Борьба: Путь к власти (книга вторая)
До Миши не дошло: «Похоже, что нет…»
– Миш, а что ты будешь делать, когда закончится война?
Присутствие войны никак не отражалось на взаимоотношениях между сильной и красивой половинами человечества: так же любили, женились, растили детей… Наташа была весьма красивой девушкой, и многие пытались за ней ухаживать, но серьёзных отношений не получалось, потому что она хотела прежде всего понимания со стороны мужчины, и даже как-то верила в судьбу. Она присматривалась ко всем и понимала, что ещё не нашла именно того. Время не стояло на месте, в её возрасте многие уже рожали и давно растили уже даже не первого ребёнка, а она всё в девках.
И весь смысл заключался в том, что она сама не понимала, что вообще хочет. С одной стороны она, понятное дело, не хотела с кем попало, но с другой – и не знала сама для себя, а что вообще для неё значит «не кто попало». С чем вообще ей сравнивать? У неё же никого толком не было, так чтобы серьёзно. Ну было несколько парней, с которыми она переспала, не получив толком никакой особенной радости, но а дальше-то что? Вот это самое «дальше» было ей совсем непонятно. Вроде у всех парней в голове «одно», но должен же быть такой, который её поймёт. Хотя при этом опять надо понимать, что «все мужики сволочи»… Но это же тоже глупость: не все они сволочи… То есть, ну должен же быть тот единственный, который… который… который что? Вот здесь этот самый дурацкий круг снова замыкался: парень-то её идеальный должен быть каким? Ведь для того, чтобы понять, каким он должен быть, ей надо быть с ним ближе. А как быть ближе, если не уверена?… Над всем этим она ломала голову уже столько лет, как только у неё начались месячные. А во время самих месячных она вообще не понимала, что с ней такое происходит. В этот период одновременно возрастали её желания и вместе с тем непонимания. Вроде чего-то хочется и очень сильно хочется, а чего именно непонятно. Это такое сильное ощущение, что ей казалось иногда, что ей вообще никто не нужен. Но как раз в тот момент, как она начинала думать таким образом, её желанием снова резко менялось, и она снова хотела найти своего единственного. И всё это постоянное кидание в крайности привело её к тому, что она стала считать, что это вообще никогда не закончится. И если бы на этом можно было поставить точку, то этом было бы ещё полбеды, потому что, когда она видела Мишу, её голова начинала думать совсем по-другому. Он ей нравился, но она сама не знала, чего с этим делать дальше. Вроде она хотела быть с ним, но, возможно, это продлится всего пару месяцев, а потом закончится. И расставаний она прям боялась. Боялась как огня. И потому и не хотела ничего начинать. Вот и ходила она вечно вокруг да около, пытаясь дождаться чего-то от него, сама не понимая, что это должно быть. И вместе с тем, когда она начинала о нём думать, ей периодически, то хотелось увидеть в нём что-то «сволочное», то хотелось принять что-то уникальное и любимое.
Всё это обдумывание прокатывалось у неё в голове сотни, если не тысячи раз. В итоге она хотела снова его увидеть, чтоб опять дождаться от него чего-то того, что сама не знала. Но она точно знала, что при этом он должен просто с ума от неё сходить. Она сама не понимала, что неё это за отношение к любимому человеку, когда его надо буквально «захватить», но без этого она просто не могла. И она прекрасно понимала, что это какое-то издевательство над ним, когда и она с ним хочет быть, и она с ней хочет быть, и они оба знают об этом, но она себя ведёт так, как будто не совсем его понимает, как будто не понимает, что на самом деле между ними, а он при этом делает вил, что так и надо. Чуть ли ни амазонский подход: «Я тебя люблю, но помучаю», и при этом снова непонятно зачем. С одной стороны ей хотелось как бы «проверить»: если он будет это терпеть, то значит любит; а с другой стороны – а сколько он должен терпеть, чтоб это действительно считалось той самой проверкой, ведь всегда кажется, что «этого мало» и «надо посмотреть ещё». Но и этого было недостаточно для её размышлений, потому что, когда она снова начинала думать о тм, что «как бы вообще» хочет, то снова ещё больше понимала, чего хочет, и тогда снова начинала думать о Мише, и о том, что любит его на самом деле. Вообще слово «люблю» она стремилась не использовать в своих мыслях, ей казалось, что это будет неправильное выражение её состояния, но тем не менее онон иногда проскальзывало, и именно тогда, когда она думала о нём. И с одной стороны ей очень нравилось, что оно проскальзывает, ей даже становилось легче, но с другой… с другой… её снова начинало тянуть в эту бестолковую «другую» сторону… но чем дальше, тем слово «люблю» звучало всё чаще, и она стала понимать, что в один прекрасны момент она сама себе скажет ответ на вопрос «С ним?» слово «Да».
