Львы Сицилии. Сага о Флорио
– А! Так вы обычные торговцы, не фармацевты!
Молодой человек толкает локтем пожилого и говорит, не удосужившись перейти на шепот:
– А что я вам говорил? Мне показалось странным… В гильдию фармацевтов не поступало запросов, и в гильдию лекарей тоже. Лавочники они.
– Да. Ты прав, – отвечает пожилой.
Паоло хотел бы выгнать их прочь: пришли, любопытствуют, задирают…
– С вашего позволения, мне нужно закончить работу. – Он указывает им на дверь. – Всего хорошего.
Старик перекатывается с носка на пятку. Бросает на Паоло насмешливый взгляд и, щелкнув каблуками, выходит из лавки, не прощаясь.
* * *Вернувшийся Иньяцио застает Паоло с напряженным лицом и дрожащими руками. Он переставляет с места на место бальзамарии и альбарелло, угрюмо смотрит на них, качает головой.
– Что тут было? – спрашивает Иньяцио. Что-то явно произошло в его отсутствие. Брат расстроен.
– Зашли три добрых человека. Двое мужчин и девушка. Набросились с вопросами. Кто такие, чем занимаетесь, как ведете торговлю…
– Любопытные люди, значит. – Иньяцио берет одну из досок, которую принес от плотника, чтобы починить скамьи и шкафы, прилаживает гвоздь, начинает забивать. – Чего хотели?
– Не знаю. Я даже не знаю, кто они. По всему видать, важные птицы.
Иньяцио останавливается. Раздражение в голосе брата – не просто неприязнь, это замешательство, может быть, даже страх. Он нахмурился.
– Паоло, кто это? Что им от нас надо?
– Подмастерье, которого прислал Боттари, рассказал. Бедняга был так напуган, что даже не подошел к нам. – Брат положил руку на плечо Иньяцио. – Приходил Канцонери. Канцонери и его зять, Кармело Сагуто, он очень нагло себя вел.
Иньяцио кладет молоток на прилавок.
– Тот самый Канцонери? Поставщик пряностей, снабжающий королевскую армию?
– И местную знать. Да, это был он.
– Зачем он приходил?
Паоло обводит руками лавку. На стенах и на полу колышутся полутени усталого осеннего дня.
– Сказать, что у нас ничего не получится. Он так считает. – В голосе брата отчаяние, проникающее Иньяцио в самое сердце, ненавистное чувство.
Он берет молоток, хватает гвоздь.
– Пусть себе говорит!
Удар молотка.
Как будто Иньяцио хочет вернуть брату надежду, которую тот дал ему тогда, в Баньяре, когда сказал, что хочет уехать.
– Пусть говорят, что хотят, Паоло. Мы здесь не затем, чтоб голодать, мы не сбежим ночью в Калабрию, как какие-нибудь нищие. – Его голос тверд, в нем кипят гнев, гордость, негодование. Еще гвоздь, еще удар. – Мы решили жить здесь – здесь и останемся.
* * *За Канцонери потянулись и другие аптекари и фармацевты. Любопытствовали, ходили вокруг да около, заглядывали в окна, посылали своих служек – посмотреть.
Лица враждебные, насмешливые или сочувствующие. Один из них, некий Гули, по-дружески посоветовал братьям не хитрить, ибо в Палермо им это с рук не сойдет.
Палермо присматривается к ним, к Флорио. Внимательно присматривается. И не делает скидок. Что касается клиентов, то их мало.
Хотя пряностей сейчас вдоволь, причем отличного качества.
Поэтому, когда спустя какое-то время скрипнула входная дверь, Паоло и Иньяцио не верят своим глазам.
Входит женщина. В платке и переднике. Держит в руке клочок бумаги. Протягивает его Паоло: он стоит ближе.
– Я не знаю, что там написано, – объясняет она. – У мужа болит живот и сильная лихорадка. Велено купить вот это, но денег совсем мало, в аптеку пойти не могу. Я была у Гули, но он сказал, на эти гроши ничего не купишь. Вы можете мне помочь?
