Записки из прошлого. Сборник эссе

Как писать для детей?

Вопрос о том, как именно надо писать для детей, на мой взгляд, на сегодняшний день является одним из самых актуальных в современной литературе.

Традиционно считается, что произведения детской литературы характеризуются понятностью и доступностью для понимания, занимательным и необычным сюжетом, ярко выраженной воспитательной функцией. Однако приведённые характеристики отнюдь не исчерпывают все те требования, что по праву должны быть предъявлены к детской литературе.

Для начала стоит определить, что же входит в столь широкое понятие, как детская литература. Во-первых, это, если можно так выразиться, литература «специализированная», написанная специально для детей, рассчитанная на их мировосприятие и ориентированная на их интересы (окружающий мир, волшебные истории, приключения и т.д.); во-вторых, это литература, несущая в себе воспитательный, дидактический характер, изложенный в доступной для понимания ребёнка форме; и в-третьих, это произведения литературного искусства, написанные для взрослых, но нашедшие широкий круг читателей и среди детей. Безусловно, можно говорить о таких видах литературы для детей, как собственно детское творчество, специальные развивающие книги (буквари, сборники развивающих заданий и игр и т.п.), но на сегодняшний день, мне кажется, важнее акцентировать внимание именно на художественном творчестве для детей.

Так исторически сложилось, что в представлении многих людей детской литературой считаются сказки, волшебные истории и ряд специальных фольклорных явлений, таких как скороговорки, прибаутки, загадки и т. д. Каждый народ имеет своих сказочников и авторов, писавших для детей. Многие произведения таких писателей признаны достоянием мировой литературы и признаны классикой литературы для детей. Всем нам с детства известны их громкие имена. Однако всё реже и реже современное общество задаётся вопросом, как именно нужно писать для детей, чтобы можно было спокойно говорить о воспитании полноценного и нравственно здорового человека.

Чтобы ответить на эти вопросы, можно обратиться к психологии, но можно и посмотреть на те книги, что мы с детства привыкли считать образцами детской литературы. Что в них есть такого, что сделало их бессмертными? Что в них есть такого, что так нравится взрослым и детям?

Во-первых, и, наверное, это самое главное положение – все они написаны с искренней любовью и уважением к ребёнку, без которых немыслимо не только создание текста для детского чтения, но и культуры творчества вообще. Любовь и уважение являются основными критериями и правилами для любого из классических детских текстов. Именно любовь и уважение к детям побуждает писателя напрягать все силы своей души, чтобы создать яркий, интересный, запоминающийся образ, близкий ребёнку и не уродующий его душу. Последний пункт особенно часто нарушается в современных детских книгах, кишащих непонятного рода созданиями, выражающимися на непонятном, весьма далёком от литературного или вовсе примитивном языке, совершающими недопустимые для упоминания в детских книгах поступки. Любовь и уважение в детской книге выражаются в первую очередь в умении автора и его стремлении «воспитать, но не ранить». Воспитать и не оскорбить. Уважение к своему читателю, кем бы он ни был, – нравственная основа любого творчества, отсутствие которой в тексте вычёркивает его из контекста литературы и творчества вообще. Для детской литературы ребёнок – первый и главный герой, центр, человек для и на которого употребляются все художественные и творческие силы автора. Умение уважать институт детства с его идеалами, интересами и самобытностью – непременный спутник всех классических детских книг.

Автор, берущийся писать для детей, не только должен вдвойне быть внимательнее и серьёзнее, подходя к отбору материала для книги, но и в тысячу раз быть внимательнее и к средствам его выражения. Не зря существует мнение, что умение писать для детей – высшее из умений владения художественным словом. В детской книге, как и в литературе для взрослых, совершенно недопустимо попустительство к языку. К сожалению, большинство современных детских писателей всё чаще и чаще забывают об этом. Язык детской книги должен быть вдвое богаче, нежели язык книги для взрослых, вдвое образнее и чище, потому что именно на его примере будет формироваться начальный словарь ребёнка, и в нём не должно быть бранных или примитивных слов, вроде бум-бум, там-там, бибика, кака и т. п. Язык детской книги должен раскрывать перед маленьким человеком новые варианты слов, показывать ему новые синонимические ряды и возможности сочетания слов. Богатство языка, богатство художественных приёмов – не только показатель литературного мастерства писателя, но и проявление его заботы и уважения к ребёнку. Язык детской книги, равно как и её содержание, не должны тормозить ребёнка, они должны вести его вперёд, раскрывать перед ним новые горизонты возможностей, открывать перед ним новый мир. Писатель, пишущий для детей, не должен «опускаться до уровня ребёнка», это не значит, что он должен поставить его в один ряд с собой и писать для него так, как написал бы для читателя равного себе, нет, но он должен помнить, что пишет для маленького человека и на нём, на писателе, лежит полная ответственность за то, каким вырастет этот маленький человек, ограниченным и примитивным, воспитанным в окружении бибик и бяк, или полноценной многогранной личностью, воспитанной в духе гуманизма, любви и уважения. Ответственность писателя за каждое своё слово в сотни раз выше в детской литературе, нежели во взрослой, и является ещё одним необходимым её компонентом, без которого рушится всё. Детский писатель отвечает за воспитание ребёнка, чтобы он рос добрым, честным и смелым. Именно он в ответе за то, чтобы ребёнку не снились страшные сны, именно он в ответе за то, чтобы ребёнок не плакал над беспощадно разбитыми идеалами, именно он в ответе за то, чтобы ребёнок стремился познавать этот мир и мог получить из книг всё необходимое для этого «снаряжение».

Чуткий писатель никогда не перейдёт в своей книге в открытое назидание и никогда не наскучит ребёнку. Он не станет заискивать перед ним или прятаться за какой-либо маской. Истинный писатель, умеющий уважать и ценить маленького человека в своём читателе, всегда честен и открыт для общения с ним, он, в первую очередь, его друг. Друг и защитник, и только потом воспитатель. Искренность и честность – важнейшие составляющие истинной детской литературы, как и любого творчества. Разница только в том, что взрослый человек, наткнувшийся на ложь и фальшь в книге, простит её или не заметит, ребёнок же – не простит никогда, и весь его стройный прекрасный и хрупкий мир может рухнуть от одного грубого, лживого или неверного слова. И душа ребёнка будет навеки покалечена и изуродована, и ей будет нанесена та травма, которую потом, во взрослой жизни, не сможет вылечить ни один доктор.

Истинный друг ребёнка всегда умеет посмеяться и поплакать вместе с ним. Пусть ребёнок и остаётся для него непостижимой загадкой и чудом природы, но он всегда с готовностью поставит себя на его место, пройдёт рядом с ним все строчки написанной книги. Добродушные, вредные, тоскующие, бесстрашные, весёлые, отважные, любопытные – разные писатели нужны детям. Поэтому детскую литературу нельзя ограничивать только «специально детской литературой». Взять хотя бы сказки того же Оскара Уайльда, которые мы читаем детям. Стоит только посмотреть на них внимательнее, и возникает недоумение: это кому же могло в голову прийти эти психологические триллеры давать детям?! Но стоит посмотреть ещё получше, и мы увидим, насколько эти сказки честны и чисты. Насколько они возвышают и воспитывают юную душу, научая её любить и сострадать. И насколько чутко, заботливо и осторожно они это делают. Как тонко, призрачно, но поразительно точно соблюдена в них грань между печальным и ужасающим, между страшным и уродливым, между плохим и гадким. Невнимание к подобным мелочам лишает детей множества прекрасных книг взрослой литературы, которые могли бы послужить им дверями в новый познаваемый мир. Слепая убеждённость многих в том, что для детей надо писать только интересно и просто, даже примитивно, оскорбляет не столько саму идею творчества и самого ребёнка, сколько нас самих, исповедующих подобную унизительную глупость. Безусловно, в отборе книг для детей мы должны ориентироваться на их возраст. Слишком сложная книга, попавшаяся маленькому человеку, может смутить его и навеки отпугнуть от чтения; как и наоборот – примитивная или нарочито простая книга, попавшая в руки развитого ребёнка, может оскорбить его и быстро ему наскучить, и он решит, что в книгах нет ничего интересного, и больше никто и никогда не заставит его добровольно взять книгу в руки.

Помня обо всём этом, мы должны отдавать себе отчёт, что, выбирая книгу для ребёнка, мы не просто находим то, что займёт и развлечёт его, мы выбираем не игрушку, а дверь, путь к познанию мира, по которому пойдёт маленький человек. И чем красивее, удивительнее и чище будет этот путь, разнообразнее, волшебнее, интереснее дорога и честнее, ответственнее, умнее и чутче его проводник, тем больше будет у нас шансов стать свидетелями превращения маленького человека в здоровую, красивую и полноценную личность.

6.02.**

Рассуждение о бездушных машинах, заглушающих песни нашей свободы, и подлинном богатстве

Вчера у моего друга сгорел дом. Никогда не думала, что смогу увидеть его когда-нибудь таким весёлым. Он сказал, что наконец-то обрёл свою свободу. Но сколько я ни ждала, он так и не заплакал после этой фразы. Я знаю, что значил для него этот дом, как знаю и то, сколько он вложил в него сил, любви и труда за всю свою жизнь. Было раннее дождливое утро, и над городом гудел колокольный звон. Я думала, он начнёт прощаться, но он сказал, что не собирается уходить… теперь. После чая он встал на улице, одной из тех, на которой всегда полно бедняков и убогих, и стал петь. Петь о цветущих полях, о каких-то ромашках, мошкаре, одолевающей тучный скот летним днём, о смеющихся девушках, что проходят мимо несчастных парней, раненных их улыбками. Он пел о том, чего никогда не видел, но у него, как ни странно, получалось очень складно. Он пел о любви и спорах в хмельном дружеском кругу. Никто не кинул ему в котелок ни монеты. Но я видела… Я знаю… Мы все рыдали в два ручья. Он дал людям больше, чем они бы могли ему дать сами. Иногда мне до сих пор кажется, что я слышу его голос в переулках. Но машины, трамваи и прочие эти ужасные монстры заглушают его. Мы окончательно потеряем свою свободу, когда разучимся слышать его песни. И петь. И быть счастливыми. Так же.

1.02.**

Конечно же, об образовании

Система рушится только в нас самих. И образовательная тоже. Оставим вопрос школ и университетов. Это, в конце концов, не триллер. И плача довольно. Культура воспитания, как и культура образования (передачи и получения знаний), должна прививаться в семье и должна являться неотъемлемой частью культуры личности в целом.

Хорошие учителя – как редкие книги. Но мы проявляем к ним мало уважения. Ещё несколько лет, и мы растеряем всех, кто имеет представление об институте учительства, достаточное для того, чтобы его сравнивали с хорошей книгой! Мы можем сколь угодно долго плакать по системе нашего образования и сколь угодно клясть продажные души, позволившие ей так опуститься, но всё-таки мы ещё так далеки, чтобы признать лукавство в своих жалобах. Пока есть хоть один человек, кто может учить, и хотя бы один, кто хочет учиться, – не всё так плохо. Но мы теряем их с каждым днём. Пожалуй, что в нашей погоне за свободой мы похороним систему образования раньше, чем основы дипломатии.

Мне кажется, что «учитель» – это очень коварное слово. И, наверное, бесстрашным должен быть тот, кто называется им. Ответственность учителя выше ответственности короля. И это редкое, но счастливое право – самим выбирать своих учителей. Кто он, учитель? Не тот, который отвращает нас от желания отдавать своих детей в школу или уродует душу в университете. Учитель не попустительствует блудным странствиям души ученика по кругам сегодняшнего ада. Пусть даже они и поджидают ученическую душу в самом ученике. Если ты взял певчую птицу в дом в яйце – то тебе её учить и петь, и летать. И тебе находить в себе силы отпустить её на свободу. Достаточно сильной для того, чтобы не погибнуть. (Раньше, чем ты отпустишь её…)

Жизнь наша как продукт взаимодействия души и тела, памяти души и сил нашего мозга, – великолепный инструмент. Подарок душе для того, чтобы она могла совершенствовать себя и развиваться. В славной гармонии, когда душа и разум (сила человеческого мозга) сосуществуют в продуктивном неподчинении друг другу, – идеальная сфера для получения знаний. Мне кажется, что тяга к знаниям равна в некоторой степени нашей кровной тяге к приключениям и свободе. Впрочем, что в знании не только пресловутая «сила», но и свобода, – аргумент хоть и спорный, но неопровержимый. И кто из наших учителей может дать нам свободу? Кроме тех, что пытались… Мы беспощадно обкрадываем себя, если ждём от учителей и учеников простого обмена информацией. Тот, кто хочет научить человека свободе, мало того, что должен сам быть свободным, он, в первую очередь, должен научить его думать, мыслить. Не давать знание, а направлять мысль. Учитель не должен давать ответов, а учить задавать вопросы. И не должен пересказывать прочитанные книги, а лишь высказывать собственное мнение относительно их содержания. Учитель не продавец. Он не должен раздавать ученикам то, что они могут получить сами. Мы воспитываем леность в душах детей, если даём им то, что они могут получить сами. Никогда ещё победа не была слаще без боя. Если учитель передаёт знания – то зачем он нужен? Замените его книгой, и вы выиграете куда больше. Книге не нужны ни деньги, ни перерывы на обед, и она не объявит вам однажды, что её терпение кончено, и она не может сидеть сложа руки, когда в стране творятся такие вещи. Но какой бы восхитительной ни была учёная книга, каким бы хорошим ни был справочник, человека сложно заменить. Живой блеск глаз и интонацию голоса, сердечное участие и ободряющую улыбку книги, увы, пока бессильны дать человеку. Только другой человек может научить ученика спорить с собой, воспитать в нём исследовательскую недоверчивость и тягу к знаниям равной тяге к спиртному (при клинической картине). Знания должны быть переформированы в систему познания, только тогда их можно считать усвоенными. Только это требует больше сил. Которые нужно прикладывать. И больше души и сердца, которые нужно отдавать. Беззаветно. А тут-то мы до какой крайности жадные люди! И до какой степени безразличные к судьбе тех, кто наследует наши горести и печали вместе с нашими победами и славой, что попустительствуем к их душам, позволяя им погружаться в лень и не позволяя им получать свободу в знаниях. Не мы ли сами тем самым лишаем себя будущего и свободы разом?

Я верю, что учитель и ученик должны быть единой командой. Должны быть друзьями. Их отношения должны строиться на доверии и уважении, достаточных для того, чтобы ученик умел спорить со своим учителем и верить ему. Отношения между учеником и учителем не знают лжи. Учитель ведёт учеников по пути и рассказывает им о дорогах. Но дороги ученики выбирают сами. Только тогда, когда учитель будет интересен ученику как личность, он послушает его. И, может быть, послушается. Но мы забываем, что главной задачей учителя остаётся воспитывать в учениках не послушание, а умение слушать. И слышать. Ученик для учителя не материал. Это унизительная мысль. Ученик – это личность, за развитие которой отвечает учитель. За свободное и гармоничное развитие. Свободное, независимое и самостоятельное. Всецело. Учитель и сам должен учиться. Быть другом. Быть мудрее и терпимее. Терпимее! Это так важно. Особенно сегодня. Быть терпимее. К тем, кто учится спорить, и к тем, кто ещё слишком слаб для этого. Идущих нужно направлять (не управлять ими, а направлять), а тех, кто пока не может идти, – ставить на ноги. Учитель должен давать шанс своим ученикам говорить. Говорить, говорить и говорить, потому что только в рассуждении, в движении мысли, в её оформлении в словах ученик может научиться большему. Мысль, высказанная вслух, – мысль «пойманная» и усвоенная. Обсуждения и дискуссии. Споры. Дружественные, хоть и недружеские. Учитель и ученик – друзья. Но не дружки. Но сколько из тех, кого мы зовём учителями, или из тех, кто сам так называет себя, могут быть названы хотя бы друзьями человека? Или людьми, если мы посмотрим правде в глаза. Истинный гуманизм учителя в том, что он признаёт и уважает в своём ученике в первую очередь личность. Свободную, цельную и независимую, которую он только должен сохранить и дать ей все необходимые инструменты для её дальнейшего гармоничного развития. Учитель и транслятор. Разные вещи. Учительствующий и поучающий. Учитель – не тот, кто даёт знания, а тот, кто учит их получать и обращаться с ними! И нужно иметь иногда в себе силы, кроме своего мнения, высказать и мнения противоположные, а иногда и вовсе отослать к книге. Мы не имеем права говорить, что плохо, что хорошо. Мы можем только высказать своё мнение. И дать согласиться или нет своим ученикам. Мы можем рассказать о традиции, что в ней считается благом, а что – злом. Но мир наш таков, что благо и зло – всего лишь два пустых шарика на оси истории. Детская погремушка с двумя шариками на дуге, которые вращаются и звенят, если её повертеть. Учитель должен сделать процесс анализа и мысли у ученика постоянным, необходимым как воздух. Cogito, ergo sum3 Ученик… Мы все ученики в этом мире. Вечные ученики. И пока знания будут необходимы нам как воздух – мы будем жить. Тяга к познанию у человека может быть столь сильна, что перед ней не устоят никакие стены и запреты. Сила усвоенной мысли становится силой, способной к созиданию и созданию нового. Создание нового. Творческий процесс.

Творчество – исключительно мирный и в то же время стихийный процесс. Оно является естественной, неодолимой силой. In hoc signo vinces4. Без знания и внутренней свободы оно невозможно. Но мы не тяготеем к свободе настолько, насколько хотим это показать. Потому что даже не знаем, где она, если до сих пор думаем, что не свободны. Учителя – носители свобод. Её верные и честные хранители. Как всегда. Открывая учебник истории или вчерашнюю газету, я не перестаю убеждаться в этом…

Мир дошёл до определённого состояния, когда испытывать жалость к окружающим можно, только осознавая степень их же вины в случившемся. Степень их бездействия. Невежества. Незнания. Незнание закона не освобождает от ответственности, не так ли? Очень жестоко, но, боюсь, что это так. Незнание не освобождает от ответственности. Незнание не освобождает. Учительство и ученичество – две стороны одного целого. Те же благо и зло на дужке погремушки. И ученик не менее ответственен перед собой и миром, выбирая себе учителя, чем учитель перед Богом и миром, воспитывая душу своего ученика. Бог посылает нас на землю учиться. Бог сотворил нас учениками. И только Он выбирает настоящих Учителей. Простим же тем, другим, их человеческую слабость и гордыню, что заставляют их мучить нас и уродовать наши души. Простим их. Пусть это и больно, но ещё в большей степени – грустно. Наши учителя – результат нашего выбора или его отсутствия. Учитель тогда перестанет бить по рукам, когда мы перестанем протягивать руки, когда у нас будет выбор. И учитель тогда начнёт говорить правду, когда мы будем готовы к ней и будем знать её в лицо.

В наши времена, когда Учителя, призванные Богом на своё служение, становятся редкостью, соразмерной скелету доисторического ящера и честному парламентарию, остаётся только с грустью подвывать vivant professores5 и учиться ценить человека. Но всё-таки я не буду собой, если не скажу, что нет, не было и не будет лучшего учителя нам, кроме Любви.

Плач

Вы ведь всё равно будете сравнивать, не спрашивая, хочу ли я этого. Лучшее познаётся в сравнении. С этим не поспоришь. Но я не гонюсь за тем, чтобы быть лучшей. И пишет каждый от своих «потому что» и «для того, чтобы». Мой стиль, мой слог. Мои идеи, мои слова. Мои слова… Не повод. Нет. Но… Может быть, причина? Полкоролевства – хочу знать своё место на полке. Между кем и кем вам удастся пристроить мой томик. С этим вопросом я начала путь, с ним же, наверное, и закончу его. Если найдётся когда-нибудь тот, кому взбредёт в голову разобрать мои рукописи и опубликовать их. Думаю, на последние полвека это будет моей первейшей заботой. Найти. Как ответ. Там, где будет соблюдена тайна. В простоте и святости.

И не то чтобы страшно, но жутковато. До первых робких мурашек знать, что кто-то откроет твою книгу. И не сможет потом закрыть. Чьё имя первым всплывёт в голове читателя. К какой такой школе, течению и, Бог весть, чему ещё припишет меня взыскательный критик. И как раскритикует… А я знаю – раскритикует, потому что сама не могу успокоиться с правкой и через десять, и через пятнадцать лет после точки в книге. Успокоюсь ли я когда-нибудь? Упокоюсь. С миром. Когда он придёт сюда. В мой дом. И поэтому, нет, не знать мне покоя.

Смешно и страшно, радостно и грустно. Как смотреть на дерущихся мальчишек. Так и идти по выбранному пути. Кто знает, кем покажусь я двум людям? Что скажут за моей спиной, когда меня не будет рядом и я не смогу возразить им? Каким именем назовут? И заслужу ли я такую честь – быть названной? Это сейчас, когда уже поздно и за окном зажглись фонари, легко и спокойно писать. Не стоять на ветру истории, ожидая заступничества своих книг и сердец верных читателей.

Мифотворчество – жизнь наша. И не я вношу в неё лепту. Кто позовёт меня в день грядущий? Не потеряв в минувшем дне? Не разгадывая суть, кто прочтёт её там, где я оставила её. Не сравнивая и не превознося. Возьмёт книгу с собой в новый день, не оставив там, где она была прочитана. О, высокие порывы и низкие желанья. Летают они неумелым своим воробьиным, суетливым порханием над надеждами смертных. Не писать невозможно, но имею ли право? Не такое, какое имеют те, что пишут, а то, которое я признаю. Имею ли право?! Покажите мне новую конституцию и зачитайте мне мои права. На суде истории. Или вы думаете, что я из тех, кто смеётся холодящим хриплым смехом в раскатах грома над написанной книгой? Или вы не знаете, как подкашиваются колени после точки и ты, падая замертво, молишь Бога о том, чтобы это была подлинная смерть, потому что жить с этой пустотою невыносимо. До новой книги. Но что там человек. Человек боится – писатель пишет. Трудно же разделять в себе. И властвовать. Претендуя на бессмертие. Бояться сделать шаг. От слабости смертных. Не решаясь признаться. Крича о любви. Моё ли признание не оскорбит её? Все бумаги – разбросаны по дому. Скверное приданое. То, что я хочу оставить ей. Новым наследием. Новым путём. Если она примет. Но судить не мне. Ещё бы мне не нравилось, что и как я пишу! Хотя, клянусь, беспощаднее Цензора мне видеть не приходилось. Это он медлит? Да у меня ноги подкашиваются, пронося меня мимо издательств! Стили, слова, мастерство… Сколько мне ещё лет истратить, чтобы позволить себе признать себя мастером слова? Чтобы признать-таки, что и мне пора на полку. Или на свалку истории. Даже ради неё долго ещё не достанет мне сил признать себя вправе вставать в ряд «перешагнувших из жизни в вечность», кем бы они ни были: теми, кого я люблю, уважаю, читаю, почитываю или чьи книги жгу по ночам на заднем дворе. Что такое Стихия? Не больше, чем душа моя. И плачет Хаос по ней. Как будет плакать и всякий, кто узнает обо мне что-то. Больше, чем я надеюсь. Никто и ничто не оправдает меня тогда, кроме моих слов, которые каждый будет трактовать так, как ему заблагорассудится. А если ещё и с переводом? Господи, сжалься! Дай честного переводчика! И ничего больше. Ни денег, ни славы, ни бессмертия… Жалкие мечты. Бесконечный плач. Был бы честным переводчик и твёрдым переплёт. Но медлит, предательски медлит душа на выбранном пути.

Кто поверит в сказку о короле королей? Король королей боится своей короны. Что лежит рядом. И слепит его глаза. Своим блеском разгоняя сумрак его отчаяния. Золотая корона слова. Нашла же ты раба! Непокорного твоему зову и безмолвного перед твоим величием.

То, что пишут о других. Как пишут о них. И мои книги передо мной. И моя дорога за спиной. «Земную жизнь пройдя до половины…»6 И все круги моего ада – передо мной. Стоит выйти мне из дома. И закрыть дверь, войдя в него. Мой человек плачет. Писатель – смеётся. Так их застигает ночь, но утром. Мой человек смеётся, как безумец. И писатель – рыдает. Безутешный. И свет в окне – только где-то за дождём. Не сильнее света моей грусти. По новому дню. Душа, для которой нет ни Прошлого, ни Будущего. С опалёнными крыльями, зовущими в небо. Домой. Туда, где утерянный Рай. За коваными дверями из запёкшейся крови тех, кто отдал жизнь за признание Рая Раем. И моё сердце уснуло в этой крови. И не чернила поют в моей чернильнице. Тоскуют в неволе. И требуют, требуют настойчиво, хоть и безмолвно, – освобождения. А вы будете сравнивать и определять, не спрашивая, хочу ли я этого. И снова кто-то станет определяемым.