Прибавление семейства

– Справляетесь с новыми обязанностями?

– Да, спасибо, Артем Степанович.

– Помощь не нужна?

– Нет, спасибо.

– Помните, Олеся Михайловна, вы сейчас на переднем крае закона, – торжественно произнес Вихров. – Коллектив оказал вам высокое доверие для выполнения сложных и ответственных задач, и вы вправе требовать от него поддержки.

– Я помню, Артем Степанович.

– Уверен, что вы не подведете! Но если нужна помощь, немедленно обращайтесь.

Заверив, что непременно так и поступит, Олеся повесила трубку, пока Вихров не исторг из себя еще десяточек затертых лозунгов и штампов.

Помощь предлагает, надо же… Олеся вдруг с удивлением поняла, что улыбается. Сколько она не слыхала этих волшебных слов? Кажется, последний раз ей сказали «давай помогу» еще в училище… Да, точно. Во взрослой жизни было только «ты должна».

Ирина вернулась домой с неприятным чувством, что, сделав все, что могла, она в то же время чего-то не доделала.

Почти целый рабочий день провела в обществе убийцы, которому не вынесла приговор, а, наоборот, сделала его жизнь проще и комфортнее, освободив от последних обязательств перед женой. Противно, но придется смириться, ибо безнаказанные преступники – неизбежная цена, которую общество платит за гуманный и справедливый суд.

От детей ей удалось скрыть подавленное настроение, но Гортензия Андреевна, приехавшая обновлять приданое малышу, сразу поняла, что Ирина не в своей тарелке.

Весь вечер старушка бросала на нее встревоженные взгляды, а после ужина, когда Егор ушел к себе читать, а Ирина устроилась в кресле с полусонным Володей на руках, Гортензия Андреевна отложила вязанье, взяла ее за руку и внимательно посмотрела в глаза:

– Что-то случилось, Ирочка?

Ирина покачала головой:

– Все в порядке, не волнуйтесь, Гортензия Андреевна. Процесс противный, только и всего.

– Пора в декрет, Ира, и не спорьте! Пора, пора, рога трубят! – пропела старушка, снова заработав спицами с нечеловеческой скоростью. – Сейчас надо вам отдыхать, гулять, смотреть на все красивое, а не горы трупов разгребать, как вы это любите.

– Не люблю.

Володя мирно посапывал со строгим и сосредоточенным выражением на личике, как обычно спят маленькие дети, и Ирина осторожно отнесла его в кроватку. Сын был тяжеленький, но она была уверена, что своя ноша не тянет и беременности никак не повредит.

– Да сегодня вообще и не было никаких трупов, – сказала она, вернувшись. – Чистая бюрократия.

– Вы не уверены в своем решении?

Ирина пожала плечами:

– Трудно сказать. По букве я права, а по сути не знаю. Вы, случайно, не слышали о пропавшей жене главного партийца университета?

Гортензия Андреевна так резко отбросила работу, что спицы звякнули, как скрещенные шпаги:

– Чернова, что ли?

– Господи, откуда…

– Ирочка, или вы забыли, где я работаю? В школе, цитадели знаний, между прочим.

– Но все же Чернов – фигура не слишком заметная в общегородском масштабе.

Гортензия Андреевна усмехнулась:

– Ах, Ирочка, у нас половина педагогов – выпускники университета, и все они с нетерпением ждали того прекрасного момента, когда награда наконец-то найдет своего героя и Чернова посадят за убийство жены.

– То есть общественное мнение было не на его стороне?

Гортензия Андреевна вздохнула:

– Не то слово, Ирочка. Молодежь рассказывала о нем не очень красивые истории, но я старалась в этих увлекательных разговорах участия не принимать.

– Почему?

– Согласитесь, объявляя секретаря партийной организации женоубийцей, довольно трудно удержаться от соблазна пнуть систему в целом, а мне подобная позиция претит. Но из тех обрывков, что до меня все же долетели, я поняла, что в бытность студентами ребята Чернова сильно недолюбливали, считали его коммунистическим ханжой, который в своем стремлении выглядеть образцовым большевиком сильно осложнял жизнь как обучающимся, так и профессорско-преподавательскому составу. Поэтому их злорадство, что пламенного борца за ленинские идеалы наконец выведут на чистую воду, вполне понятно.

Ирина кивнула:

– Значит, не только на юрфаке сложилось о нем такое мнение…

– Так, Ирочка, и что? – Гортензия Андреевна азартно подалась вперед. – Прижучили наконец этого святошу?