Братья переглянулись.
– «Лекарство от запоров», – читает Паоло. – Посмотрим, что у нас есть. Рута душистая, цветы мальвы… – он называет травы.
Иньяцио тянется к полкам, снимает аптекарские сосуды. Травы отправляются в ступку, Паоло выслушивает женщину.
– Четыре дня как муж мучается, не может встать с постели, – говорит она. – Не знаю, что и делать. – Она с тревогой смотрит в сторону Иньяцио, работающего пестиком. Неужели они смогут вылечить его? – Не знаю, куда и податься! Пришлось заложить серьги, чтобы заплатить доктору.
– У вашего мужа жар? Сильный? – Паоло трет подбородок.
– Места себе не находит, ворочается в постели…
– Ему плохо, бедняге… Конечно, если сильный жар… – Иньяцио показывает на большую банку у себя за спиной. Паоло все понимает.
Щепоть темной коры падает в ступку.
Женщина недоверчиво смотрит на Иньяцио.
– Что это?
– Это хина. Кора дерева, которое растет в Перу, ее используют для лечения лихорадки, – терпеливо объясняет Паоло.
Женщина волнуется, шарит по карманам. Иньяцио слышит звон пересчитываемых монет.
– В этот раз не надо платить, не беспокойтесь, – говорит он.
Она не верит своим ушам. Достает деньги, кладет на прилавок несколько тари[3].
– Но другие…
Паоло накрывает своей рукой ее руку.
– Другие – это другие, они делают так, как считают нужным. Мы – Флорио.
Так все и начинается.
* * *Идут недели одна за другой. Приближается Рождество.
Однажды, когда колокола только пробили полдень, в лавку приходит Джузеппина. Муж и деверь откладывают в сторону банки и аптекарские весы.
– Я принесла вам обед, – говорит Джузеппина. У нее с собой корзина с хлебом, сыром, оливками. Иньяцио ставит перед ней стул, предлагает сесть, но она отрицательно мотает головой: – Мне пора. Там Виктория одна с Винченцо.
Паоло берет ее за руку:
– Не убегай.
Он просит странно мягким тоном, и она осторожно садится рядом с мужем, который протягивает ей кусок хлеба, смоченный в оливковом масле.
– Я уже поела.
Он сжимает ее руку:
– И что? Возьми еще.
Джузеппина соглашается. Но глаз не поднимает.
Иньяцио медленно жует. Смотрит на брата и невестку.
Шутят. Или, вернее, Паоло шутит. Джузеппина берет кусочки, которыми он ее угощает, но лицо у нее напряжено.
В дверь стучат.
– Кто еще там, поесть спокойно не дадут… – Паоло вытирает рот рукавом и идет в лавку. Иньяцио дожевывает последний кусочек сыра и тоже встает.
Джузеппина хватает его за рукав:
– Иньяцио!
Голос у Джузеппины суровый, ему даже кажется, это брат его окликает.
– Что?
– Мне нужна твоя помощь. Я… – Из соседней комнаты доносится звон бальзамариев. – Я хочу отправить письмо Маттии. Ты поможешь написать?
Иньяцио оборачивается:
– А разве Паоло не может тебе помочь?
– Я просила его. – Рука Джузеппины, лежащая на столе, сжимается в кулак. – Он ответил, что у него нет времени, а тут еще я со своими просьбами. Но я знаю, он просто не хочет, а когда я сказала ему об этом, он разозлился. Маттия не знает, как у нас дела, как мы устроились… Раньше мы с ней каждый день виделись в церкви. А сейчас я даже не знаю, жива ли она, я просто хочу ей написать…
Иньяцио вздыхает. Эти двое, как вода и масло: можно налить в одну чашку, но они не смешаются.
Она говорит тихо. Берет его за руку, сжимает его ладонь.