С Мишей ситуация обстояла схожим образом. Он в последнее время и сам знал, чего хочет. У него было достаточно девушек, и каждая его не понимала, не хотела его понять, и не могла это сделать. Это до бешенства выводило его, оттого и все расставания.
Так что в данный момент его наибольшим желанием было действовать поосторожнее, хотя бы, чтобы не доводить дело до скандала.
Наташу задеть и вовсе не хотелось, но отвечать на этот вопрос язык не поворачивался: победа не за горами, а за целым океаном.
«Ну, не знаю. – здесь выдумывать не пришлось. – Ушёл бы в запой. Уехал бы в отпуск… Женился что ли…»
– Это всё у тебя всё взаимосвязано? Прям по очереди идёт? Или надо что-то одно выбрать?
Если раньше в образном выражении Миша стоял в болоте по щиколотку, то теперь по самые плечи: сейчас, что отвечать. В запой уйти ещё как захочется после всего этого. Да и сейчас не против такого – было бы чем.
– Блин, Наташ, ну откуда я знаю! С чего ты взяла, что я вообще доживу?
– Да я так. Просто спросила… В запой, так в запой…
По комнате как улитка проползла секунда молчания.
– Извини, Наташ, я не хотел…
– Да ничего… Я просто спросила…
– Я… Прости, Наташ… Правда, прости. – Миша начал думать, что пора бы уже основательно извиняться, потому что, по крайней мере, пока он это делает, он хот бы отсрочит ту неловкость, которая за последнюю минуту основательно засела в его горле и стала придавать хриплость всем словам, кроме тех, что о чём-то просят.
И Наташа это хорошо заметила. Теперь она видела, что этого парня она добила почти окончательно и что, если и чуть дальше дело пойдёт так же, то он на неё просто забьёт – уж слишком тяжело ему давались «такие» игры. Теперь уж пора передвинуть отношения на другой уровень.
На столе между ними стояла опустевшая от щей тарелка – хороший незаметный повод «подкрасться» к милому незаметно. Со словами «я уберу тарелку» Наташа встала из-за стола, обошла его со стороны и, протянув руку к тарелке, остановилась, а затем медленно двинулась губами к его губам. Вообще есть какая-то разница между теми действиями, что делаешь «просто для чего-то» и тем, что делаешь, потому что «тянет их делать» или, может, «плохо ждать, пока их не сделаешь». Такие действия как-то по-другому делаются: и мозг как-то вроде не совсем контролирует их, и в глазах меняются краски, и даже воздух становится другим. Всё это было сейчас с Наташей, когда её губы двигались к его губам, и ей казалось, что кроме губ она вообще больше ничего не чувствует.
Митрополит
Треугольная тёмная комната. Треугольный тёмный стол. На каждой из трёх стен узор Чёрного Камня. Вокруг темно и дышать нечем.
С каждой стороны стола по две тёмных фигуры – всего шесть. На каждом чёрная мантия с капюшоном и белым клыком на спине. Это религиозный совет Империи – Священный Сейм.
Религия чумов на священную книгу «Жах». По своей сути она ничем не отличалась от философии концепции человечества «Осевого времени». Но ряд поколений святой церкви переписывал её, внося изменения в свою пользу и для укрепления духовной власти. Раньше, ещё до появления «Жах», в чумном государстве было принято многобожие, и церкви, как самостоятельно организации, не существовало. Все обряды и ритуалы совершали жрецы храмов никак не связанные друг с другом.
После появления «Жах» появилась и церковь: все храмы объединили под одним началом. С тех пор духовная власть во много раз увеличила своё давление на общественную жизнь и государственные дела. Сколь-нибудь существенный вопрос мог быть решён исключительно при содействии верховного жреца и Священного Сейма.
