Машина пространства. Опрокинутый мир
– Эдуард, что у вас на уме?
Голос у Амелии срывался, и, едва успев задать вопрос, она снова заплакала. Я не ответил – все мое внимание поглотили циферблаты, от которых меня отделяли теперь считаные дюймы. В неверном свете мелькающих над нами дней я все-таки сумел убедиться, что машина мчится во времени назад. Мы уже вновь достигли 1902 года, и прямо на моих глазах стрелка на шкале перепрыгнула с августа на июль. Большой рычаг, расположенный строго по центру приборной доски, стоял почти вертикально, а прикрепленные к нему никелевые стержни устремлялись вперед, в хрустальное сердце машины.
Слегка приподнявшись, я присел на краешек седла. Амелии пришлось отодвинуться, чтобы дать мне место.
– Только не трогайте рычагов управления! – воскликнула она и нагнулась, пытаясь, видимо, взять в толк, что я затеял.
Я схватился обеими руками за велосипедный руль и потянул его на себя. Насколько я понял, это не произвело на машину ни малейшего впечатления: июль сменился июнем. Однако Амелию мой поступок встревожил не на шутку.
– Эдуард, не вмешивайтесь! – крикнула она во весь голос.
– Мы должны попасть еще дальше в будущее! – крикнул я в ответ и покачал руль, как делает велосипедист, проверяя исправность управления.
– Нет, нет! Машина обязательно должна вернуться к моменту старта!
Невзирая на все мои усилия, наше обратное движение продолжалось безостановочно. Амелия схватила меня за руки, силясь оторвать их от руля. Тут я заметил, что над каждым циферблатом есть маленькая металлическая кнопочка, и коснулся одной из них. Оказалось, что кнопка вращается, и я понял, что именно таким образом машине задается программа. И по-видимому, именно так можно было прервать наше движение в прошлое; едва Амелия осознала, что я делаю, она утроила свои усилия, чтобы удержать меня. Она попробовала дотянуться до моих пальцев, а когда это ей не удалось, схватила меня за волосы и рванула их на себя.
Взвыв от боли, я отпрянул от приборов, потерял равновесие и покачнулся. Каблук моего правого ботинка задел за один из никелевых стержней, отходящих от главного рычага, и в тот же миг машина безжалостно завалилась набок, и все вокруг накрыла непроглядная мгла.
7
Лаборатория исчезла, смена дня и ночи прекратилась. Нас окружала совершеннейшая тьма и совершеннейшая тишина.
Амелия ослабила свою отчаянную хватку, и мы оба застыли в благоговейном трепете перед одолевшими нас стихиями. Лишь безудержное головокружение, которое теперь сочеталось с одуряющим покачиванием из стороны в сторону, свидетельствовало о том, что наше путешествие во времени продолжается.
Амелия придвинулась ко мне, обхватила меня руками и прижалась лицом к моей шее.
Машину качало все резче, и я слегка повернул руль, надеясь ее выровнять. Однако добился лишь того, что неприятности умножились: к бортовой качке, которая усиливалась с каждой секундой, добавилась еще более мучительная килевая.
– Я ничего не могу поделать, – признался я. – Просто не представляю себе, что можно предпринять.
– А что случилось?
– Из-за вас я ударил по рычагу ногой. И что-то сломал…
Тут мы оба сдавленно вскрикнули, потому что машина, как нам почудилось, перевернулась вверх дном. На нас внезапно обрушился свет, исходящий из какого-то одного ослепительного источника. Я зажмурился – свет был непереносимо ярким – и попытался, шевеля рычагом, хотя бы ослабить тошнотворные ощущения. Беспорядочные качания машины приводили к тому, что источник света танцевал вокруг нас как безумный и на приборы то и дело ложились непроницаемо черные тени.
И сам рычаг вел себя не так, как прежде. Поломка стержня словно бы расшатала его, и стоило мне отпустить руль, как тот покосился сам собой, что вызвало новые колебания и шатания.