– Я не знаю, к кому обратиться. Мне и поговорить здесь не с кем, не хочу рассказывать человеку постороннему о своих делах. Хотя бы ты, помоги мне.
Иньяцио молчит, думает. Нужно ответить: нет. Пусть обращается к писарю. Он не хочет знать, почему у нее такое несчастное лицо или почему она отталкивает Паоло.
Знать не хочет, но все равно знает: он видит и слышит их каждый день, даже если они не ругаются громко. Есть вещи, которые слышишь не ушами – их ощущаешь душой. А он любит их обоих, хоть и оказался между ними.
И тогда он, кроткий брат, терпеливый и добрый, чувствует, как внутри шевелится змея, ядовитая гадюка. Иньяцио умеет ее сдерживать, побивать камнями, он не имеет права ее выпускать. Он не может учить Паоло, как тому обращаться с женой.
Джузеппина почти кричит:
– Пожалуйста! Я прошу тебя!
Иньяцио знает, что не должен вмешиваться. Он должен уйти, сказать ей, чтобы она еще раз поговорила с Паоло.
Пальцы его руки сами собой переплетаются с ее пальцами.
И тогда он резко отдергивает руку, отвечает, повернувшись к Джузеппине спиной:
– Хорошо. А теперь уходи.
* * *Когда Паоло спрашивает, зачем он берет домой бумагу и чернила, Иньяцио все объясняет. Видит, как у брата темнеет лицо.
– Молодец. А вот я не хочу выслушивать ее упреки еще и в письме.
За ужином все немногословны, едят ложками из большого блюда в центре стола. В конце нехитрой трапезы – виноград, немного сухофруктов. Виктория ходит по комнате с Винченцо на руках. Баюкает.
Спи, мой сыночек,храни тебя Бог,баю-бай.Выйдет на небо луна,в колыбельку заглянет,ветер соленый морскойтебе песню споет.Джузеппина вытирает руки о фартук. Подходит к Виктории, целует ее.
– Идите спать. У меня есть еще дела. – Она опускается на скамью, убирает с лица прядь волос. – Ну что?
– Возьму бумагу.
Иньяцио идет в комнату, которую делит с Викторией, ищет чернила. Прислушивается к тому, что происходит на кухне.
– Почему ты не спросила меня? – говорит Паоло.
– Ты сказал, что у тебя нет времени. – В голосе Джузеппины звучит горечь.
– Ну да. – Скрип стула. – Тогда пойду спать.
Иньяцио спешит на кухню, останавливает брата.
– Я готов. Паоло, иди, напишешь и ты два слова.
Джузеппина смотрит на мужа. Останься, говорит ее взгляд.
И Паоло остается.
Садится, пишет. Трудный у него характер, но иначе и быть не может, детство у него было тяжелым. Гордый он, как и все Флорио.
Паоло передает бумагу Иньяцио. Тот берет перо, просит Джузеппину начинать.
– Дорогая Маттия… – Она замолкает, переводит дыхание. А после уж не может остановиться.
«Ребенок растет хорошо, братья твои работают с утра до вечера…»
«Дом небольшой, зато рядом с лавкой…»
«Нет здесь трав, которые мы собирали с тобой в горах…»
«Палермо очень большой город, но я знаю только те улицы, которые ведут в порт…»
Иньяцио сосредоточен.
Он чувствует, что действительно хочет сказать Джузеппина.
Винченцо – моя отрада, ведь Паоло и Иньяцио оставляют меня одну на весь день, и мне кажется, я схожу с ума в этой дыре. Дыре, потому что наш дом немногим больше, чем кладовка в лавке у братьев, и я все время одна, это невыносимо, со мной лишь сын да Виктория, в этом огромном городе я одна, здесь нет тебя, здесь я теряюсь среди домов, среди грязи. Пусто и одиноко.
Наконец, Джузеппина умолкает.
Паоло подходит к жене, кладет руку ей на плечо.
– Завтра я отправлю письмо, – говорит он. Гладит ее по волосам. В этой ласке – нежность, сожаление, страх. Он хотел бы что-то сказать, но молчит. Выходит из комнаты под растерянным взглядом жены.
Зря он, думает Иньяцио, надо бы им поговорить. Надо бы ему ее выслушать. Разве не для этого заключается брак? Чтобы вместе нести бремя забот.
Разве он поступил бы не так?
* * *– Спасибо, дон Флорио, будьте здоровы!
– Всегда в вашем распоряжении. Всего доброго!
Рождество 1799 года пролетело быстро. Прошел еще год, лавка работала. Их, братьев Флорио, не сразу, но признали. Недоверие жителей Палермо и слухи, распущенные Сагуто, зятем Канцонери, долгое время были серьезным препятствием. Многие фармацевты, отчасти из робости, отчасти от нежелания рассердить Канцонери, предпочитали обходить их стороной. Паоло хорошо помнит дни, когда он стоял на пороге в ожидании покупателей, надеялся, что кто-то из аптекарей зайдет купить у них пряностей. Но только Сагуто проходил мимо и злорадствовал, что у них пусто. Паоло поклялся себе, что рано или поздно сотрет с его лица это наглое выражение.
Новый, 1801-й, год принес холод и дожди. Дверь закрывается с привычным, таким родным скрипом. На мгновение шум дождя врывается в лавку вместе с зимним ветром и запахом горелых дров.
Паоло осматривается, ставит на место бальзамарии, оставленные на прилавке.
Конец ушедшего года ознаменовался свирепой эпидемией инфлюэнцы. Рождественские песнопения перемежались с похоронными плачами.
Запасов хины почти не осталось. Самые известные торговцы пряностями, Канцонери к примеру, продавали ее буквально на вес золота и только нужным людям.
Затем совершенно неожиданно от Барбаро пришел товар. Как раз вечером под новый год. Ящиками с товаром была заставлена вся лавка. Слухи об этом быстро расползлись по городу. Так всегда бывает в жизни: кому-то тын да помеха, кому-то – смех да потеха. Так и случилось: на следующий день лавка заполнилась покупателями, и среди них были не только простые горожане.
Торговцы пряностями. Фармацевты. И даже некоторые лекари, кровопускатели.
Они стояли за дверью, почтительно сняв шляпы, позванивая монетами в кармане, и умоляли продать им хину, которую нигде не могли купить.
Еще Паоло помнит, как Кармело Сагуто, проходя по площади Сан-Джакомо, замер и долго не мог поверить своим глазам, глядя на оживление у лавки калабрийцев, которой все брезговали. Он тоже бросился в лавку, расталкивая покупателей, и кричал, чтобы Паоло показал ему хину, потому что «это неправда, вас обманывают», кричал он…
Паоло взял горсть коры и положил на прилавок.
– Кора хинного дерева из Перу. Только что привезли и уже все продали. Возмущайтесь, сколько хотите, Сагуто.
Тот отступил под смущенными взглядами лекарей и травников. Его надутое спесью лицо исказилось в ухмылке. Он постоял немного, потом сплюнул и процедил сквозь зубы:
– Оборванцы.
На следующий день Канцонери пустил слух, что страждущие могут купить у него другие травы по сниженной цене, а для постоянных клиентов у него есть выгодное предложение. Но убытки он все-таки понес.
– Не все тебе жировать, надо и другим оставить кусок, – сказал тогда Паоло.
Он уже понял. Надо действовать.
Именно в тот момент началось превращение бедняка из Баньяры в дона Паоло Флорио.
Теперь это имя стоит на векселях и прочих бумагах, на договорах, подписанных торговцами, которые оценили его товар и вернулись, чтобы купить еще.
Паоло ставит на полку последнюю банку.
Что правда, то правда: та поставка хины оказалась большой удачей. Но все, что за ней последовало, одним везением не объяснишь.
За окнами, под дождем, бежит их рассыльный Микеле. Он прижимает к груди ящик, покрытый парусиной. Входит, стряхивает с себя капли.