В двенадцать лет назад Священный Сейм утвердил постановление верховного жреца-патриарха «Силан-Жах». В нём диктовались непогрешимая власть главы чумной церкви (Невроха, верховного жреца), его исключительная правота как наследника учения «Жах», а также единственного толкователя воли Чёрного Камня.
Это означало повышение влияния на все события, касающиеся и не касающиеся церкви по уничтожению ведьм и колдунов и противодействию ереси. Данная ветвь имела широкие полномочия в судопроизводстве, проводимом жрецами средней руки. После «Силан-Жах» Светский Сейм перестал быть светским, а активная ветвь Инквизиции получила новый глоток воздуха, обретя право проводить расследования по делам ереси и колдовства, отстраняя при этом государственный аппарат. В этом состоял новый принцип закона Великого Инквизитора Торкведоха.
Суду подлежали:
Виновные в ложных понятиях о святой церкви
Виновные в занятии чародейством и гаданием
Всякий отлученный и не искавший примирения
Укрыватели и заступники еретиков
Сопротивлявшиеся постановлениям Инквизиции
Адвокаты, нотариусы и юристы, защищавшие еретиков
Всякий, отказавшийся от присяги, которую требовала Инквизиция
Всякий, умерший в открытом и предполагаемом еретичестве
Всякий, прикосновенный к ереси словом, делом или сочинением.
Какие зверства они вытворяли, чтобы выскрести «правду», какие-то совершенно изощрённые стальные крюки и когти, проволоки, штыки – всего порядка 60 предметов. И поскольку каждый обвиняемый относился к какой-либо из 6 категорий к нему могли быть применимы только вещи разряда его категории.
При том каждая вещь или способ могли быть использованы только в течение 6 минут – хотя эту статью часто не обращали внимание, объясняя это тем, что что-то было применено неверно или не до конца. Среди палачей даже было негласное соревнование по мастерству владения различными инструментами и способности именно определённым предметом заставить «виновного» согласиться.
Кстати, именно на согласии и держалась по сути вся эта система. Ведь Церкви вовсе не нужно было кого-то убить, сделав тем самым из него, хоть и еретика, но мученика. Им важно было совсем наоборот, чтоб он жил. Разумеется, сначала признав свою вину и раскаявшись, но жил. Потому что эта жизнь потом была лишним свидетельством не только правоты Церкви, но и её вечности в жизни чумов.
Иерархическая система деления всей организации Церкви по системе 360-и градусов – по 60 на каждого жреца-митрополита. Здесь каждый старался преуспеть, но, как правило, наихудшие результаты получались у первого и шестого. Их область включала в себя проверку на ересь среди служащих государственного аппарата. В чём заключалось «неудобство» положений: светская власть, армия и СЧК заботились о своих сотрудниках. На «колдовстве» там почти никого не ловили, а при ереси можно было отказаться от своих слов, ещё не доводя до пыток и в частых случаях, при посредничестве большого начальства не слишком сильно пострадать.
Сегодня на обсуждение поставили вопрос о качестве работы жрецов низшего ранга на территориях повышенной и критической опасностях.
Тему совещания огласил Угинох, отвечающий за сектор 180 (сектор «тяжкого труда», как его называли все, стоящие за спинами у жрецов и видящие цену Инквизиции; под его надсмотром все, чьё состояние оценивалось ниже нормы, а это больше двух третей всей Империи): «Верховный жрец-патриарх Неврох, прямой наследник Великого Инквизитора Торкведоха выразил свою обеспокоенность в делах Церкви на завоёванных территориях. Церковь ослабла в тех районах, и нет никаких признаков возможного роста её значения. Верховный жрец Неврох просит принять меры».
Большинство жрецов верило в необходимость существования Святой Инквизиции и считало её основной опорой обоснованного главенства Церкви. Постановка вопроса со стороны угрозы ослабления влияния давила на честолюбие не меньше, чем на принципы.
На самих завоёванных территориях находились в основном государственные служащие, так что в этом случае наибольшая нагрузка ложилась на Инквизицию госаппарата Широха (60-й градус) и Самоха (360-й градус).
«Я пытался отправить в Индийскую колонию шестерых инквизиторов. – заявил жрец-митрополит Катох (300-й градус). – Но броз разрешил только двоих. Как я могу уничтожать ересь, когда мне мешают даже местные власти?»