– Если бы найти этот сломанный стержень, – подумал я вслух и опустил свободную руку вниз: не удастся ли нашарить на полу какие-нибудь обломки.
В то же мгновение машина дала такой резкий крен, что меня едва не выбросило за борт. К счастью, Амелия не разомкнула объятий, и с ее помощью я кое-как удержал равновесие.
– Спокойнее, Эдуард, – произнесла она мягко, словно увещевая меня. – Пока мы в машине, нам ничто не грозит. Четвертое измерение гарантирует нам полную безопасность.
– Но мы можем наехать на что-нибудь!
– Ничуть не бывало. Для нас не существует препятствий, мы их просто не замечаем.
– Но что все-таки произошло?
Она объяснила:
– Никелевые стержни препятствуют произвольному смещению машины в пространстве. Перебив один из них, вы позволили машине двигаться в пространственных измерениях, и теперь мы стремительно удаляемся прочь от Ричмонда.
Ее слова повергли меня в ужас, а не прекращающееся ни на миг головокружение лишь подчеркивало размах тех грозных опасностей, которые поджидали нас впереди.
– Куда же мы попадем? – спросил я. – Кто знает, в какие дали занесет нас машина…
Амелия снова заговорила тем же увещевательным тоном:
– Мы в безопасности, Эдуард. Пусть машина скачет как ей угодно, я не сомневаюсь, что отказали только рычаги управления. Нас по-прежнему окружает поле четвертого измерения, и двигатель по-прежнему работает бесперебойно. Правда, мы теперь перемещаемся в пространстве, судя по всему, пересекаем многие сотни миль, но даже если очутимся за тысячу миль от дома, система автоматического возврата благополучно доставит нас обратно в лабораторию.
– За тысячу миль?.. – повторил я, ошеломленный той скоростью, какую, видимо, развивала машина.
Амелия на мгновение сжала руки чуть сильнее.
– Не думаю, чтобы нас в самом деле занесло так далеко. Похоже, что мы на всех парах несемся по кругу.
Это, пожалуй, в какой-то мере смахивало на истину, поскольку ослепительная точка света не прекращала бешено кружиться вокруг нас. Заверения Амелии меня, естественно, подбодрили, но выматывающая душу качка продолжалась, и чем скорее наше приключение подошло бы к концу, тем лучше. А раз так, я решил сделать еще одну попытку найти злополучный поломанный стержень.
Я поделился с Амелией своим намерением, и она, подавшись немного вперед, взяла руль в свои руки. Ее помощь избавила меня от необходимости держаться за рычаг; я наклонился и принялся ощупывать пол машины, втайне опасаясь, не вылетел ли стержень за борт в момент особенно сильного толчка. Шаря по полу в неверном свете, я вдруг наткнулся на ридикюль Амелии – тот стоял себе спокойненько там, где его поставили, на полу перед седлом. И секундой позже я нащупал искомое: деталька закатилась между ридикюлем и подножием седла и застряла там.
– Нашел! – провозгласил я, садясь и приподнимая стерженек так, чтобы Амелия тоже его увидела. – И вовсе он не сломан!
– Тогда почему же он вывалился?
Я присмотрелся внимательнее и обнаружил, что с обоих концов стерженька сделана винтовая нарезка, но крайние витки резьбы выделяются особым блеском – стержень просто вырвало из гнезда. Я обратил внимание Амелии на этот дефект, и она сказала:
– Теперь я вспоминаю, что сэр Уильям жаловался на мастеровых, выточивших какой-то из никелевых стержней не по чертежу. Вы сумеете поставить его на место?
– Попытаюсь.
Понадобилось, наверное, минут пять, чтобы при столь обманчивом освещении отыскать втулки с нарезными гнездами для стерженька, и еще гораздо больше, чтобы привести рычаг в удобное положение и попробовать вставить стерженек в гнезда.