– Льет как из ведра! – восклицает он, опуская ящик на прилавок. – Вот! Мускатный орех и тмин. Я взял еще немного белого бадьяна, он почти закончился.
– Как на складе?
– Холодно. И сыро, но, когда так льет, ничего не поделаешь.
– Влажность пряностям во вред, – вздыхает Паоло. – Потом пойдешь с Доменико, поднимете наверх мешки и подоткнете двери бумагой.
Молодой человек кивает, исчезает в чулане. Они убрали занавеску и поставили дверь, перекрасили ставни.
И это не единственное изменение.
В лавке становится тесно.
Паоло и Иньяцио арендовали склад на виа Матерассаи в районе Кастелламмаре. Там они держат товары, прибывающие со всего Средиземноморья. Это правильный ход, ведь теперь у них покупают травы и пряности другие торговцы.
Он зовет Микеле.
– К вашим услугам, дон Паоло.
– Я ухожу. Иньяцио задерживается. Думаю, с таможней возникли проблемы. Присмотри за лавкой.
Дождь, холодный, неприветливый, вызывает озноб. Паоло пересекает площадь Сан-Джакомо, смотрит на свой дом: сквозь ставни просачивается полоска просвета. Должно быть, Джузеппина стряпает.
И Винченцо…
Винченцо – умный ребенок. По вечерам Паоло наблюдает, как Виктория играет с малышом или как Иньяцио показывает племянникам буквы алфавита.
Паоло видит, как жена подходит к двери, чтобы выплеснуть из таза грязную воду. Она не могла не заметить его, это очевидно, но даже не помахала ему рукой.
Втянув голову в плечи, он идет быстрым шагом к палаццо Стери. Джузеппина никогда не любила его. Он знает, что это так, но не переживает: он занят своим делом. Плавает за товаром, работает в лавке – так проходят его дни.
Лишь иногда ему нестерпимо хочется нежного объятия, чтобы уснуть в тепле и ласке.
* * *Джузеппина с грохотом закрывает дверь. Мимо дома проходил Паоло, она его видела.
Кто знает, куда он направляется.
Она чувствует, как сжимается грудь.
На сердце темно, говорили в Баньяре.
У нее на сердце темно. Она ненавидит этот дом. Ненавидит этот город, эту сырость. Всю зиму и в дождь приходится закрывать окна и зажигать светильники.
И сегодня что за день! Ей нездоровится, пришлось остаться в постели, хорошо, что Виктория помогает с домашними делами.
Джузеппина беременна.
Уже несколько дней, как она в этом уверена. Красных дней не было, и грудь болит.
Не хватало родить еще одного ребенка здесь, в Палермо, в мрачном доме, без света.
Нужно сказать Паоло, думает она. Но не знает, ни как, ни когда это сделать.
Сказать правду? А хочет ли она этого?
Паоло она не доверяет. Скорее, робеет при нем и даже боится. Иногда благоговейное уважение, которое жена должна испытывать к мужу, превращается в жгучую злобу, в лезвие ножа, впивающееся ей в живот. Его ребенок? Еще один?
Она стыдится думать об этом, но ведь ребенок может и не родиться.
Тогда она надевает на голову шаль, ноги всовывает в башмаки. Выходит из дома, идет по периметру площади Сан-Джакомо, спускается к порту. Там, в одной из лачуг за городскими стенами живет повитуха из Баньяры, Мариучча Колозимо. Джузеппина подходит к ее домику. Останавливается в нерешительности. Из-за дверей доносился запах мыла и чистого белья.
– Донна Мариучча! Вы здесь? – кричит Джузеппина, набрав полную грудь воздуха.
Повитуха появляется на пороге. Лицо у нее словно высечено из туфа, губы тонкие. На лбу капельки пота.
– Донна Джузеппина… щелок варю для стирки. Вы ко мне? – спрашивает она, вытирая о фартук покрасневшие руки.
Джузеппина немного колеблется. То, что она задумала, это грех. Мадонна отворачивается, когда женщина хочет избавиться от ребенка, так говорила бабушка.
И все же…
Джузеппина подходит к повитухе, шепчет почти в самое ухо.
– Могу ли я навестить вас в ближайшее время?
Мариучча склоняется к ней. От нее пахнет сеном и молоком.
– Когда хотите. Что, яйцо в гнезде?
Она кивает.
– Мой муж еще не знает, – продолжает она шепотом.
Повитуха выпрямляет спину. Она ни о чем не спрашивает. Она все понимает и знает, что женщины часто молчат о том, что мужчины попросту не могут понять.
– Я здесь. Буду вас ждать.
Джузеппина кивает, повитуха исчезает за дверью.
Медленным шагом Джузеппина возвращается домой. Шаль насквозь промокла, вода течет за корсет. Под этими плотными, тяжелыми каплями трудно идти. На площади Сан-Джакомо она бросает взгляд на лавку. За стеклом мелькают силуэты – наверное, покупатели.
Вздыхает. Если бы бабушка выбрала ей в мужья Иньяцио, возможно, все сложилось бы иначе.
Она вспоминает, как много лет назад хоронили ее родителей после землетрясения, разрушившего Баньяру. В памяти всплывает лицо мальчика, красное от слез, заостренный подбородок, добрые глаза, взгляд прикован к холмику земли, под которым похоронена его мать, Роза. И она, Джузеппина, потерявшая обоих родителей, худая как щепка, сжимает кулаки, злясь на весь мир, отобравший у нее маму и папу. Она подошла к мальчику, протянула платок – вытереть сопливый нос.
– Не плачь, – упрекнула она его. – Мужчины не плачут. – Она сказала это с горечью, может быть, потому, что завидовала его слезам, ведь у нее самой слез больше не было. Он посмотрел на нее, шмыгнул носом. И ничего не сказал.
* * *Джузеппина входит в дом. Подол юбки мокрый, шаль – хоть выжимай. В глазах у Виктории вопрос.
– Вы вся мокрая, тетушка! Что-то случилось?
– Нет, ничего… ходила к Мариучче кое-что узнать.
Винченцо отвлекает ее, дергает за юбку:
– Мама, на ручки!
Джузеппина обнимает его, вдыхая теплый запах в складках кожи. Сын – единственное благо, которое дал ей муж. Ей достаточно одного ребенка, она не хочет другого, того, что растет сейчас в утробе, отнимает ее силы и здоровье. Что, если он будет похож на отца?
Паоло ей противен. Старые обиды крепко засели в груди. Ей хотелось и мужа, и детей, но если бы она знала, что брак таков, то убежала бы в горы.
Конечно, Паоло относится к ней с уважением. Но для него важны только работа и деньги. Даже на Рождество он ушел в лавку – считать полученный товар, а она осталась с Викторией есть каштаны.
Иньяцио, тот другой.
* * *Дождь хлещет с новой силой. Время близится к полудню. Паоло проходит в проездные ворота со стороны таможни, что находится внутри палаццо Стери: куб, прорезанный узкими окнами-бифориями, крепость внутри города. Давным-давно это был дворец семьи Кьярамонте, затем Инквизиция приспособила его под тюрьму, а еще позднее там размещались казармы. Немой свидетель истории города.
Паоло вместе с носильщиками и торговцами укрывается от дождя под портиками в проходе, соединяющем два внутренних двора.
Из своего укрытия Паоло видит Иньяцио, тот через двор бежит за кем-то и что-то громко ему доказывает. Он узнал их, окликнул:
– Паоло! Иньяцио!
Они не слышат его. Паоло Барбаро толкает Иньяцио, тот взмахивает руками.
Паоло выбегает из своего укрытия.
– Что с вами? Что происходит?
– Ты тоже хорош! – набрасывается на него Барбаро. – А я-то, молодец, змею на груди пригрел! Так вы благодарите меня за то, что я давал вам хлеб, когда вы умирали с голоду? Берете внаем, а мне ни слова? И даже сделку подписываете от своего имени?
– Что ты имеешь в виду? – Паоло не понимает, смотрит на зятя, смотрит на Иньяцио. – В чем дело?
– Один из работников Канцонери сказал ему, что мы арендовали склад, и теперь он думает, что мы хотим его обмануть… – пытается объяснить Иньяцио.
– Разве не так? – горячится Барбаро. – Почему я узнаю от посторонних о ваших делах? Мы же партнеры и родственники, а вы меня обманываете! Вспомните, кто вкладывает свои деньги?! Стоит мне захотеть, вышибу из-под вас опору!
– Ты что? В своем уме? – взрывается Паоло. – Кто здесь работает, ты или мы? Это мы навели в лавке порядок, открыли торговлю. Когда мы жили в Баньяре, ты говорил, что здесь отличное место, а мы нашли сырость да гниль! Сейчас к нам приходят люди, деньги крутятся. И вместо благодарности мы получаем от тебя упреки? Поработай-ка с наше и поймешь, что мы правильно сделали, арендовав склад. Чего ты завелся?
– Кем вы себя возомнили? Всё решили, не согласовав со мной!
– Зачем? Разве надо у тебя получать разрешение?
Барбаро хватает его за грудки, толкает. Иньяцио успевает встать между ними, прежде чем брат даст сдачи.
– Прекратите! На нас смотрят, – шипит он.
На них уставились десятки горящих гневом глаз.
– Пойдем в лавку. Поговорим там.
Они уходят. Барбаро впереди. Паоло и Иньяцио за ним. Далекие. Идущие рядом.
* * *Кармело Сагуто тоже укрылся под портиками, наблюдает за сценой. Не торжествует, не проявляет радости.
По крайней мере, с виду.
Флорио удаляются из палаццо Стери, а к Сагуто подходит дон Канцонери.
– Видели, как разошелся калабриец?! Я думал, они подерутся!
– Ты ни при чем, ведь так? – кивает тесть.
Кармело разводит руками. Посмотреть на него – сама невинность, пропитанная ядом.
– Я? Я ни при чем. Это Леонардо, грузчик, болтает почем зря. – Сагуто ни за что не признается, что именно он подстрекнул работника к подобным речам, рассказывая всем на таможне, что братья Флорио не ладят друг с другом и что они в долгах как в шелках. Возводить напраслину – его любимое оружие, и тесть об этом знает. Поэтому и приблизил зятя, сделал его ближе собственных детей.
Оба смеются.
– Поехали! – Канцонери садится в экипаж. – Едем домой! – И, обернувшись к зятю, добавляет: – Видишь, как бывает, когда имеешь дело с родственниками? Мало того, что надо стараться не ударить в грязь лицом, – нужно знать свое место.
Смех Сагуто внезапно смолк.
– Что я, не знаю? Разве я хоть раз проявил неуважение к вам или к шуринам?
– Вот именно! Не забывай, чем это может кончиться! – Канцонери стучит тростью по крыше, экипаж трогается с места. – Ты – парень не промах, все видишь, все понимаешь. Верный пес, который знает свое место, так?
Сагуто соглашается, хоть внутри у него все кипит от злости. Он – верный пес. Он знает свое место и каждый раз, смотрясь в зеркало, напоминает себе об этом. В отличие от него эти калабрийцы свободны, они ничего не боятся, ни у кого ничего не просят. Вот почему он ненавидит братьев Флорио: он никогда не станет таким, как они.
* * *В тот вечер Паоло Барбаро не ночует у Флорио, как обычно, когда бывает в Палермо. Спор – жаркий, временами яростный – продолжался долго. Паоло не выдержал, ушел в лавку, хлопнув дверью, устав оправдываться и твердить, что не собирался никого обманывать. Иньяцио остался дальше объясняться. Терпеливо. Спокойно.