – Совсем от рук отбился, не слушается.

– Ничего, мы сейчас вместе вернемся. Спасибо вам, я только сумку кину.

В этот момент раздался дикий кошачий вопль, и Барсик метнулся через лестничную площадку к себе, шерсть на нем стояла дыбом. Ханифа посмотрела ему вслед и прикрыла мою дверь:

– После занесешь. Пойдем.

Я с готовностью шагнула за ней.

– Раздевайся. В ванной клетчатое полотенце для рук. А потом сюда.

Стол Ханифа тоже накрыла на кухне.

– Суп ешь, с бараниной, полезный. А то ты совсем плохая стала, – приговаривала она, окружая мою тарелку полукольцом всяких плошечек с соленьями и маринадом.

– Ну, помянем.

Мы выпили по стопочке водки, и меня повело почти сразу; я налегла на суп, но это не помогло, к концу ужина меня катастрофически развезло. Ханифа смотрела так жалостливо, что я не смогла проглотить подступившие слезы.

– Ну поплачь, поплачь… Ерунда какая-то творится: Филипповна со второго этажа говорит, ты не спишь ночью, ходишь, стулья двигаешь. Я думаю: как так, ведь ты всю мебель продала, что двигать? А она свое: двигает, кричит даже.

Мысли в голове путались, однако я понимала, что не должна ничего рассказывать, и только плакала. Ханифа горестно покачала головой:

– Что же ты делать-то будешь?

– Квартиру хочу поменять.

– Это хорошо, это конечно, а пока, может, у меня поживешь? Комната пацанов свободная, они на сборах.

Я покачала головой.

– Почему? Боишься? Ты за меня не бойся, я же мусульманка, другой веры. И не узнает никто, что ты у меня, а то ведь и не поменяешь, как худая слава пойдет.

– Ко мне вон даже Барсик не подходит.

– Кошка, мозгов мало. А человек понимать должен. И чего ей неймется? Очень беспокойная была, земля ей пухом. Да тебя, я вижу, совсем сморило. Пойдем, постелю.

Когда я проснулась, было светло; я прикинула, что проспала часов десять, без таблеток и кошмаров. Огляделась – такая странная комната, словно из далекого детства: две металлические кровати, подушки в белых наволочках, Шифоньер с большим зеркалом, и по сторонам стола два стула. Тем не менее пестренькие занавески на окнах делали ее уютной. Славная комната, спокойная, безопасная. И тут же поежилась под одеялом: непременно следовало наведаться домой, этого совсем не хотелось, но у меня не было с собой даже зубной щетки.

Я тянула, сколько могла: позавтракала – Ханифы не было дома, но на столе стояла тарелка со свежими пирожками – сполоснула чашку, постояла перед старым зеркалом. Действительно плохая стала. Потом тряхнула головой, сказала вслух «пора!» и шагнула за дверь. На этот раз замок вел себя прилично, я сложила в пакет необходимые вещи и зашла на кухню взять продукты из холодильника. Когда я укладывала их в хозяйственную сумку, за спиной раздался грохот. От неожиданности я присела, оглянулась – на полу коричневые черепки керамической вазы, что стояла на одном из шкафов.

Я не стала задерживаться, точнее, испарилась из квартиры в минуту. На Ханифиной кухне под ярким китайским календарем отдышалась, посидела, подумала, решила выйти на улицу, однако вновь почувствовала необъяснимую слабость, прилегла прямо поверх пикейного покрывала и заснула. Да как! Ханифа разбудила меня лишь к ужину. Есть почему-то не хотелось, тянуло опять в постель. Было неловко перед хозяйкой, но я ничего не могла с собой поделать, глаза слипались, и я вновь отключилась.

На следующий день я сказала себе: все, хватит, берись за весла. Привела себя в более-менее божеский вид, подкрасила губы. Господи, как тетя Люба издевалась над моими попытками выглядеть по-человечески!

– Опять мажешься? Зря стараешься: поматросит и бросит.

А кто поматросит? Я никогда ничего ей не рассказывала, она даже о Леше не знала, но этот припев я слышала столько раз, что, кажется, поверила в него. Не из-за того ли… Стоп, об ушедших ничего, кроме хорошего.

Я бродила по городу целый день, заходя в магазины, что встречались на пути. Несмотря на горячее желание тети Любы превратить меня в некий средний род, я все же осталась существом женского пола: любила помечтать, мысленно примеряя на себя то костюм от Ральфа Лорена, то блузку от Нины Риччи, то норковую шубейку. И, естественно, благоухала при этом продукцией Диора – выходило замечательно. Этакие фантазии в стиле блюз. Мой спортивный облик объяснялся одним – зарплатой; под брюками не видны ни заштопанные колготки, ни ботинки, которые носишь пятый сезон. Брюки всегда были черными, когда они занашивались до полного непотребства, я покупала другие того же цвета, чтобы тетка не заподозрила подмены – я всячески стремилась избегать конфликтов. По этой же причине основная гамма моей одежды была черно-бело-серой, то есть до крайности изысканной и безмерно мне опостылевшей. Одно и то же изо дня в день, из года в год, четко очерченный всяческими «нет» и «ты не можешь себе этого позволить» круг, который, как уверяют психологи, в конце концов обеспечит вялотекущую шизофрению. Мышиное существование и вечные мечты о радужных крыльях – опасное соседство.