«Наша фаза работает на полную мощность, но большинство подозреваемых имеет связи на верху. Их берут под защиту, и мы не можем вершить над ними суд», – Широху нечего было больше сказать. Он знал, что в скором времени его заменит другой.
Тут началась словесная атака на всё, что только происходит и всех, кто только присутствует.
– Нам мешает СЧК. Мы требуем введения специального расследования. Проверки должны проводиться с большой интенсивностью и размахом.
– Я считаю, что уровень коррупции в их рядах достиг опасного уровня. Нам нужно действовать скрытно.
– Предлагаю использовать негласный ресурс.
– Поддерживаю.
– Я тоже.
– Поддерживаю.
– Использовать негласный ресурс – самое время.
– Итак, я передам Верховному жрецу предложение об использовании негласного ресурса. – подытожил Угинох. – А Вам, жрец-митрополит Широх, я рекомендую лично выехать в беспокойные территории и проследить за ходом процесса Инквизиции. Уж Вам-то ни один местный чиновник не сможет отказать в визите.
Широх попытался понимающе кивнуть и даже что-то сказать в заключение, но на это у него не хватило сил. Единственное о чём он сейчас думал, так это над тем, что поможет сохранить ему своё место.
***
Широкий серый камень. Пыль и тусклый свет вокруг. И повороты, которые не кончаются.
Это путь к камерам Инквизиции, где ждут своего времени подозреваемые, осужденные и все, кто хоть как-то оказался связан с нарушением правил «Силан-Жах».
Томные бессмысленные шаги и такое же лицо. Это жрец-митрополит Гузох (120-й градус) из Священного Сейма. В его фазе Инквизиция занималась средним звеном Империи – рабочими в основном. Как ни странно, но еретиков и колдунов среди них в процентном соотношении было меньше всех. Это следствие выходило прежде всего из того, что особенности их труда не позволяли проводить «неделю покаяния».
«Неделя покаяния» – это срок, объявляемый после приезда инквизитора, на добровольное признание в ереси. Во время неё также приходили и доносчики, указывая на конкретного чума. У доносчика имелось два варианта: покаяние и обвинение. Чаще выбирали первый, потому что в случае оправдания чума (а такое могло быть, если у него есть связи, в том числе и с церковью, например, если он сам ранее удачно доносил), расследования подвергался сам доносчик.
Гузох приблизился к камерам и мог теперь услышать стоны, издаваемые оттуда. Большое количество поворотов нужно было именно по этому причине – заглушить звук.
У входа стоял внушительного, даже для чума, вида охранник в чёрной мантии. В его глазах отсутствовало всё, что только можно назвать эмоцией, а уши совсем уже не различали болезненные вопли и звуки шагов – для него всё едино и отличается лишь громкостью. Он поклонился медленно и сухо.
За ним шли два ряда камер, где сидели долго и тяжело перед тем, что им предстояло пройти. А после этого располагалась сама камера пыток.
На вошедшего в то помещение никто не посмотрел – все трое: инквизитор, подозреваемый и нотариус жили в «своих» мирах.
Инквизитор, староватый чум Катанхр, не мог находиться в этом помещении уже давно. Эта едкая вонь вокруг, одни и те же вопросы, на которые не многие отвечали вообще и ещё меньше отвечали положительно. Но, хоть он и мечтал быть инквизитором «недели покаяния», эта работа казалась ему не менее важной.
Подозреваемый Тишинхр, рабочий оружейного завода, понимал, что чтобы он ни делал, жизнь, которая была у него до доноса, уже никогда не будет прежней. Ему было непонятно, почему чумам, таким же как он, позволено говорит, где правда, а где нет, почему они называют себя «святыми» и, почему надо с ними соглашаться. Он верил в «Жах», молился каждый день, прося сил у Чёрного Камня, и считал, что дело веры – это дело самого чума. Тишинхр знал. Что, если сознается, его оставят живым, но он не мог это сделать: его поймают во второй раз и результат будет таким же.
Нотариус Юнинхр, давно окончивший юридическую школу, целиком и полностью видел все расстановки. Если подозреваемый сознается, то самое малое, что ему грозит, это публичный позор с последующим «прощением». Так называемое в среде церковной бюрократии «прощение» заключалось в том, что в указанные дни, а таковых обычно насчитывалось около сотни в год, в течение от трёх до семи лет от чума требовалось посещать церковь и участвовать в особых процессиях, ища примирения с духовной властью.