– Он слишком короток! – воскликнул я в отчаянии. – Что я ни делаю, он все равно слишком короток…
– Но он крепится именно здесь, больше негде!
В конце концов я догадался, что можно немного вывинтить втулки из рычага и до известной степени облегчить себе задачу. Когда мне удалось привести стержень в соприкосновение с обеими втулками, я с величайшим терпением стал ввертывать его в гнезда (к счастью, сэр Уильям сделал резьбу разносторонней, чтобы каждый оборот затягивал крепление в обеих втулках разом). И стерженек удержался, хоть и еле-еле: мне при всем желании не удалось ввинтить его больше чем на полвитка.
Я устало выпрямился в седле, и руки Амелии вновь обвили меня. Машина времени все еще рыскала, но куда тише, чем до сих пор, а кружение ослепительного пятнышка света стало почти незаметным. В его резком сиянии мы боялись пошевелиться; с трудом верилось, что нам действительно удалось избавиться от невыносимой качки. Прямо передо мной вращалось во всю прыть маховое колесо, однако регулярная смена дня и ночи почему-то прекратилась.
– Вот теперь мы, по-моему, в безопасности, – заявил я, впрочем, без особой уверенности.
– Мы, должно быть, скоро остановимся. Когда машина застопорит, ни один из нас не вправе двинуться с места. Три минуты – и машина ляжет на обратный курс.
– И доставит нас обратно в лабораторию? – осведомился я.
Амелия поколебалась, прежде чем ответить, но все же произнесла:
– Да, разумеется.
Я понял, что она уверена в этом не больше меня. Ни с того ни с сего машина времени опять круто накренилась, и у нас обоих перехватило дыхание. Я заметил, что маховое колесо замерло… услышал, как вокруг свистит воздух… почувствовал, как нас внезапно обдало холодом. До меня дошло, что мы больше не защищены четвертым измерением, что мы падаем куда-то, и я в полном отчаянии вновь схватился за рычаг…
– Эдуард!.. – вскричала Амелия у меня над ухом. И это было последнее, что я услышал. Последовал страшный удар. Машина остановилась, и Амелию вместе со мной выбросило за борт, во тьму.
8
Я лежал в полной темноте, покрытый – мне казалось, с головы до ног – чем-то кожистым и сырым. Попытался подняться, но ничего не добился, только без толку подергал ногами и руками и провалился в трясину еще глубже. Какая-то пленка опустилась мне на лицо, и я отчаянно скинул ее, боясь задохнуться. И неожиданно закашлялся: мне не хватало воздуха, я всасывал его в легкие из последних сил. Как утопающий, я инстинктивно рванулся вверх, опасаясь, что иначе умру от удушья. Не попадалось ничего, за что можно было бы ухватиться, одна лишь мягкая, скользкая, влажная масса. Словно меня кинули головой вниз в огромную банку с водорослями.
Я падал, я понимал, что падаю, – и больше не сопротивлялся. Я совершенно отчаялся и, наверное, утонул бы в этой пропитанной влагой листве: куда бы я ни повернул голову, лицо покрывала та же омерзительная тина. Я ощущал во рту ее вкус – пресный, водянистый, с налетом железа.
Но тут неподалеку послышался вздох, и я закричал:
– Амелия!..
Голос мой прозвучал жутким хриплым карканьем, к тому же я опять закашлялся.
– Эдуард? – отозвался резкий испуганный шепот и тоже перешел в кашель.
До Амелии не могло быть больше трех-четырех ярдов, но я ее не видел и даже толком не знал, в каком направлении смотреть.
– Вы не ранены? – спросил я и еще раз кашлянул, но слабее.
– Машина времени… Мы должны вернуться на борт, Эдуард. Она вот-вот уйдет обратно…
– Но где она?
– Рядом со мной. Не могу до нее дотянуться, но чувствую ее ногой.
После некоторого колебания я решил, что Амелия слева от меня, и попытался подвинуться в ту сторону, барахтаясь в омерзительной тине, вытягивая руки в надежде зацепиться за какую-нибудь кочку или корягу.
– Где вы? – позвал я, силясь выжать из своего голоса хоть что-то, кроме жалкого сипенья.
– Я здесь, Эдуард. Ориентируйтесь на мой голос. – Амелия была теперь ближе ко мне, но слова ее звучали странно, сдавленно, словно она тонула. – Я поскользнулась… Не могу найти машину времени… Она же здесь, где-то здесь…
Я отчаянно рванулся к Амелии сквозь водоросли и почти сразу же столкнулся с ней. Мой локоть коснулся ее груди, и она сама схватила меня за руку.
– Эдуард! Надо немедля найти машину!..
– Вы говорили, что она где-то здесь?
– Тут, близко… подле самых моих ног…
В поисках машины я отползал от Амелии и возвращался к ней, выкидывая руки то вправо, то влево. Сама Амелия каким-то образом выпрямилась и пододвинулась ко мне. Скользя и срываясь, кашляя и тяжело дыша, дрожа от холода, пронизывающего до костей, мы продолжали свои безнадежные поиски куда дольше трех минут. Ни она, ни я не могли смириться с мыслью, что три минуты – это все, что нам отпустила судьба.
Глава VI. В неведомой стране будущего
1
Наша борьба за жизнь неминуемо тянула нас вниз, и вскоре я нащупал под ногами твердую почву. Я тут же громко оповестил об этом Амелию и помог ей встать на ноги. И вновь пришлось бороться – теперь уже за то, чтобы сохранить равновесие, невзирая на опутавшую все тело тину. Мы оба промокли до нитки, а воздух был леденяще холоден.
Наконец мы высвободились из цепких растительных пут и выбрались на неровный каменистый грунт. Отошли от кромки водорослей на каких-нибудь пять шагов и рухнули в изнеможении. Амелию трясло от холода, и она не выразила протеста, когда я обвил ее рукой и притянул к себе, стараясь согреть. В конце концов я заявил:
– Нам нужно найти пристанище.
Я все время озирался в надежде заметить дома, но единственное, что удавалось увидеть при свете звезд, была явная пустошь. Отличительную ее черту составляла лишь растительная гряда – та самая, откуда мы еле-еле выбрались, – она возвышалась над нашими головами чуть не на сотню футов.
Амелия молчала, ее по-прежнему сотрясала дрожь. Я встал и начал стаскивать с себя сюртук.
– Пожалуйста, накиньте это на плечи.
– Но вы закоченеете до смерти.
– Вы промокли насквозь, Амелия.
– Мы оба промокли. Надо двигаться, иначе не согреться.
– Сейчас, – откликнулся я и вновь опустился рядом с нею. Сюртук остался на мне, но я расстегнул его и отчасти накрыл им Амелию, когда обнял ее за плечи. – Сначала надо немного отдышаться.
Амелия прижалась ко мне и спросила:
– Эдуард, где мы?
– Знаю не больше вашего. Где-то в будущем.
– Но почему так холодно? Почему так трудно дышать?
Я мог лишь поделиться с нею своей догадкой.
– Мы оказались на значительной высоте. Нас забросило в горный район.
– Однако земля здесь ровная!
– Следовательно, мы на плато, – не растерялся я. – А воздух разрежен из-за высоты.
– Пожалуй, я и сама пришла к подобному выводу, – сказала Амелия. – Прошлым летом я ездила в Швейцарию, и там на высоте дышать было так же трудно, как здесь.
– Но это безусловно не Швейцария.
– Подождем до утра, тогда и выясним наше местонахождение, – решительно произнесла Амелия. – Должны же где-нибудь неподалеку быть люди.
– А если мы за границей, что кажется вполне вероятным?