Яркая афиша частной галереи звала на выставку акварели, но и это заманчивое двухсотрублевое предложение было мне пока не по карману: судя по всему, моя планида занимала незавидное положение в небесной иерархии, поэтому рассчитывать следовало лишь на бесплатные развлечения.

Когда мы сели ужинать, Ханифа вдруг вспомнила:

– В твоем ящике бумага какая-то.

– Реклама, наверно, вечно проспекты засовывают.

– Что же ты не ешь ничего? На работе обедала? Так это уж давно.

Я что-то промямлила, соображая, что с утра потребила лишь пирожок да чашку чая. Есть не хотелось совершенно, однако из уважения к кулинарным способностям Ханифы пришлось все же одолеть пару оладий со сметаной, и, чтобы прервать ее сетования по поводу моего никудышного аппетита, я спустилась к почтовым ящикам. За синей металлической дверцей лежала короткая записка: «Зайдите на почту». Я показала ее Ханифе:

– Может, Оля деньги прислала?

– Извещение бы оставили, – возразила моя хозяйка.

Справедливое замечание. Но тогда что же там? Но час для визита в почтовое отделение был слишком поздний, и я решила наведаться туда утром «перед работой» – мне не хотелось рассказывать трудяге-Ханифе об отпуске, как-то неловко было.

Телеграфная барышня, вручившая мне коричневатый бланк, почему-то отвела глаза; я поблагодарила ее и разорвала бумажную скрепу. Текст был такой неожиданный, что вначале я ничего не поняла: «Во вторник седьмого умерла бабушка тетя Рита похороны десятого Дима». Я с трудом продиралась сквозь пропущенные знаки препинания к смыслу, осев у стола и не отрываясь от плохо пропечатанной строчки из одних заглавных букв. Господи, что я рассиживаю, в аэропорт надо!

Я разыскала Ханифу, прочитав телеграмму, та только руками всплеснула:

– Да что же это на тебя все валится!

По телефону мне объяснили, что все рейсы на Новосибирск ночные, и я заметалась между двумя квартирами, собираясь в дорогу. Пересчитала наличные – очень негусто, самолетом в оба конца не осилить, открыла компьютер – цены на железнодорожные билеты были сумасшедшими, хватало только на плацкарту, а ведь еще и на похороны следовало дать: Оля говорила, что едва перебивается. Опять выручила Ханифа: все те же две пятитысячные бумажки вновь оказались в моем кошельке.

– Надолго задержишься?

– Не знаю, скорее всего, вернусь после девяти дней.

Голова была пустой. Я припомнила, как Оля говорила, что мама простудилась. Как же она недоглядела? Закрутилась, наверно.

Мой рейс был самым дешевым, но и самым неудобным, почти два часа пришлось провести в Толмачево, дожидаясь рассвета. На улице мело: десятое ноября в Сибири – это уже зима. На автобусе доехала до вокзала, потом минут двадцать ежилась на площади под порывами ледяного ветра пока не подошла маршрутка. Когда вышла на родной Богданке – улице Богдана Хмельницкого – от слабости закружилась голова.

Дверь открыла сестра, она в недоумении глядела на меня несколько секунд, явно не узнавая, потом охнула, отступая назад и впуская меня в квартиру. Мы обнялись.

– Как же ты без звонка?

– Телефон испортился, – я не решилась сказать, что последние дни жила не дома.

– А-а, то-то я полчаса потела впустую, пришлось телеграмму давать. Да ты раздевайся, проходи. А я и в глазок не глянула, думала, это Славка.

В комнате я удивленно огляделась:

– Как у тебя здорово!

– В прошлом году капитальный ремонт делала, так заодно и мебель поменяла. Пойдем завтракать.

На плите уже кипел чайник.

Она повела меня на кухню по квартире, в которой я прожила полжизни и которую сейчас не могла узнать. Я с готовностью ахала во всех положенных местах, ни минуты не покривив душой.

– А где все?

– Славка у себя, Михаил у Димки – с машиной что-то. Ты же не знаешь: мы им по квартире купили, каждому по двухкомнатной, и по машине, тоже каждому. Да ты ешь.

Честно говоря, после октябрьского разговора я представляла себе их жизнь несколько иначе, и, сидя за столом, заставленным всякой всячиной, даже растерялась.

– Тебе кофе или чай?

– Лучше кофе, я в самолете совсем не спала, боюсь, к похоронам развезет.

– Тогда лучше чай, ты приляг в материной комнате, похороны только в два. А наговориться мы успеем, ты ведь на девять дней останешься, да?

Я кивнула. Сестра была старше меня на восемь лет и всегда верховодила.

– Похороны из больницы?

– Не сюда же было везти. А ты откуда хоронила?

– Я урну с собой привезла, думала, устроить всех в одной ограде будет правильно.