А если не сознается, то его продолжат пытать и завтра сожгут на костре.
Подозреваемого на метр подняли вверх, затем отпустили и поймали у самой земли. Верёвки, привязанные к его лапам, впились в кожу. Внутри всё перепрыгнуло. Сознание помутнело. И начало немного тошнить.
Гузох посмотрел вокруг: чернота и пустота, едкий запах злобы и страха, два факела, освещающие камеру так, что только несколько бликов отражались в глазах.
«И это мы, Инквизиция, – подумал Гузох. – Нас разве что только дьявол не боится…»
Префект
На шахте многое изменилось, в том числе и способ приёма пищи. За месяц построили столовую на 50 мест. Она действовала ещё только три дня, и не все успели привыкнуть; стол, скамейка, особое помещение – всё это выглядело не столько странно, сколько сомнительно.
Некрасова присела на своё обычное место, посередине зала у стенки, и уткнулась в тарелку, где в желтоватом бульоне плавали макароны и немного курицы.
К ней подсела Лена Багратионова. Она тоже было не в духе, но увидев, такую комбинацию напряжения мышц на лице Насти, подумала, что у него-то дела ещё хуже.
«Насть, что с тобой?» – Лена умела в нужные момента правильно вести себя и подавать совершенно обычные вопросы подходящим тоном. Сейчас ей глупо было быть такой кислой как на самом деле.
«Да нет, ничего» – Настя слегка отвернулась, а заодно с этим растеряла все свои грустные мысли, осталось только настроение.
– Ну я же вижу. На тебе лица нет.
– Знаешь, на тебе тоже…
После этих слов Лена внутренне собралась окончательно и вывела этот результат на лицо – получилось очень даже неплохо.
– Не совсем так.
Настя посмотрела на неё, желая это проверить: живые глаза, добавляемые веснушками, рыжие волосы, завязанные в косичке – и правда, лицо есть.
– Ну хорошо. На тебе есть…
– Ну вот видишь!
– Да что я вижу?
– Что всё не так плохо, как кажется.
– Да. Всё ещё хуже.
– Да перестань ты в самом деле! Как будто от того, что ты будешь себя чем-то казнить, станет кому-то лучше.
Настя отвернулась: «Это я виновата».
– В чём?
– Они подрались из-за меня.
– Я знаю.
– Знаешь?
– Да. А что тут такого? Они подрались из-за тебя, но ты-то что могла сделать?
– Не знаю. Но раз они меня…
– Насть, то что они тебя любят оба, ещё не значит, что они тебя будут слушать…
– А вдруг?
– Ну какие тут могут быть «вдруг»? Разве ты им не говорила что…
– Говорила… Но они мне ведь правда не нравятся… Оба.
– Ну вот. Что ты им ещё сказала?
– Что… что бы они ни делали я не смогу полюбить ни одного из них. Я им это сказала каждому по отдельности.
– Ну так в чём ты себя винишь?
– Я не знаю…
Она и правда не знала, за что здесь можно себя винить. И Лена не знала, но чувствовала, что если бы сама оказалась, на её месте, то винила бы себя также. Это часть жизни. А в жизни далеко не всё поддаётся логике.
В дальнем углу сидел префект со своим заместителем. Оба надеялись на хорошее, но в данный момент могли только ждать, готовясь к плохому.
К их столу подошёл Костя Богатый, обеспокоенные и тревожный: «Гави, я…»
«Присаживайся», – прервал его Гора, не поднимая глаз.
Костя сел и сжал руки под столом: «Гави, я не знаю, как сказать. Это невозможно! Представить не могу из-за чего это… Я знал, что у них не всё в порядке в отношениях, но чтоб до такой степени…»
– Выходит, до такой.
– Гави, я не знаю…
– Ты так волнуешься из-за того, что сказал Столов?
– Да, Гави. Честно сказать, да.
– И не напрасно волнуешься.