– Увы… Совсем наоборот.

– То есть как это?

Ирина рассказала.

Гортензия Андреевна покачала головой и вновь взялась за свое вязание. Спицы постукивали сухо и сурово.

По хорошему, Ирине тоже следовало бы заняться рукоделием, хотя бы пришить пуговицы к рубашкам Егора и Кирилла, но она страстно ненавидела это занятие, а просто сидеть сложа руки рядом с трудящейся старушкой было стыдно, так что она поднялась заварить чайку, а по пути зашла в детскую, подоткнула спящему Володе одеяльце и наказала Егору допоздна не читать, зная, что это распоряжение, скорее всего, исполнено не будет. Что поделаешь, сын страстный книгочей, но дни его плотно заняты учебой, музыкальной школой и шахматной секцией, а надо успевать еще с друзьями поиграть, и спортом позаниматься, и домашку сделать. Если все сложить, получится, что бедняга на полторы ставки работает. И это еще повезло ему, что он не девочка, а то бы картошку чистил и полы мыл в дополнение к своему напряженному графику, иначе фу-фу-фу. Ирина погладила себя по животу, клятвенно пообещав малышу, что на него не будет взвалена вся домашняя работа только на том основании, что он дочка.

Чайник закипел, и она позвала Гортензию Андреевну.

– Да, давайте быстренько попьем, да я поеду, пока Кирилл не пришел.

– А что такое? – встревожилась Ирина. – Вы поссорились?

– Ну что вы, Ирочка, я не представляю себе, как такое возможно. Просто не хочу злоупотреблять его рыцарскими чувствами, которые заставят его провожать меня домой. Между тем время еще детское, для грабителей я бедна, для насильников стара, так что прекрасно доберусь самостоятельно.

Ирина улыбнулась:

– Не торопитесь, Гортензия Андреевна, я думаю, Кирилл еще не скоро придет. После того, как разрешили индивидуальную трудовую деятельность, он как с цепи сорвался, дома почти не бывает.

– А что вы хотите, Ирочка? Разбудили в мужчине хозяина, а это древний и сильный инстинкт.

«Настолько древний, что удалось только слегка его придушить за семьдесят лет советской власти», – Ирина не решилась произнести это вслух и только покачала головой.

– Но вы не должны на него сердиться, Ирочка, он старается ради семьи.

– Я знаю.

– Ваш муж не только очень умный и трудолюбивый человек, он еще и реалист, и прекрасно понимает, что невозможно и невинность соблюсти и капитал приобрести.

– В каком смысле?

– Не бывает так, что с одной стороны частная собственность, а с другой – общественные фонды потребления, а сейчас, к сожалению, все идет к тому, что какой кусок урвал, тем со своей семьей и делись. Бесплатная медицина, образование, путевки в санаторий – забудь.

– Ну уж прямо…

– Прямо-прямо. Вектор – это отрезок прямой, – усмехнулась старушка, – знаете, всю свою жизнь я только и слышу, поворот туда, поворот сюда, и наблюдаю, как поворачивают так резко, что ломают шеи. Не хочу вас пугать, но может статься, что работа Кирилла станет для вашей семьи вопросом выживания.

– Для нашей семьи, – мягко поправила Ирина, – но я уверена, что не дойдет до такой крайности. Сейчас проведут давно назревшие реформы, и заживем как люди.

– Мои родители тоже так думали, – сухо заметила Гортензия Андреевна, – тоже встречали революцию, по образному выражению писателя Лавренева, как невесту.

– И?

– И ужаснулись, Ирочка.

– Но как же тогда вы стали коммунисткой?

Гортензия Андреевна невесело засмеялась:

– О, это горький парадокс! Прекрасные цели и страшные пути. Боль, кровь, смерть, роковые ошибки, умаляют ли они великую идею социальной справедливости? Если честно, Ирочка, я не знаю. Человек есть человек, всегда находятся проходимцы, сволочи и психопаты, и они умеют оседлать волну перемен быстрее прочих. Но разве при капитализме их меньше?

Ирина пожала плечами.

– Знаете, Ира, я всегда считала ошибкой политику замалчивания – со вздохом продолжала старушка. – Немножко пошумели на Двадцатом съезде, и снова тишь да гладь, будто ни Красного террора, ни массовых репрессий в сталинские годы не было. Хотели сакрализировать советскую власть, забыв, что человек способен верить только в то, в чем убедиться воочию никак не возможно. Бог – дело такое, никак ты не докажешь, есть он или нет его, на этой тайне религия и держится, но в коммунизме нет ничего потустороннего, его оружие – правда и сугубый реализм, и очень большая ошибка была убеждать людей, что они живут в другой действительности, чем та, что они видят у себя за окном. Больше того, если бы люди знали, какой кровавой и страшной ценой заплачено за справедливый социалистический уклад нашего общества, они бы больше его ценили.

– Ну вот сейчас открывают правду.

– Да поздно уже. Коммунистические идеалы давно превратились из личного выстраданного выбора в пустой ритуал.

Ирина пододвинула к Гортензии Андреевне вазочку с зефиром.

– Я и не знала, что вы такая пессимистка.

– Просто давно живу. Я верю в наши идеалы, Ира, и твердо убеждена, что рано или поздно коммунизм на земле наступит, но будет это нескоро, а прямо сейчас нас ждет страшное время перемен. И, увы, не от худших к лучшему, а наоборот.

– Посмотрим.

– Конечно, Ирочка, конечно, и впадать в пессимизм ни в коем случае не надо. Помните, что человечество идет вперед неровной поступью, но каждый человек в этом строю проживает собственную жизнь, сложную и непредсказуемую.

Ирине вдруг вспомнилась та демонстрация, когда она шла и пела, себя не помня. Под влиянием влюбленности и музыки приняла кратковременное помрачение сознания за высокое чувство единства, что ж, бывает. Слава богу, то было официальное мероприятие, а не реальная стачка, иначе она понеслась бы на баррикады как последняя дура. Зато померла бы в хорошем настроении, с уверенностью, что остается жить в сердцах своих товарищей, или как там в песнях поется.

Интересно, а что чувствовал тогда пламенный коммунист Чернов? Сливался в революционном экстазе со студентами или просто знал, что хорошая песня вызывает такой психологический эффект? Скорее, второе, в Высшей партийной школе хорошо учат, как управлять массами. Да, пока Ирина воодушевлялась, он спокойненько себе думал, как половчее закрутить с симпатичной студенточкой, чтобы жена не узнала, и не исключено, что уже прикидывал, где лучше захоронить ее труп.

– Кажется, все правильно сделала, все – по закону, а такое чувство, будто в грязь наступила, – сказала Ирина.

– Вы все о Чернове переживаете? – Гортензия Андреевна отодвинула чашку и посмотрела на часы. – О, Ирочка, пора, если я не хочу отнять у вашего мужа редкие минуты отдыха.

Ирина поднялась:

– Давайте я вас хоть до метро провожу.

– Нет, нет, ни в коем случае! В вашем положении это совершенно исключено.

– Но я прекрасно себя чувствую.

– Ира, никто на меня не нападет, а вот инфаркт от волнения, как вы добрались домой, вполне может случиться.

– Но…

– И вам придется как минимум дважды наклоняться к своим сапожкам! – быстро перебила Гортензия Андреевна.

Ирина засмеялась:

– Да, это, пожалуй, аргумент. Но я так хотела еще поговорить о Чернове.

Старушка фыркнула:

– А что о нем говорить! Типичный проходимец, мудопис!

– Кто!? – Ирина пошатнулась от изумления. Она никак не ожидала от чопорной учительницы, что та употребит матерное ругательство, да еще и исказит его столь затейливым образом.

Гортензия Андреевна хихикнула:

– Это не то, что вы подумали, Ира. Мудопис означает всего лишь муж дочери писателя. А сама Чернова, стало быть, писдочка, писательская дочка.

Ирина со смехом покачала головой:

– Вы шутите.

– Ничуть. Отцом пропавшей супруги Чернова был не кто иной, как Виталий Горбатенко.

– А кто это?

– Ах, Ирочка, тут мне следует закатить глаза и прошептать «так проходит слава мирская», желательно по латыни, но я, пожалуй, воздержусь от театральщины. В мое время Виталий Горбатенко был весьма крупная фигура, настоящий мастер пресловутого конфликта хорошего с лучшим. Такой, знаете, парень от сохи, бедняцкая косточка, коммунист, фронтовик, ни на волос не отклонялся от генеральной линии партии, регулярно выдавал на-гора тонны шлака, как доменная печь, но не думаю, что у кого-то хватало сил перелистывать его чугунные страницы.

– Я о нем даже не слышала никогда.

Ирина постаралась вызвать в памяти стеллажи в дачной библиотеке, где она была частой гостьей. Так хорошо было после солнца зайти в прохладный и сумрачный зал с чуть уловимым ароматом затхлости от старых книг, провести ладонью по потрепанным коленкоровым корешкам… Тяжелые, богато изданные кирпичи многотомных эпопей, на которые были щедры авторы сталинской эпохи, стояли на полках тесными рядами, и, кажется, за годы, что их никто не брал, подверглись диффузии и образовали монолит. Ирине порой становилось их жалко, как одиноких стариков, но читать эту писанину было невозможно. Кажется, фамилия Горбатенко не попадалась ей на глаза, или она просто не запомнила?

– Когда-то он имел большой вес, был даже депутатом Верховного Совета, – сказала Гортензия Андреевна, поправляя шарфик перед зеркалом, – но время безжалостно к халтурщикам и проходимцам. Я сама его запомнила только потому, что он давным-давно приходил в нашу школу на встречу с учениками. И как ни странно, произвел на меня очень хорошее впечатление.

– Почему странно?

Гортензия Андреевна засмеялась:

– Ознакомившись с тем словесным клейстером, что выходил из-под его пера, я представляла себе невыносимо скучного бюрократа, напыщенного и тупого, а пришел симпатичный человек и интересный рассказчик. Ребята слушали открыв рты, да что говорить, я сама чуть не прослезилась, когда он поведал историю, как крестьянские дети прятались в лесу несколько дней, и единственным источником тепла была их корова. Можно сказать, что тогда я на практике убедилась, что личность творца и его произведения далеко не одно и то же. Ну все, Ирочка, побежала, а то, не дай бог, столкнусь с Кириллом.

«А интересно, от кого это прятались в лесу крестьянские дети? От ужасов царизма или от большевиков?» – подумала Ирина, закрыв за старушкой дверь.

Нет, не знает ответа Гортензия Андреевна, ибо на встрече с пионерами и школьниками писатель точно обошел этот вопрос. Наверное, перо у него потому и было тяжелое и клейкое, что слишком о многом приходилось молчать. Слишком многие факты нельзя было перенести на бумагу, а пустоты приходилось заполнять лозунгами и демагогией.

«Ладно, не будем лезть в душу продажному творцу, – улыбнулась Ирина, с наслаждением вытягиваясь на постели, – проблема эта вечная, как настроить свою лиру – под тихий камертон человеческой души или по указке тех, кто тебе платит. Горбатенко свой выбор сделал и набряцал неплохой капиталец, как политический, так и материальный. Автор роскошно изданных многотомных «опупей», даже если их никто не читает, – фигура мощная, народ прислушивается к его великому мнению по всем вопросам, от ядерной физики до медицины. А тут еще депутат Верховного Совета. Глыба, матерый человечище. В качестве потенциального тестя вариант просто идеальный, особенно если ты голодранец без роду и племени. Браки по расчету пока еще никто не отменял».

Подумав так, Ирина загрустила. Была в ее жизни история, когда однокурсник, который ей очень нравился, скоропостижно женился на толстой Элле только потому, что та была дочкой проректора. Ирина тогда целую ночь проплакала от обиды, что парень оказался таким меркантильным дураком и слабым человеком. Были на курсе и другие ребята, про которых знали, что женились они ради ленинградской прописки и возможностей родителей супруги. В студенческой среде таких альфонсов немножко презирали, чуть-чуть завидовали, часто такие молодые мужья, прорвавшись на новый уровень, теряли старых друзей, но разве утрата детской дружбы не разумная цена за успех во взрослой жизни? В конце концов, человечество всю свою историю смотрело на брак как на выгодную сделку, и ничего, не вымерло, а совсем наоборот. Если сделка честная и обе стороны добросовестно исполняют договор, то, скорее всего, они даже будут счастливы. Романтика романтикой, а надо смотреть правде в глаза – брак по расчету может оказаться крепче брака по любви.

Но когда договор грубо нарушается убийством партнера, это совсем другое дело.

Крепко зажмурившись, Ирина вызвала в памяти лицо Черновой. Прошло много лет с их единственной встречи, детали забылись, исказились, но даже сквозь дымку прошлого ясно, что бедная Аврора Витальевна красавицей никогда не была. Это совершенно точно, даже если сделать поправку на тогдашнюю детскую ревность Ирины. С таким носом не была она никогда хорошенькой, даже в юности. Про фигуру и говорить нечего. Если снабдила тебя природа широким тазом, остается только терпеть. Ни одна диета не поможет, просто будешь живой иллюстрацией пословицы, что худая корова еще не газель. Короче говоря, Аврора явно даже в пору своего цветения не была девушкой, способной влюбить в себя такого избалованного женским вниманием самца, как Чернов.

