Комедии

1745–1792

© Афанасьев Э. Л., вступительная статья и комментарии, 1999

© Белов А. Н., иллюстрации, 1999

© Оформление серии, составление. Издательство «Детская литература», 2003

Денис Иванович Фонвизин

Комедии Дениса Фонвизина уже двести лет восхищают зрителя и не сходят со сцены. Давно уже канули в Лету и позабыты трагедии и комедии его славных современников, многие из которых при жизни именовались «русскими Расинами» или «русскими Вольтерами». Ныне же их читают только ученые-филологи или студенты. А герои Фонвизина живут, волнуют, веселят или печалят наши думы.

Каким же непостижимым художественным тактом, каким же редкостным даром живого русского слова надо было обладать, чтобы написать нетленное, живя в далеком восемнадцатом столетии, на целые полвека раньше А. Пушкина, когда еще и современный литературный язык находился только в становлении?!

Однако такое поразительное долголетие объясняется не одним только замечательным изяществом речи великого национального комедиографа, но и глубиной мысли, остротой его вопрошаний о России, о нашем национальном характере.

Фонвизинские чувство и мысль, в какой бы форме они ни выражались, – в изящной художественной картине или в философическом раздумье, в полной смирения покаянной автобиографической записке или в пламенном публицистическом негодовании, – страдают, мучаются и бьются над одним: судьба и благоденствие любезного Отечества. Вот что их объединяет.

Фонвизин склонен к преувеличениям, он не умеет быть равнодушным, не может писать без волнения, потому что всегда думает о главном. Это русский человек на все времена.

Время топит в забвении все несущественное для жизни нации; но оно же только полнее и ярче раскрывает значение подобных писателей.

Фонвизины по мужской линии происходили из древнего немецкого рыцарского рода. В Ливонской войне, во времена Иоанна Грозного, его предок Петр вместе со своими сыновьями был пленен русскими войсками и, по-видимому, попросился потом на русскую службу. Они получили земли и начали верой и правдой служить своей новой родине. Один из предков драматурга (кстати, тоже носящий имя Денис!) показал себя мужественным и неподкупным патриотом во времена Смуты. В царствование Алексея Михайловича Фонвизины приняли православную веру (до этого были «в немецкой вере», то есть лютеране-протестанты), а к восемнадцатому столетию окончательно обрусели. Но фамилию писали по-старинному, по-немецки – «фон-Визин», и еще сам Денис Иванович подписывал свое имя именно так. (В ХIХ веке такое написание некоторых уже будет коробить. Хорошо, например, известно, как Пушкин в письме отчитывал своего брата Льва. «Что ты из Фонвизина делаешь «нехриста», – ворчал великий поэт, – он – «из перерусских русской».)

История фонвизинского рода с несомненностью свидетельствует, как процветание России умножалось людьми разных вер и национальностей, которые в своей сыновней почтительности приумножали ее высокую славу.

Фонвизин родился 3 (14) апреля 1745 года в Москве, в той части древней столицы, которая традиционно носила название «Печатники». Здесь была дворцовая Печатная слобода, в которой жили мастера Печатного двора – первой московской типографии. А на углу Рождественского бульвара и Сретенки находилась известная еще с 1625 года церковь Успения Богородицы в Печатниках. В 1695 году церковь была перестроена, и храм стал каменным.

Именно сюда, судя по исповедальным книгам, и ходили жившие в двух шагах Фонвизины.

Дружная, благочестивая и трудовая семья Фонвизиных во многом жила еще «по старинным обыкновениям», которых, казалось, мало коснулись петровские нововведения и великосветские соблазны. Из семьи будущий писатель вынес твердые нравственные устои: здесь много значил моральный авторитет отца. Иван Андреевич не получил должного образования, но не потерял чести ни на военной, ни на гражданской службе. Драматург с нескрываемой гордостью будет вспоминать, как отец отвергал различные подношения и строго выговаривал дарителям, пытавшимся склонить его к решению дел в их пользу. Наверное, и в середине ХVIII века это уже становилось исключением из правил, а тем более в царствование императрицы Екатерины II, которая, по существу, закрывала глаза на взятки и, когда ей указывали на очередного крупного взяточника, здраво, но не без цинизма говаривала: «Этот уже наворовался и успокоился, а назначь другого – тот будет рвать еще больше».