– Я знаю четыре языка, Эдуард, и еще несколько могу отличить от других. К тому же все, что от нас потребуется, – это установить дорогу до ближайшего города, а уж там мы как-нибудь разыщем британского консула.
Но в течение всего разговора я ни на минуту не забывал страшную сцену, которую мне довелось мимолетно увидеть сквозь стены лаборатории.
– Мы убедились, что в тысяча девятьсот третьем разразилась война, – сказал я. – Где бы мы ни были сейчас, в какой бы год ни попали, не может ли случиться, что она все еще не кончилась?
– Вы же видите: вокруг все тихо, никаких признаков военных действий. Но даже если идет война, мирных путешественников никто не тронет. На то есть консульства в каждом крупном городе мира.
При создавшихся обстоятельствах она держалась с удивительным оптимизмом, и это меня приободрило. В первый момент, когда я понял, что мы потеряли машину, меня охватило отчаяние. Как ни кинь, а перспективы у нас были, мягко говоря, сомнительными; Амелия, по-видимому, еще просто не осознала постигшее нас несчастье в полной мере. У нас было очень мало денег и ни малейшего представления о том, что творится в мире, о причинах, породивших войну 1903 года. Кто мог бы поручиться, что мы не очутились на вражеской территории и что нас, едва обнаружив, тут же не упрячут в тюрьму?
Пока что перед нами стояла насущная задача – дожить до утра вопреки холоду, – и она с каждой минутой представлялась все более неразрешимой. Нам повезло, что ночь выдалась безветренной, однако эта единственная милость судьбы не очень-то утешала. Почва у нас под ногами промерзла как камень, дыхание белыми облачками клубилось вокруг лиц.
– Надо двигаться, – снова предложил я. – Иначе мы схватим воспаление легких.
Амелия не возражала, и мы поднялись на ноги. Я принялся подпрыгивать на месте, но, должно быть, потерял много сил, даже не догадываясь об этом, – во всяком случае, я сразу же споткнулся. Амелии тоже пришлось несладко, и она пошатнулась, едва взмахнув раз-другой руками над головой.
– Что-то мне нехорошо, – признался я. Мне опять не хватало воздуха.
– И мне.
– Значит, нам нельзя напрягаться.
Я в отчаянии огляделся по сторонам, однако вокруг по-прежнему не было видно ничего, кроме растительной стены, вырисовывающейся на фоне звезд. Убежище, которое предлагала эта стена, было, возможно, сырым и противным, но для нас с Амелией единственным. Так я и сказал своей спутнице. Она тоже не могла придумать ничего лучшего, и мы, держась за руки, вернулись под защиту «водорослей». На самом краю поднимался обособленный куст – или, скорее, пучок стеблей, – и я пробы ради ощупал его руками. Стебли показались мне сухими, а почва вокруг них – не столь каменной, как та, на которой мы только что сидели.
Меня осенила догадка, я отделил один стебель от остальных и переломил его. По пальцам тотчас же потекла ледяная влага.
– Растения выделяют сок на изломе, – сказал я, протягивая стебель Амелии. – Если забраться под навес листьев, не задевая ветвей, мы больше не вымокнем.
Сев на грунт лицом к зарослям, я начал потихоньку вползать в укрытие. Я полз методично и не торопясь и вскоре очутился в темном и безмолвном растительном коконе. Мгновением позже за мной последовала Амелия, подобралась ко мне вплотную и затихла.
Откровенно говоря, лежать под кустом – удовольствие ниже среднего, но все же это предпочтительнее, чем быть игрушкой ветров на равнине. Минуты шли, мы не шевелились, и я мало-помалу стал чувствовать себя лучше: видимо, в тесноте тепло наших тел улетучивалось не так быстро.
Я потянулся к Амелии – нас разделяло всего-то дюймов шесть, не больше, – и положил руку ей на плечо. Ткань ее жакета была еще влажной на ощупь, но сама она, по-видимому, тоже немного согрелась.
– Разрешите, я обниму вас, – произнес я. – Не позволим холоду снова завладеть нами.
Я привлек ее к себе. Она пододвинулась без сопротивления, и мы оказались совсем рядом, лицом к лицу в совершенной тьме. Довольно было чуть шевельнуть головой, чтобы соприкоснуться носами; тогда я не выдержал и крепко поцеловал ее в губы.
Она тут же отстранилась.
– Пожалуйста, не злоупотребляйте своей силой, Эдуард.
– Как вы можете обвинять меня в этом? Нам надо сберечь тепло.
– Вот и давайте сберегать тепло, не больше. Я вовсе не хочу, чтобы вы меня целовали.
– Но я думал…
– Обстоятельства свели нас вместе. Однако не стоит забывать, что мы едва знаем друг друга.
Я не верил своим ушам. Дружеское поведение Амелии в течение всего дня я принимал как доказательство того, что и она неравнодушна ко мне, и, несмотря на трагичность нашего положения, одной ее близости было достаточно, чтобы воспламенить мои чувства. Мне казалось, она не отвергнет моего поцелуя, но после такого отпора я сразу замолк, растерянный и уязвленный.
Три-четыре минуты спустя Амелия опять шевельнулась и легонько коснулась моего лба губами.
– Вы мне очень нравитесь, Эдуард, – сказала она. – Разве этого мало?
– Я думал… признаться, я был уверен, что вы…
– Что я сказала или сделала такого, что дало бы вам право предполагать с моей стороны чувство бо́льшее, нежели просто дружбу?
– Мм… ничего.
– Тогда, пожалуйста, не делайте глупостей.
Она обняла меня одной рукой и прижала к себе чуть плотнее, чем раньше. И в течение всей бесконечной ночи мы лежали почти без движения, едва разминая мышцы, когда они совсем затекут, и без сна – дремота если и приходила, то изредка и ненадолго.
Рассвет наступил внезапно. Только что мы лежали в темноте и безмолвии – и вдруг сквозь листву просочился слепящий свет. Мы разом встрепенулись, словно предчувствуя, что предстоящий день навсегда врежется в нашу память.
Это было нелегко, но мы все же поднялись и неуверенными шагами двинулись прочь от зарослей, навстречу солнцу. Ослепительно-белое, оно до сих пор еще цеплялось за горизонт. Небо над нами было темно-синим. На нем не появлялось ни облачка.
Мы отошли от зарослей ярдов на десять, затем обернулись, чтобы рассмотреть кусты, служившие нам пристанищем.
Амелия держала меня за руку – и тут сжала ее как клещами. Я тоже замер в изумлении: растительность простиралась насколько хватал глаз и вправо и влево. Она стояла почти ровной стеной – местами чуть-чуть выпячивалась вперед, а местами отступала назад. Кое-где заросли словно громоздились друг на друга, образуя как бы холмы высотой футов по двести и более. Впрочем, все это можно было, пожалуй, предугадать, исходя из ночных впечатлений, – но никто и ничто не подготовили нас к самой большой неожиданности: что каждый стебелек, каждый листик, каждый узелок на усиках, хищно змеящихся к нам по песку, окажется яркого кроваво-красного цвета.
2
Мы в изумлении взирали на эту стену багряных растений, не в силах подобрать слова, чтобы выразить свои чувства.
Верхняя часть зарослей и в особенности самый их гребень издалека выглядели гладкими и округлыми. Они действительно напоминали плавные волны холмов, хотя, разумеется, довольно было всмотреться в них, чтобы цельная на первый взгляд поверхность распалась на тысячи и миллионы веточек.
Ниже, в той части, которая служила нам укрытием, вид зарослей менялся. Здесь набирались сил растения помоложе, те, что, вероятно, совсем недавно поднялись из семян, выброшенных из недр этого живого вала. И мы оба, Амелия и я, одновременно поддались ощущению, что вал неотвратимо надвигается на нас, выкидывая все новые побеги и с каждой минутой вздымая свой гребень выше и выше.