– Пожалуй, да. Только не сейчас, позднее, когда памятник ставить будем. Там еще куча бумаг потребуется.

– Я все подготовила.

– Молодец, какая предусмотрительная, на тебя и не подумаешь. Ой, да ты уже хороша. Пойдем.

Я покорно поплелась за нею и отключилась, едва коснувшись подушки. Потом были похороны – никого из знакомых, только мы впятером да похоронная команда. Вернувшись с кладбища, сели за стол; после первой рюмки меня повело, я пыталась есть, но в конце концов вышла на кухню и заплакала. Вскоре туда же зашел покурить Славик, мой старший племянник.

– Что это ты, теть Рит? Жалко, конечно, но что поделаешь.

– Как же так, Славик, как же так? – повторяла я в отчаянии. – Ни Фроловых, ни Елисеевых, ни Дорогиных? Они что, одичали? Ведь столько лет вместе, на одном заводе – и никого… Тебе пока не понять…

Он щелкнул зажигалкой, затянулся:

– А-а, так это мать никому не сказала. А то набежит всяких на дармовщину: теперь народ не промах.

От неожиданности у меня даже слезы кончились; Славка стоял передо мной спокойный и уверенный, и я растерянно пробормотала:

– Ну, если так, тогда что же… Тогда ладно…

Он снисходительно похлопал меня по плечу:

– Все там будем. Живи, пока живется, – загасил сигарету, приобнял меня и повел обратно к столу.

В тот вечер я сделала много открытий: оказывается, Ольга уже почти семь лет занималась торговлей брюками и регулярно летала в Китай – контролировала их производство.

– Вот так, считай, челноком. Думаешь, легко?

– Что ты, я понимаю, но как же ты одна?

– Мои лбы крутятся с запчастями, у них вроде хорошо пошло. А кто бы подумал, что из Мишани такой помощник получится? Везет пока. Перед самым кризисом думали даже магазин расширить, да слава богу не успели. Сейчас дела выправляются помаленьку, держимся. Видишь, как страна пуп надрывает, не то что вы там, в Москве.

– Я тоже работаю.

– Конечно, бумажки справа налево перекладывать – к вечеру так руки ломит!

Славка с Димкой засмеялись. Это было несправедливо, но я смолчала: поминки не самое подходящее место для выяснения отношений.

– Эх, – сказал Михаил, – не видать мне больше тещиных котлет. Как она их готовила, какой подлив!

– А пироги! – вздохнул Димка. – С грибами, со щавелем, с капустой!

– Пока я могу готовить. Вы на работе, а мне что делать?

Ольга обрадовалась:

– Так я их на тебя оставлю, а то мне в воскресенье лететь.

На том и порешили.

С утра мы с сестрой отправились на рынок, она набила полные сумки, Славик на «фольксвагене» отвез нас домой, и я встала к плите. Оля хотела помочь мне чистить картошку, но я запротестовала:

– Нет, хочу прикинуть, сколько времени на это уходит, я раньше для такой гвардии не готовила. Сядь лучше, поговорим. Слушай, как ты решилась этим делом заняться? Я бы побоялась.

– Жалею теперь, что раньше не начала. Хотела, да отец на стену полез: и думать не смей, зачем мы тебя учили – все в таком духе. Ты же его помнишь: слова поперек не скажи, тридцать лет на своем заводе командовал, так и разговаривать по-людски разучился – одни распоряжения да разносы.

Что-что, а это я помнила.

Ольга горько усмехнулась:

– Я и человеком-то себя почувствовала только после его смерти, стыдно сказать, но это так. Он ведь дохнуть самостоятельно не давал. А уж как его раздражал Мишка! Да и дети иногда. Мы здесь все на цыпочках ходили.

– А отделиться?

– Шутишь! Он ни за что не хотел эти сто квадратов делить: «Так государство оценило мою работу, попробуйте сами того же добиться!». А кто нам сегодня что-нибудь даст! Те времена давно прошли. Можно было купить, так ведь он копейки не хотел дать, требовал, чтобы мы на свои покупали, а с каких щей? Зарплаты у нас с Мишкой были копеечные, и то считай все на еду отдавали, как он требовал.

– Вы платили за еду? У него же была такая зарплата…

– А то!

– Но мама как же?

– Когда она ему хоть слово поперек сказала?

На самом деле я такого не помнила.

– Единственный был шанс отделиться – уехать. Нет, всегда нет! Уж как я его просила, чтоб позволил в Москву к тете Любе вместо тебя – ни в какую. Тебе повезло, ты даже не представляешь, как тебе повезло: в столице, на всем готовом, ни забот, ничего.

Насчет ничего она угадала верно.

– С тетей Любой тоже было трудно.

– Потому что ты такая тюха, у меня бы она не распустилась.

– А зачем тебе было нужно его разрешение? Со мной бы поговорила.

– С тобой и так все было ясно. Мне Славку с Димкой надо было оставить хоть на полгода, пока мы на новом месте устроимся.

– А с Мишаниными родителями?

Сестра вздохнула: