Метро

У него осталась печать, банковские счета и связи с периферийными должниками. Никому из них Константинов не говорил, что фирмы как таковой уже фактически нет. Наоборот, он уверял, что дела идут превосходно, продажи растут невиданными темпами, и интересовался: а не подкинуть ли вам еще товара? В кредит. Ну… Где-нибудь на полмиллиона? Свои люди, сочтемся. Потом он осторожно намекал, что за ним стоят ТАКИЕ люди…

Блеф срабатывал во всех случаях. Должники думали, что имеют дело с быстрорастущей и очень перспективной компанией, у директора которой – прочные связи на САМОМ верху.

Они вежливо благодарили за любезное предложение и спешили вернуть деньги.

Так Константинов вытащил почти сто пятьдесят тысяч, которые тут же вложил в дело. Теперь это были его деньги, поэтому все закрутилось гораздо быстрее, чем он ожидал.

Он просто работал – по шестнадцать часов в сутки. Всего их – двадцать четыре, не так ли? Шесть – на сон, два – на всякие хозяйственные дела: поесть, помыться, одеться; остальное – работа.

Работа отвлекала его от мыслей об Ирине и женщинах вообще. На это не оставалось времени. А затем… Когда все более или менее устоялось, и оборот составил полмиллиона долларов в год…

Вот тогда-то он и решил заняться личной жизнью и очень скоро столкнулся с одним интересным обстоятельством. Женщины стали его раздражать.

Кругом было полно матрешек, готовых прыгнуть к нему в постель, однако Константинов никак не мог отнести это на счет своих человеческих или мужских достоинств. Все они клевали на деньги. Даже несмотря на то, что Владимир всегда был прижимист и считал каждый рубль.

Не желая вытаскивать большую сумму из оборота, он купил скромную квартирку на окраине Красногорска. Вишневый "Мерседес" и дорогая одежда – это обязательная статья расходов, его лицо, на это не жалко. А вот квартира…

А желающих все равно не убывало.

В одной женской передаче Константинов услышал расхожую мысль: мол, женщин привлекают не деньги, а сам успех. То, что сидит внутри мужчины и рано или поздно делает его успешным.

Пораженный глубиной этой истины, он тут же попытался примерить ее на себя, и по зрелом размышлении оказалось, что истина не так уж и глубока. Для телевизионной передачи она вполне годилась, но для реальной жизни…

Один момент он никак не мог объяснить. Почему же эти матрешки появились одновременно с деньгами? А раньше? Где они были раньше, когда он, бывало, съедал за весь день только два вонючих чебурека – потому что на большее денег не хватало?

Выходит, в нем тогда еще не было этого самого, что спустя пару-тройку лет обратилось в деньги? Да нет же, было, и в куда большем количестве, нежели сейчас.

"Странно, – думал Константинов. – Я был моложе, сильнее, красивее, добрее. Я хотел семью, но почему-то никому не был нужен. А теперь, когда я зачерствел, постарел и ослаб, я вдруг стал нужен всем. Что изменилось?".

Как ни крути, изменилось только одно. У него появились деньги. Выходит, женщины – не такие уж сложно организованные существа, тонко чувствующие мужскую сущность. Скорее – примитивные твари, теряющие голову при виде денег?

С последней девушкой, которая была младше на шестнадцать лет и называла его "Вовусик", он прожил два месяца. Больше не сумел. Однажды утром она, еще не накрашенная, но все же – довольно красивая той красотой, что есть у каждой молодой девушки – спросила:

– Вовусик! А не пора ли нам завести ребеночка?

Константинов вскипел. Он едва сдержался и аккуратно положил телефонную трубку на рычаг. Еще немного – и он дал бы ей в лоб этой самой трубкой, но он сдержался.

Он присел на край кровати. Девушка призывно раздвинула длинные ножки.

Константинов увидел на тумбочке рядом с кроватью градусник и сразу понял, ГДЕ она измеряла температуру. ЧТО она хотела узнать.

– Пора, – глухо сказал он.

Он смотрел на тумбочку – этот градусник не давал ему покоя.

– Пора, – повторил он, – собирать тебе чемоданы и УБИРАТЬСЯ ОТСЮДА К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ!!

Девушка – себя она называла Алей, хотя по паспорту звалась весьма прозаично, Еленой – вздрогнула и поджала ноги.

– Вали отсюда. И чтобы я больше тебя не видел!

В тот же день, выслушав истерику, упреки, мольбы, жалобы и еще одну истерику – под занавес, он вызвал слесаря и поменял в доме замки.

Целую неделю ему хотелось набить каждой встреченной молодой особе морду. А через неделю он пришел в себя и понял, что с ним творится.

Он не стал женоненавистником, нет. Он просто завершал свой круг, хотя еще и не понимал этого. Он приблизился к Ирине – достаточно близко для того, чтобы снова вернуться на орбиту. Ее притяжение оказалось неимоверно сильным; она была единственной звездой в этой галактике.

Он не стал противиться своему чувству. Хотя нет, не чувству, правильнее было бы сказать – ощущению. И начал он совсем по-мальчишески – караулил в машине рядом с ее домом, благо стекла у "Мерседеса" были тонированными.

Через неделю ему удалось узнать, где она работает и во сколько заканчивает работу. А затем он… объявился.

Они стали встречаться. Куда-то вместе ходить, ужинать, перезваниваться… Константинов осторожно расспрашивал ее о семье, Ирина хмурилась, а он – втайне радовался тому, что она хмурилась…

Так продолжалось три месяца. Вполне невинные отношения. Просто встречи старых друзей – правда, чересчур регулярные.

А потом… Он и сам не знал, как это получилось. Он этого очень хотел, но боялся настаивать, и, тем не менее, все получилось.

Они снова стали спать – как когда-то, одиннадцать лет назад.

Константинов был поражен. Ирина, конечно, постарела. Груди у нее отвисли, бедра стали шире, на боках появились растяжки, в подколенных сгибах стали просвечивать первые набухшие вены…

Но он был поражен вовсе не этим. Совсем другим – своим отношением к переменам, произошедшим с ней. Ему все это нравилось!

И морщинки у наружных углов глаз, и глубокая складка на лбу и даже растяжки на ее погрузневшей попе, – все это было настоящим. Честным. Он испытал странное чувство – словно все эти годы жил вместе с ней, знал историю каждой ее новой складочки и морщины. Это все было его!

Однажды, робко, опасаясь услышать поспешный отказ, Константинов предложил ей развестись и выйти за него замуж.

Ирина не сказала "да". Но она и не сказала "нет". Она грустно улыбнулась и поцеловала его в висок. Константинов заметил, что глаза ее странно заблестели.

И он, кажется, понял, в чем тут было дело. Он относился к этим матрешкам, как к вещам. А кем же они еще были, коли так хотели продаться? А Ирина – она не продавалась. Она была живой, и он относился к ней так, как и положено относиться к женщине.

Он чувствовал, что в ней происходит борьба. Ирина раздумывала, как ей поступить, и Константинов очень боялся, что она сделает выбор в пользу Гарина.

Гарин… Он снова и снова возвращался к воспоминаниям одиннадцатилетней давности, и никак не мог разобраться, появился ли Гарин потому, что они расстались, или они расстались потому, что появился Гарин?

Как бы то ни было, Гарин сильно мешал. Ирина колебалась между прежней любовью, обещавшей начать новый виток, и стойкой привычкой, от которой ждать было больше нечего.

Ну и, конечно, Ксюша… Наверняка Ирина переживала из-за Ксюши, но фраза, которую она обронила в их последнюю встречу…

О-о-о, ЭТО МНОГОЕ МЕНЯЛО! Это…

Внезапно Константинов насторожился. За годы, проведенные в бизнесе, у него необычайно развилась интуиция. И сейчас интуиция говорила ему, что все происходит совсем не так, как должно происходить.

Он это понял за несколько секунд до того, как поезд начал резко тормозить. Константинов, не боясь показаться смешным, бросился к поручню и крепко ухватился за него обеими руками.

Он понимал, что со стороны это наверняка кажется странным, но как он мог передать людям в вагоне свое ощущение УЖАСА и неотвратимо надвигающейся БЕДЫ? Как?

Он почувствовал, что сейчас будет удар. Константинов спрятал голову между плеч и сжал зубы – еще один урок, преподанный судьбой. До "Мерседеса" у него была "Тойота", на которой он однажды попал в серьезную переделку. Если бы не хваленая японская техника, он бы наверняка погиб или, что еще хуже, оказался бы навеки прикован к инвалидной коляске. А так – сравнительно легко отделался переломом левого предплечья и откушенным кончиком языка.

Сейчас он сжал зубы машинально, даже не успев подумать о том, что их следует хорошенько сжать.

Он что было сил уперся ногами в пол, и тело превратилось в одну тугую струну, натянутую между трех точек: зубы, пальцы рук и ноги.

Так получилось… Впрочем, Константинов давно уже не верил в расплывчатое "так получилось".

КОМУ-ТО было угодно, чтобы из всех людей, ехавших в восьми вагонах утром двадцать первого сентября от "Тушинской" до "Щукинской", он единственный оказался ГОТОВ к тому, что произошло.

Произошло всего несколько секунд спустя.

Машинист вел поезд, больше полагаясь на САММ – автоматизированную систему, разработанную еще в восьмидесятые годы. Она позволяла двигаться точно по графику.

Умная автоматика сама фиксировала прохождение контрольных пунктов, растормаживала колесные пары после закрытия дверей и вовремя отключала тяговые электродвигатели на подъезде к станциям. Благодаря ей оказалось возможным максимально уплотнить график движения поездов.

Таганско-Краснопресненская линия – самая загруженная в Москве. А пассажиропоток на "Выхино" и "Тушинской" значительно превышает пассажиропотоки на других московских станциях. Учитывая все это, САММ в первую очередь внедрили именно на Таганско-Краснопресненской, что значительно облегчило работу.

Машинист теперь уже и не представлял, как раньше гоняли поезда его коллеги – ориентируясь только на часы и график движения. Сейчас же от него требовалось только одно – помогать системе и вовремя вмешаться в случае нештатной ситуации. Ну, а нештатная ситуация… Их набор, к счастью, ограничен.

Чаще всего это – посторонний в тоннеле. Пьяный, или неопытный диггер, или просто искатель приключений. Тогда диспетчер службы пути включает аварийный сигнал для машиниста, а диспетчер электро-механической службы – со своего пульта включает освещение в перегонных тоннелях: настолько яркое, что оно режет глаза и буквально давит на человека с потолка.

Правда, существует еще одна нештатная ситуация.

В 2003-ем году на Замоскворецкой линии, между "Кантемировской" и "Царицыно" образовался плывун, разрушивший обделку из монолитных железобетонных блоков и надолго парализовавший движение. Плывун – это многие тонны песка, пропитанные водой.

Тогда аварию удалось довольно быстро нейтрализовать, но, насколько знал машинист, проблемы на перегоне остались.

Таганско-Краснопресненская линия тоже была проложена в геологически сложном грунте. В основном это – сильно обводненные известняки на участках глубокого заложения; на участках мелкого заложения обделка тоннелей не испытывала такой статической нагрузки, как в центре города.

Внутри Кольцевой, собственно от "Таганской" и до "Краснопресненской", линия проходит глубоко, а от "Баррикадной" и до "Планерной" – становится линией мелкого заложения, вплотную приближаясь к поверхности.

Сегодня ничто не предвещало беды. Все шло по графику.

Машинист снял с оставшейся половинки банана кожуру и пошарил за сиденьем. Пакет куда-то завалился.

Машинист на секунду убрал руку с электродинамического тормоза и обернулся в поисках пакета. В кабине было темно, и найти кусок черного целлофана оказалось не так-то просто. Он больше полагался на слух; шевелил пальцами, надеясь услышать ответный шорох.

– О! Да вот же он!

Пакет все это время тихо-мирно лежал под сиденьем и только и ждал момента, когда в него положат желтую, в черных пятнышках, банановую кожуру. Ту самую, на которой постоянно поскальзываются персонажи немых комедий.

Машинист взял пакет и разогнулся. Он встряхнул хрустящий целлофан и сунул внутрь кожуру.

Затем он посмотрел вперед, на ТО, во что упирались плотные конусы света, и остолбенел.

Это состояние, похожее на оцепенение, длилось не более секунды, но ему показалось, что он смотрит, не отрываясь, в одну точку, уже целый час.

Метрах в пятидесяти от него была стена. Отвесная стена от пола до потолка, не пускавшая дальше свет. Лучи фар и головных прожекторов натыкались на нее, ломались, рассыпались вдребезги и отскакивали обратно.

Машинист не сразу сообразил, что стена – это вода, бьющая из трещин в обделке. А когда сообразил, было уже поздно.

Он ухватился за тормозной рычаг и что было сил, до упора, потянул его на себя. Резкое отрицательное ускорение вырвало его из сиденья и бросило вперед.

– А-а-аххх! – он тщетно пытался дотянуться до рычага аварийной остановки.

Он, как зачарованный, смотрел через стекло кабины на приближающуся стену из грязной воды. Казалось, она резко скакнула вперед и, растратив в прыжке все силы, на мгновение замерла… но потом снова стала приближаться. Подкрадываться – с обманчиво ленивой грацией охотящейся кошки. Медленно, но неотвратимо.

Но самое страшное было даже не это. Машинист видел, как прямо на его глазах ломается железобетонный монолит обделки. От того места, где правая стена переходила в потолочную часть, отделился огромный, полутораметровой толщины, кусок.

Он двигался, как в замедленном кино, подталкиваемый многими тоннами насыщенного водой песка. Неимоверная сила инерции влекла состав вперед, и еще большая сила крушила бетон, словно мягкий шоколад.

В какой-то момент машинист понял, что независимо от его дальнейших действий эти силы все равно встретятся. И он будет при этом присутствовать. Более того, он будет как раз в месте их встречи – крошечная песчинка голубоватого мела, прилипшая к бильярдному шару, бьющему по другому шару.

Машинист закрыл лицо руками, словно это могло его спасти, и закричал – от безнадежности и страха.

Он кричал совсем недолго – до самого конца. До того момента, когда поезд на полном ходу врезался в бетонную глыбу, толкая ее перед собой и сминаясь в гармошку.

Звук удара – хруст, металлический лязг, звон стекла и скрип монолита, скользившего по рельсам – наткнулся на массу песка, валившегося из огромной дыры, отразился от нее и ринулся обратно, против хода поезда, догоняя ударную волну.

Ударная волна, передаваясь через сцепки, крушила все на своем пути. Она перекашивала дверные проемы, намертво заклинивая двери, ломала хрупкие человеческие кости, сбрасывала с потолка вагонов лопающиеся плафоны; она затыкала рты вопящим и выдавливала из грудных клеток остатки воздуха; била податливые людские тела друг об друга и вышибала пол из-под ног. Она была немилосердна и не щадила никого. Слабые и беззащитные стали ее первыми жертвами.

Самым первым был, конечно, машинист.

Пройдет совсем немного времени, и те, кто уцелел после первого удара, будут ему завидовать.

Гарин… Первое ощущение – "меня зовут Гарин".

Второе ощущение, пришедшее сразу вслед за первым – "нечем дышать". Гарин задвигал губами, потом челюстью, попытался крутить головой… Все получалось, кроме одного – дышать.

Его руки были по-прежнему плотно прижаты к туловищу. Гарин развернул ладони и нащупал чье-то пальто. В сознании странным образом улеглась мысль, что невозможность дышать как-то связана с этим самым пальто.

Происходящее напоминало далекую картину из детства. Десяток мальчишек во дворе. И вдруг один из них, лукаво сверкнув глазами, кричит: "Куча мала!" и, повалив соседа, прыгает на него сверху. На него – другой, потом – третий и четвертый, и так далее, пока все не сплетаются в тугой шевелящийся клубок.

Гарину несколько раз приходилось оказываться в самом низу "кучи-малы", и он помнил, как это было страшно. Нельзя пошевелить ни рукой, ни ногой, нельзя даже закричать: "Эй, парни! Кончай! Кончай, мать вашу!", потому что на тебе сидит десяток товарищей, и всем им ужасно весело; и чем ближе пацан к вершине кучи, тем ему веселее.

Они давят, вжимаются в тебя животами, плющат, – так, словно намерены заживо закатать тебя в землю.

Да, это смешно – когда ты сверху. Но нижнему в этот момент хочется плакать – от отчаяния и страха, что он умирает… и ничего не может поделать.

Потом, спустя уже много лет, до Гарина дошло, что именно ради этого и устраивалась "куча мала": не для того, чтобы верхний позабавился, ощутив свое превосходство, а для того, чтобы нижний почувствовал страх смерти; смерти, в реальность которой ни один нормальный мальчишка не верит. До тех пор, пока на нем не попрыгает "куча-мала".

Гарин напряг все мышцы и попытался сбросить с себя обладателя пальто. Под ним что-то безжизненно колыхалось. Гарин понял, что не он сегодня "нижний". Под ним еще кто-то лежит и не делает никаких попыток подняться.

Гарин продолжал барахтаться. Он задыхался; воздух отказывался входить в широко открытый рот. "Наверное, я похож на рыбу, выброшенную на берег", – подумал он.

Вслед за этой пустяковой и ненужной мыслью пришло осознание того, что еще немного – и он задохнется. В голове зазвучал тревожный сигнал: громкая трескучая сирена, сопровождавшаяся яркими вспышками красного огня.

Гарин наконец открыл глаза – все это время он почему-то лежал зажмурившись – и увидел прямо над собой посиневшее лицо мужчины.

Мужчина не двигался. Изо рта у него свисала вязкая дорожка слюны.

– ХХХ-эээ! – выдавил из себя Гарин, и это все, что он мог сказать.

Голосовые связки, видите ли, не работают сами по себе. Им тоже нужен воздух.

Гарин напряг шею и попробовал ударить мужчину головой. Он почувствовал, как его изрядно поредевшие волосы коснулись блестящей дорожки слюны, но дотянуться до его лица он не смог.

Мужчина заворчал и задвигал губами, словно спал и видел приятный сон, но только… он не проснулся.

Гарин извивался, как червяк в мокрой земле, на которую упал электрический провод. Теперь его голова приобрела некоторую свободу.

Слюна, стекающая изо рта мужчины, постепенно вытягивалась и уже готова была коснуться Гарина. Еще немного – и она коснется его лица.

Гарин, борясь с отвращением, снова закрыл глаза и почувствовал, как тягучая влага легла ему на нос. Он сделал отчаянный рывок и с размаху впечатал свой лоб в лицо мужчины.

Мужчина заерзал и забил ногами, коленом ударив Гарина в пах. Острая боль пронзила все тело и алым шариком лопнула где-то в мозгу, но Гарин был ей только благодарен; эта боль заставила его на несколько мгновений забыть о том, что ему нечем дышать.

Гарин бил еще и еще – до тех пор, пока мужчина не ОТСТРАНИЛСЯ от него. Слюнявый обладатель пальто слегка приподнялся, но и этого было достаточно – воздух со свистом ворвался в легкие Гарина; и пусть он наполнил только самые верхушки, но дрожащая черная дымка небытия, караулившая его сознание, стала потихоньку отступать.

Гарин продолжал долбить ("дятел обыкновенный, горизонтальный!" – мелькала в голове какая-то нелепица), и мужчина, оказавшийся очень крупным и тучным, пытался увернуться от его ударов. Он подтянул под себя руки, уперся Гарину в плечи и стал медленно подниматься.

"Он сломает меня!" – подумал Гарин, но в тот момент это выглядело более заманчивым, нежели "он задушит меня".

Лицо мужчины налилось кровью и сделалось багровым; он отрывисто дышал, обдавая Гарина крупными каплями слюны, и бормотал:

– Что же это? А? Что же это?

Гарин снизу видел его раздувшееся лицо и прыгающие губы, но он никак не мог поймать его взгляд. Глаза мужчины бегали, как шарики в барабане "Спортлото".

– Давай! Давай, мать твою! Давай! – кричал на него Гарин – громко и отрывисто. С каждым "давай" он старался выдохнуть как можно глубже, чтобы новая порция воздуха вошла в легкие, застоявшиеся и душные, как низкие подвалы старого замка.

– А? Что же это? А?

Глаза у мужчины постепенно становились осмысленными. Они наконец остановились и уперлись в Гарина, словно тот был единственным во всем поезде, кто мог честно и открыто ответить на этот вопрос.

– Слеза-а-ай! СЛЕЗАЙ!!

Ему повезло, что мужик оказался таким здоровым. Конечно, он его чуть не задавил, но он оказался настолько сильным, что смог стряхнуть с себя по меньшей мере четырех человек.

Несколько секунд Гарин лежал, запрокинув голову. Он блаженствовал. Он просто дышал.

Это ощущение по своей силе могло поспорить с самым ярким в его жизни оргазмом – когда они с Ириной занимались любовью на лестнице многоэтажного дома. За тонкой стенкой что-то падало и ухало в трубе мусоропровода, ветер завывал в вентиляционной шахте, двери на лестничных клетках постоянно хлопали, а они все никак не могли остановиться, с каждой секундой все приближаясь и приближаясь к вершине.

Они кончили одновременно и закричали, будучи не в силах сдерживаться. Хрустнули перила, за которые держалась Ирина. Гарин подумал, что еще немного – и она выдернет их из бетонных ступенек.

Наверху, через два этажа, раздраженный женский голос воскликнул:

– Хулиганы! Вам что, улицы мало?

Они захохотали и побежали вниз по лестнице. Ирина на ходу натягивала колготки, а Гарин – застегивал штаны.

– А-А-А-А-А!!! – снова заорал он – не для того, чтобы досадить сердитой женщине, а от избытка переполнявших его чувств.

А Ирина смеялась так, что ей приходилось опираться рукой на стену.

– Пойдем… на… улицу… – с трудом выдавила она, и Гарин чуть не покатился кубарем – от приступа буйного смеха.

– На улицу… – повторил он. – На улицу… Чтобы продолжить…

Непонятно почему он вспомнил сейчас этот эпизод – скорее, грустный, чем веселый. С тех пор прошло уже много лет – так много, что Гарин не мог сказать, сколько именно.

Наверное, потому, что воздух, свободно входящий в его легкие, был таким сладким… Он подумал, что нечто подобное испытывает женщина, когда в нее входит желанный мужчина.

И Гарин закричал.

Но в следующую секунду эйфория прошла. Этот воздух был слишком сладким. Он пах кровью.

Гарин сел. Что-то под ним опять колыхнулось; настолько вяло и безжизненно, что Гарин испугался. "Я сижу на трупе".

Он понял, что какое-то время после удара лежал без сознания. Видимо, ТОМУ, кто лежал в основании "кучи малы", этого времени хватило, чтобы задохнуться.

Гарин подумал об этом отстраненно, не испытывая никаких эмоций, кроме одной: "Хорошо, что я не умер".

Он оперся обеими руками на тело, лежавшее под ним, и попытался встать, но правая нога была крепко зажата. Гарин видел ее только до колена; остальная часть скрывалась под краем ярко-красной болониевой куртки.

Гарин нагнулся вперед и вправо. Он попробовал отпихнуть тело в красной куртке… (Он не знал, живой это человек или уже бездыханное тело). Он толкнул; затем еще и еще раз, но все было бесполезно.

Тогда Гарин ухватился за свою ногу и потащил на себя, чувствуя, как она помаленьку продвигается.

Внезапно все вокруг пришло в движение. Люди, оглушенные ударом, вскакивали на ноги и начинали метаться.

Сдавленный воздух вагона прорезали панические крики. Это было чертовски соблазнительно – поддаться всеобщей панике. Стать частью орущей многоголосой толпы. Но это был путь в никуда. Путь, ступив на который, рискуешь не вернуться.

Гарин поборол сиюминутную слабость. Он стиснул зубы – так сильно, что заболела шея – и закусил губу. Паника – его, личная паника – отступила.

Он дернул правую ногу изо всех сил и наконец-то сумел ее освободить.

Гарин встал. Тело под ногами по-прежнему колыхалось, словно хотело его сбросить, и Гарину пришлось схватиться за поручень.

Точнее, за одну его оставшуюся секцию. Другая – тонкая никелированная труба – торчала из гущи человеческих тел, набросанных в беспорядке друг на друга в начале вагона.

Гарин будто увидел себя со стороны. Странно, но он больше не боялся и даже не испытывал отвращения, глядя на окровавленный подрагивающий кусок поручня, который торчал из чьей-то широкой спины. Он машинально отметил, что поручень прошил кого-то насквозь… и отбросил эту мысль.

Все чувства притупились, и мысли не задерживались в голове дольше, чем на пару секунд. "Наверное, я все-таки паникую, – подумал он. – Это – моя индивидуальная разновидность паники".

Гарин добрался до того места, где сидела Ксюша… ("где перед ударом сидела Ксюша…") и стал методично отбрасывать тела.

Он хватался за одежду и бросал в сторону; иногда он слышал вскрик, визг и даже возмущенные возгласы – значит, это были люди. Живые люди! Но чаще – только свое прерывистое дыхание, шорох ткани и хруст рвущихся ниток.

Кто-то ударил его сзади по спине. Гарин, не оборачиваясь, отмахнулся и продолжал разгребать эту… кучу.

Он увидел босую ногу в черном лопнувшем чулке. "Колготках? – тупо шевельнулось где-то у самого затылка. Гарин пригляделся. – Нет, чулках с ажурной резинкой, с отстегнувшимися подвязками…".