И тут, пока мы как зачарованные смотрели на эту немыслимую стену, солнечные лучи и вправду пробудили ее к жизни: вдоль стены пронесся басовитый стон, сопровождаемый оглушительным хрустом. Колыхнулась одна веточка, следом другая, и вот уже ветки и стебли задвигались на всем протяжении живого утеса, словно танцуя какой-то бездумный танец.
Амелия снова сжала мне руку и указала на что-то прямо перед собой.
– Глядите, Эдуард! Мой ридикюль! Надо достать его!..
Футах в тридцати над нашими головами в ровной на вид поверхности зарослей зияла большая дыра. Когда Амелия бегом устремилась к ней, до меня с запозданием дошло, что это, вероятно, то самое место, куда нас столь предательски вышвырнула машина времени.
А в нескольких шагах от дыры, зацепившись за стебель, висел ридикюль, совершенно несуразный в ореоле красной листвы.
Я бросился вперед и поравнялся с Амелией в тот самый миг, когда она намеревалась вломиться в чащу растений, подняв юбку почти до колен.
– Туда нельзя! – закричал я. – Растения пробуждаются к жизни!..
Не успел я договорить, как длинный ползучий побег подкрался к нашим ногам и выбросил семенной стручок, который тотчас же взорвался. В воздухе поплыло облачко мелких, как пыль, семян.
– Эдуард, мне настоятельно нужен мой ридикюль!
– Но вы же не сможете влезть наверх!
– Я должна.
– Придется вам как-нибудь обойтись без пудреницы и притираний.
Она бросила на меня быстрый гневный взгляд.
– Там не только пудреница. Там деньги. Фляжка: бренди. И многое другое…
Она очертя голову кинулась в глубь красных кустов, но какая-то ветка с треском очнулась ото сна и, стремительно выпрямившись, впилась в подол ее юбки. Ткань лопнула, Амелию развернуло и сбило с ног. Она вскрикнула и упала. Поспешив ей на помощь, я торопливо увел ее подальше от злокозненных зарослей.
– Оставайтесь здесь. Я полезу сам.
Без дальнейших колебаний я нырнул в этот лес извивающихся, стонущих стеблей и стал пробираться в том направлении, где видел ридикюль в последний раз. Поначалу это было не слишком трудно: я быстро усвоил, какие стебли могут, а какие не могут выдержать мой вес. Когда растения достигли такой высоты, что закрыли небо у меня над головой, я начал взбираться вверх; не раз и не два я срывался и едва не падал, когда ветка, за которую я хватался, обламывалась под рукой, обдавая меня соком. Заросли находились в непрерывном движении, словно руки толпы, когда она волнуется, приветствуя кого-то. Подняв глаза, я вновь заметил ридикюль Амелии – тот покачивался на одном из стеблей футах в двадцати надо мной. Но мне при всем желании удалось одолеть лишь три-четыре фута, а дальше просто не на что было опереться.
Внезапно неподалеку, в нескольких ярдах справа, раздался оглушительный треск; я поневоле втянул голову в плечи, в ужасе вообразив, что это «проснулся» один из самых крупных стволов, но причина оказалась куда проще: ридикюль сам собой соскочил со стебелька. Разумеется, я с радостью оставил тщетные попытки взобраться выше и бросился в гущу колышущихся нижних ветвей. Колыхались они буйно и довольно шумно; вдобавок один семенной стручок взорвался почти у самого моего уха, на время совершенно оглушив меня. Единственная мысль владела мной – поскорей бы завладеть ридикюлем и как-нибудь выбраться из этого ожившего кошмара. Не заботясь больше ни о чем – ни куда ставлю ногу, ни сколько стеблей сломаю, ни даже сильно ли вымокну, – я продрался меж растений, схватил свою добычу и поспешил выкарабкаться из зарослей на волю.