«Да, не напрасно», – подумал Костя, глядя на его тяжёлые каменистые руки: «Я знаю, что у тебя погиб сын. Мне очень жаль, но здесь почти у всех кто-то погиб. И погиб и из детей тоже… И у меня же тоже… У меня осталась только жена. Я не хочу…»
– Не сходи с ума. С твоей женой ничего не случится. Слушай… Я тебе сразу скажу. Я не хочу убивать этих двух дураков. Но я знаю, они подерутся снова, и мне придётся это сделать… Сила управлять другими не терпит исключений. Если они нарушат правило – они заплатят за это своими жизнями.
– Гави, они просто ещё молоды… не знают… Я говорил с ними… не понимаю, что у них такое.
– Они всё равно подерутся… – сказал Гора и подумал о том, о чём думал вчера ночью – Люди больше всего едины, когда защищают то, без чего им всем не выжить. Тогда они вместе. Тогда они могут только поддерживать друг друга.
Раздался грохот, и свет, носящийся в округе, замерцал и засуетился. И все понеслись в сектор добычи и забоя.
Потолки рядом с пластом удерживали где деревянные, а где стальные балки высотой в два с лишним метра. Одна из них рухнула, другая накренилась. Земля посыпалась всем на головы.
Сохраняя сдержанное крепкое лицо Гора вошёл в сектор. Уже четверо навалились на балку с одной стороны, трое с другой, и среди этих троих двое были теми самими недавно устроившими драку. Они стояли плечом к плечу, упираясь, что было сил. Кто-то подставлял рядом ещё одну. Часть держала ещё не свалившиеся, остальные смотрели за другим рядом опор. Две сомы скопились здесь полностью и две частично.
И свет мелькал, и земля сыпалась, но кричали, громогласно приказывая, только командиры. В этом и есть загадка стойкости шахтёров. Когда нет уверенности в возможности выжить, когда не хватает воздуха, и вокруг темно, срабатывает то, что сидит глубоко в душе у тех, кто «живёт» под землёй.
Срабатывает дисциплина. Все знают, что их командир опытен и мудр, что он прожил много лет, и всё ещё жив, а значит он чувствует землю Родную, с которой не расстанется. И, если хочешь выжить, то надо слушать его, чтобы ни случилось.
Срабатывает вера. В этом очень древний смысл, ведь «в окопах все верующие». Каждый верит, что всё получится, что удастся выстоять, а если и нет, то Слава Богу – отмучались и настало время отдохнуть в раю, покинув этот ад.
Срабатывает дух. Это сильный, вольный, шахтёрский дух. Он движет и руками и ногами, и глазам не даёт моргнуть от пыли. Он заедает в голове и говорит одно вседвижащее слово «Вперёд!».
Гора протиснулся между всеми и упёрся в самый центр балки. Надо было двинуть её вперёд почти на полметра, чтобы она, приняв вертикальное положение, встала на место.
В какой-то момент показалось, что всё рушится, что пора этой земле забрать полтысячи своих сыновей. Но нет – все как один, как единый порыв ветра, сносящий всё на своём пути, как могучее море, захотевшее забрать себе островок вдали от большой суши, как долго спящий вулкан, извергающий лаву, как 8848 метровая гора, встающая на обе ноги. Это есть сила, и сама природа рада видеть своих детей, воодушевлённых ей.
Все двинулись вперёд, и двинулась балка, и улыбнулась природа, гордая за тех, кто не подводит её и выносит её испытания.
Рядом с Горой, запыхавшись, стоял Костя. От напряжения его лицо сильно перекосило, но сквозь прочее наружу выглядывало счастье. Голос тихий, но уверенный и довольный: «Теперь они не подерутся, дружище. Теперь они знают, что значит дружба».
И тут он вспомнил, что этой ночью Гора куда-то выходил из блока, а до этого приказал сменить посты на секторе добычи. Его не было несколько часов, и вернулся он каким-то запыхавшимся. А теперь его глаза выглядели какими-то особенными, словно никто не мог знать то, что сейчас знал он. Ни с чем нельзя спутать такой взгляд… Расчётливый, целеустремлённый, умный…
Гора слегка улыбнулся кончиками губы и, кивнув Косте головой, направился к выходу из сектора.
Маша
Прошло ещё полмесяца.
Сегодня Маша встала раньше деда с бабулей и присела на скамеечку у крыльца.
В округе всё зеленело, и Солнце вот-вот выглянуло. Подул лёгкий ветерок, и на мгновение показалось, что всё хорошо, и не о чем горевать, но так ладе не хотелось думать, потому что это не так.