Особенное значение в быту семьи занимали молитвенные бдения. Денис, старший из мальчиков (всего детей было восемь), читал вслух Псалтирь и другие церковные книги. Впоследствии это много даст ему как писателю, и он даже будет утверждать, что без знания церковнославянского языка невозможно хорошо знать русский. Добавим, что в это именно время М. В. Ломоносов опубликовал свое знаменитое рассуждение «О пользе книг церьковных» (1757), как бы призывая русских писателей и впредь не уходить от глубины, лаконизма и возвышенной торжественности церковнославянской речи.

Как часто бывает с честными людьми, Иван Андреевич не был слишком богат и не имел возможности нанять своим детям домашних учителей. Однако с открытием Московского университета (1755) он тут же записывает своих старших сыновей – Дениса (ему было десять) и Павла – в училище при нем.

В «Чистосердечном признании» писатель вспоминает время своего учения. Он не удерживается от живых и забавных картин, рисуя, например, экзамен по латыни или географии. По-видимому, драматург нередко тешил слушателей веселыми устными рассказами: отточенность в слове этих сценок замечательна.

Конечно, как истинный художник, Фонвизин увлекается и несколько преувеличивает. Впрочем, он тут же оговаривается, что учение в университете ему все-таки многое дало. Он вышел оттуда, основательно владея главными европейскими языками и уже 16–17-летним юношей много переводит с немецкого и французского. Именно ему поручит университетский профессор И. Г. Рейхель (немец по национальности) перевести свое торжественное слово, сказанное на коронационных торжествах в присутствии императрицы Екатерины II. С этим ответственным заданием Денис справится с блеском, и в 1762 году перевод будет напечатан.

В университете царил культ словесных наук, и именно здесь будущий комедиограф научился писать замечательно ясным и чистым слогом. Отметим, что не последним делом была и привычка усердно трудиться.

Свою литературную деятельность Фонвизин начинает с переводов. То был обычный путь русского писателя восемнадцатого столетия.

Вся вторая половина XVIII века проходит у нас в неустанной переводческой работе. Широкие издательские акции, среди инициаторов которых прославился известный просветитель Николай Новиков, приобщали русского читателя к замечательным достижениям мировой словесности.

Всего за несколько десятилетий на русский язык было переведено множество литературных произведений, а также книги по философии, истории, этике, эстетике, сочинений религиозно-нравственного содержания. Причем охват был просто фантастическим – от античности до современных западноевропейских литератур ХVII – ХVIII веков. Пытливый познавательный интерес привел даже к великим литературам Древнего Востока – арабской (дважды будет переведен Коран!), индийской, китайской. На литературное качество в переводческой практике обращалось исключительное внимание: надо было не просто точно передать текст и донести смысл, но и выразить все с изяществом, дающим почувствовать совершенство оригинала.

Чтобы добиться этого, Н. Новиков нередко заказывал перевод одного сочинения сразу двум или нескольким переводчикам, хорошо оплачивал труд каждого, но для публикации выбирал только безусловно лучший.

Нет ни одного русского писателя того времени, не прошедшего через эту школу. Перевод не только приучал к неукоснительной систематичности литературного труда, но и помогал становлению писательской индивидуальности.

Переводчик на практике осваивал художественные приемы и искусство композиции, темы и мотивы талантливых писателей разных стран и эпох. Литературное мастерство в такой школе совершенствовалось стремительно.

Первым литературным трудом, принесшим Фонвизину известность, стал перевод книги «Нравоучительных басен» выдающегося деятеля скандинавского Просвещения Людвига Хольберга (1684–1754). Хольберг написал свои сатирические басни прозой и издал их в 1751 году, а уже через десять лет они дошествовали до России. Фонвизин не знал датского и пользовался немецким переводом. В литературной практике восемнадцатого столетия такое случалось часто: многие сочинения проходили двойной перевод. С редкого и не всеми знаемого языка – например, английского или датского – произведение переводилось сначала на язык общеевропейского литературного общения – французский или немецкий и таким образом становилось доступным и русским переводчикам. Но точность переводов была исключительна, и, даже пройдя такой непростой путь, произведение практически ничего не теряло.

Моралистические сентенции датского писателя под пером Фонвизина нередко становились живыми сценками, где под видом привычных для басни животных осмеивались повадки двора и чванство вельмож. Особенно удались переводчику остроумные и изящные диалоги.

Фонвизин будет обращаться к переводам всю жизнь, но переведет в целом не столь уж много. Он будет подходить к ним весьма избирательно, как правило останавливая свой выбор только на иноязычных сочинениях, созвучных строю его мыслей и позволяющих выразить задушевные настроения, насытив их живописной размашистостью и писательской мощью. То не было поденной или рутинной работой, и не случайно поэтому главные свои переводы Фонвизин без раздумий включает в собрание собственных сочинений: столь важными они ему представлялись.

В XVIII веке искусство письменной речи и чистота слога немало помогали продвижению по служебной лестнице. Уже первые переводы Фонвизина были замечены, и его сразу же после университета принимают переводчиком в Иностранную коллегию. Для поступления туда Денис при своем прошении приложил пробные переводы с трех языков – французского, немецкого и латинского. (Коллегия иностранных дел – едва ли не обычное место служебной деятельности многих знаменитых наших писателей: и Грибоедов, и Пушкин, и Кюхельбекер начинали там свою службу.) С тех пор и в продолжение всей своей службы Фонвизин будет общаться с самыми влиятельными лицами государства; отныне он посвящен в тайны внешней политики России, о которых ему строжайше заповедано делиться даже с близкими.

Всего лишь через год Фонвизина берет к себе в качестве статс-секретаря в канцелярию И. П. Елагин. Иван Перфильевич Елагин – колоритнейшая фигура ХVIII века. Сподвижник А. П. Сумарокова, создатель широко известных стихотворных и театральных сочинений, в том числе первого у нас литературного памфлета «Автор», а также нашумевшей сатиры «На петиметра», которая откроет ход одной из самых жестоких полемик в новой русской словесности (А. Сумароков – М. Ломоносов – В. Тредиаковский). Елагин тяготел к философическим рассуждениям, написанным довольно туманным и напыщенным слогом. Но он любил и ценил и фольклор и одним из первых принялся за обдумывание эстетического опыта народной поэзии и национальной мифологии. В салоне Елагина нередко звучали и русские народные песни, которые прекрасно исполняла его младшая дочь. Фонвизин надолго запомнит ее задушевное исполнение песни «Из-за лесу, лесу темного…».

Фонвизин прослужит у Елагина около шести лет. До поры до времени увлечение литературой и театром объединяло их, но когда комедия «Бригадир» принесла Фонвизину широкую и шумную славу в придворных кругах, в патроне зашевелилась ревность. Недоброжелатели Фонвизина эту ревность искусно подогревали. Особенно много огорчений Фонвизину принес В. И. Лукин. До конца жизни Фонвизин будет помнить обиды и неприятности, возникшие по наветам Лукина. Это необычно для Фонвизина: он был вспыльчивым человеком, но умел скоро прощать. Нам сейчас многое непонятно в отношениях замечательных русских писателей XVIII века, в их жестоких спорах и ссорах. Мы смотрим на них с неизменным уважением и не решаемся принять ту или иную сторону. Мы склонны уважительно отметить вклад каждого, кто содействовал развитию русского просвещения и отечественной словесности. Владимир Игнатьевич Лукин – даровитый и по-своему интересный драматург, много сил отдавший переработкам на русский лад французских пьес (принцип «склонения» на русские нравы), пытавшийся вывести репертуар русского театра на национальные темы.

Может быть, Фонвизин и сам был небезгрешен. Его острый язык, умение зорко подмечать слабые и смешные черты в характере и поведении других людей нередко задевали за живое. Часто Фонвизин обижал без злого умысла, не думая обижать, но тем легко наживал себе врагов. Его отточенные реплики запоминались и мгновенно разносились по столице. Попасть «на зубок» такому остроумцу мало кому хотелось. (В конце жизни Фонвизин будет раскаиваться в этом.)

В 1769 году Фонвизин пишет свою первую оригинальную комедию «Бригадир». Озорная и веселая, комедия стала известна гораздо ранее театральной премьеры (1780): автор неподражаемо читал ее «в лицах», искусно переменяя голос и интонации, и его наперебой приглашали в самые знатные дома столицы. Сама императрица соблаговолила выслушать даровитого автора. Здесь его талантом восхитился граф Н. И. Панин, министр иностранных дел и воспитатель наследника престола цесаревича Павла. Фонвизин в одночасье становится петербургской знаменитостью, и именно после этих чтений резко меняется его судьба: начинается испытание известностью и славой. Да вдобавок и граф Панин переманивает его в свою канцелярию, и отныне драматург – его ближайший и незаменимый сотрудник и сподвижник. Несмотря на значительную разницу в возрасте (27 лет), отношения с Никитой Паниным, замечательным государственным деятелем России XVIII века, у Фонвизина самые доверительные и прочные. Их многое роднило в понимании состояния России, в оценке правления Екатерины.

Действие пьесы перенесено в деревню, но Фонвизин никогда не жил в деревне. Он описывает, конечно, «московским говором московские нравы». (В письмах в Москву Фонвизин просит свою литературно одаренную старшую сестру записывать для него примечательные слова и обороты «московской речи», а также занятные житейские случаи.) Любопытно, что XIX век этой подмены не заметит. Во многом потому, что разница не была столь уж велика, а в XIX веке она и вовсе сгладится, и то, что считалось московским, «сядет», опустится на самое дно российской провинциальной жизни.

В центре пьесы герой (точнее, антигерой) со сказочным именем Иванушка. Но если в наших сказках такой персонаж наделен здравым смыслом или «иной правдой», недоступной выгоде и чистогану, то в пьесе Иванушка слепо подражает всему французскому.

Родители Иванушки не привили ему прочных корней: он – как тростник, колеблемый на ветру. Такие «иванушки» – не редкость на всем протяжении русской истории, а XVIII и XIX века ими особенно богаты. В разное время они склоняются к разным нравам – то голландско-немецким, то французским, то американским и т. д. У них нет укорененности в русской почве.

Казалось бы, странно: отец Иванушки – бригадир. Пусть звание бригадира давалось по выходе в отставку и реально он дослужился до полковника. Но все-таки он прошел по всем ступеням этой тяжелой лестницы – солдатской и офицерской службы. Служил в армии, которая вела наступательные и победоносные войны и с Турцией, и со Швецией, и с Пруссией; в армии, которая триумфально вошла в Берлин и которую своим полководческим искусством прославляли и Петр Великий, и Миних, и Румянцев, и Суворов. В русской армии того времени возобладали творческие начала, бережное и уважительное отношение к солдату. Но ни одной кампании, ни одного сражения, ни одного высокого поучительного примера этот служака не вспомнит. А ведь мог бы: о взаимовыручке, солдатском братстве, самопожертвовании, о чем-то высоком; даже о тяготах, которые приходилось преодолевать в походах, о любви к Отечеству. Но речь его не выходит за пределы карьерных хлопот и переживаний. И кажется, что всю жизнь свою он провел в далеком тыловом гарнизоне и мерил службу годами и неделями на пути к очередному званию. Это, в сущности, и не армия даже – та, русская, победоносная, не защитница Отечества, а нечто чиновно-служилое и бескрыло-рутинное.

Конечно, подходить к комедии с мерками психологических соответствий – это, может быть, строгость излишняя. Но мы имеем дело не с рядовым произведением совсем не рядового писателя. За ним пойдет отчетливая традиция: фонвизинский бригадир откроет целую галерею военных «антигероев» – высших армейских офицеров. Следующим будет полковник (без пяти минут генерал) – Скалозуб, который может говорить о чем угодно, но ни словечком не вспомнит о величайшем народном подвиге в войне 1812 года.

Матушка Иванушки тоже не просвещена светом истинного христианского учения, и те азы деликатности, душевного такта, которые непереставаемо живут и бытуют в самом простом народе, ей не знакомы: она ими бедно одарена. Она послушна, предана своему солдафону мужу, по-своему любит сына, неумно, но все-таки… И только. Этому образу не сообщено человеческого тепла и света. Сейчас образ Бригадирши (замечательно смело и художественно схваченный) уже не вызывает такого оглушительного хохота, как прежде.

Фонвизину трудно даются положительные образы. И Софья, и Добролюбов («Бригадир») разговаривают чересчур правильно, и хотя их реплики можно броско произнести со сцены, они все-таки лишены той сочности, живописности, изумительной сжатости живой русской речи, которыми так богаты отрицательные персонажи пьесы.

Примечательно, однако, что «добродетельные герои» (хотя они и не выходят у Фонвизина убедительными) появляются и в следующей его пьесе – «Недоросль». Причем поручает им значительно более ответственные партии. Это говорит о стремлении Фонвизина запечатлеть разные стороны жизни – и зло, и добродетельные ее начала.

Как известно, новая русская словесность началась с резкого противопоставления двух начал: сатирического – в художестве Антиоха Кантемира и одического, торжественного – в поэзии М. Ломоносова. Казалось, эти начала мало учитывали друг друга и существовали независимо. Но уже ко времени Фонвизина нарастает тяга к их совмещению, срастанию. Так дает о себе знать стремление русских литераторов запечатлеть жизнь во всей ее сложности, во всем ее богатстве (что впоследствии мы сможем наблюдать в творчестве А. Пушкина).

Время от времени возникают попытки истолковать творчество Фонвизина, равно как и других, близких ему просветителей, как старательных деятелей екатерининского Просвещения, рожденных и выпестованных просветительными акциями императрицы. Фонвизин, по мнению некоторых исследователей, имеет гораздо более сходства со взглядами и литературной политикой Екатерины, оппозиционность же его преувеличена. Это не совсем так.

Конец XVIII века – время «крупных» людей. Крупных и в своих достоинствах, и в своих недостатках. Ныне мы уже спокойнее думаем и о Григории Потемкине, и о самой императрице Екатерине II.

Екатерина II, безусловно, сыграла большую роль в развитии русского Просвещения, ее портрет сложен и противоречив, его нельзя рисовать одной краской. Екатерина разрешает издания журналов и сама активно участвует во «Всякой всячине» (пусть во многом и переписанной с английских нравоучительных журналов начала XVIII века). Императрица не слишком разбирается в живописи, но именно она положит основание уникальному собранию живописи Эрмитажа. Она не очень любит музыку, но русская музыка во время правления Екатерины II достигает значительных высот (Дмитрий Бортнянский, Максим Березовский и др.). Да и приглашенные итальянцы, работающие в Петербурге, – не заштатные ремесленники, а композиторы с европейским именем – Сарти, Арайя, Паизиелло.

Ревнуя ко славе «сочинительницы», Екатерина любила «письменную работу» и много писала и сама. Она автор нескольких комедий «из русских нравов» или в «подражание Шакеспиру»; для своего любимого внука Александра (будущего императора Александра I), которого она отобрала у отца и воспитывала по собственным рекомендациям, императрица сочиняла литературные сказки. Из-под пера Екатерины вышли и исторические, и политические, и юридические сочинения. Такой уж был век: королей заботили лавры «писателей» или «философов» (Фридрих II Прусский тоже отмечен в сочинительстве стихов), а поэты и писатели давали уроки царям, учили их править.

Но, с другой стороны, именно Екатерина много сделала для того, чтобы разрыв между троном и наиболее просвещенной, честной и патриотической частью общества, – разрыв, приведший к столь роковым последствиям в следующем веке, – стал необратимым.

В комедии «Недоросль» главному положительному герою, Стародуму, Фонвизин отводит 450 строк. Даже госпожа Простакова получает в пьесе всего 370 строк. Это объясняется не только речистостью героя, его склонностью к проповедованию и неспешным, но и неостановимым потокам сентенций, выраженных закругленными фразами.

«Говорящее» имя этого героя для драматурга весьма значимо и дано ему не случайно. (Несколько позже, задумывая собственный литературный журнал, Фонвизин выберет для него название «Друг честных людей, или Стародум».)

Образ Стародума для Фонвизина исключительно важен: устами этого «резонера» (а именно так назывался персонаж, которому автор поручал высказывать наиболее ответственные мысли в пьесе) писатель, несомненно, проговаривает свои самые задушевные мысли.

«Стародумство» не было оформлено как идеологическое течение. «Стародумы» – а к ним вполне можно отнести и выдающегося публициста князя М. М. Щербатова, и замечательного историографа И. Н. Болтина, и самого Д. И. Фонвизина – это не дремучие ретрограды и обскуранты, это европейски образованные люди, которые, однако, считали, что нововведения и реформы не должны нарушать основ национальной жизни. «Стародумы» пересматривают отношение к Петру I, их сердцу мила Древняя Русь, ее религиозные, идейные, этические и эстетические достижения. Не случайно поэтому, что критика существующих порядков в России приобретает у «стародумов» подчеркнуто нравственный характер.

Повышенным вниманием русских идеологов отмечено дворянское сословие, нравственный и гражданский облик дворянина. В их нормативном учении об идеальном монархе особое значение придается «благонравию» государя – «Отца нации». Составной частью учения об идеальном монархе стало учение об идеальном дворянине («отце» вверенных ему Судьбою крестьян). Нравственное же разложение дворянского сословия, считают «стародумы», грозит падением государства. «Что может быть презреннее дворянина, презревшего свои обязанности перед нацией и Отечеством?» – вопрошают русские писатели. Отсюда – их неизменное и напряженное обдумывание вопросов воспитания дворянина, проблем дворянской семьи.

Восемнадцатый век и нововведения Петра заметным образом сказались на русской семье.

Во-первых, падает нравственная роль главы семьи – отца и мужа: нередко он превращается просто в добытчика денег, стремится блистать и славиться. Но блистать можно было, имея много средств, а на честную копейку ассамблеи и балы не устроишь! Глава семьи становится «гибким», начинает терять нравственную стойкость: он должен потакать, лицемерить, кривить душою, брать взятки… Князь М. М. Щербатов не так уж не прав, говоря в своем знаменитом памфлете «О повреждении нравов в России», что культ роскоши неодолимо тянул за собой перемены и в психологии, перемены в нравах. Или надо жить честно и не иметь возможности учить своих детей, нанять им стоящего домашнего учителя; или лукавить, льстить царедворцу, самой государыне, чтобы получить выгодное место.

Национальный идеал русской семьи затрещал по швам. В течение целых столетий великороссы жили, руководствуясь заветами предков, библейскими поучениями и назиданиями «Домостроя». Это сочинение настоятеля Благовещенского собора в Кремле Сильвестра (середина ХVI в.), конечно, регламент, установление. Однако автор имел в виду реальные русские семьи, жившие в трудах – чинно, размеренно, но и счастливо. И, без сомнения, такие семьи он наблюдал воочию.

В XVIII веке этот идеал начинает давать сбои – на место несколько однообразной, но степенной и трудовой жизни пришло шумное светское веселье. Соревнуясь в блеске и пышности двора, московские и петербургские помещики старались и у себя устроить «двор в миниатюре». Что-то нарушалось, что-то ломалось в самой сердцевине русской дворянской семьи (эти перемены еще не заденут, не коснутся купеческой и крестьянской семьи).