Зато ее папа со своими практически неограниченными возможностями придворного писателя представлял в глазах Ильи Максимовича весьма лакомый кусочек.

«Вот сволочь, – от злости Ирина вскочила с кровати. – Вскружил девке голову, женился, высосал из тестя все возможные преференции, изменял направо и налево, а когда тесть помер, а состарившаяся и надоевшая жена попыталась качать права, хладнокровно убил ее так, что комар носа не подточит. А я сегодня вот этими самыми руками дала ему право собственности на все Аврорины богатства. Квартира в самом центре, дача, гараж, явно это папино наследство. Ильи Максимовича там ни копейки нету. Ну да, точно, я же помню, как в универе сплетничали, что он только формально по собственному желанию перевелся, а на самом деле его с треском выперли из первых секретарей. Что-то он там такое намутил, что даже суровые жители Крайнего Севера не вытерпели, дали пинка под зад. Там квартира была служебная, машина служебная, дача, если представить, что в тундре бывает дача, тоже принадлежала государству. Так что бедный Илья Максимович вылетел из кресла в чем был. А тут жена, наверное, тонко намекнула, что, дорогой мой, если что, то квартиру я, так и быть, разменяю, раз ты в ней прописан, и получишь ты свою законную комнату десять квадратов в коммуналке, ибо площадь делится на всех, а помимо нас тут еще прописаны сын и внуки, но самое вкусное, то есть дача, гараж, драгоценности и вклад в сберкассе получены мною в наследство от отца, стало быть, при разводе не делятся. Вот и думай, любимый. Что ж, Илья Максимович подумал, принял верное решение, и время показало, что, в общем, не прогадал. За одним маленьким исключением. Он был твердо уверен, что любая женщина с удовольствием потратит лучшие годы на ожидание такого великолепнейшего самца, как он, но увы… На горизонте возлюбленной появился более достойный претендент, счастья с которым не нужно было ждать целых пять лет. Облом, конечно, удар по самолюбию, ну да ничего, в универе много красивых девушек, и с сегодняшнего дня Чернов может завлекать их в свои сети совершенно официально. Благодаря моему решению. Но что я могла сделать, с другой стороны? Составить какой-нибудь бессмысленный запрос и заволокитить дело?»

Внутренний голос тут же ехидно ответил, что как минимум могла бы потребовать личного присутствия сына Черновой, а что он невменяемый наркоман, так это, простите, не проблема суда. Тут Ирину посетила одна мыслишка, глупая, неважная, но она заставила ее сесть у телефона и набрать номер Гортензии Андреевны, как только истекли сорок минут за которые старушка обычно добиралась до дома.

– Ира? Что случилось? Плохо себя чувствуете? – вскричала Гортензия Андреевна.

– Все в порядке, все в порядке! Просто не могу понять один момент…

– Фу, слава богу! Вы уж не пугайте так, Ирочка.

– Простите. Но скажите, пожалуйста, жена Чернова точно была дочерью Горбатенко?

– Точно.

– Точно-преточно?

– Ира, я, конечно, выживаю потихоньку из ума, но в полный маразм еще не впала. Это я знаю от нашей учительницы литературы, у которой к Чернову были личные счеты. Какие-то она позволила себе вольности в дипломной работе, у научного руководителя претензий не было, а Чернов вызвал ее к себе и потребовал переделать.

– И что?

– Естественно, переделала. Но главное, что тогда он, увещевая ее, поставил ей в пример своего тестя и Маяковского, которые писали не что сердце требует, а что партия скажет, и прекрасно себя чувствовали.

– Так-таки и прекрасно.

– Да-да. Наступали на горло собственной песне, не без этого, конечно, но зато чувство исполненного гражданского долга было им наградой. К сожалению, коллега не прониклась этой замечательной идеей, напротив, частенько жаловалась в учительской, что тот разговор с Черновым поселил в ее сердце чувство бессилия и собственной ничтожности перед государственной машиной.

– Понимаю…

– А самое печальное, что на научной карьере все равно был поставлен крест.

Ирина удивилась:

– Почему, если она все исправила?

– В том и закавыка. Научный руководитель надеялся, что она проявит принципиальность, будет отстаивать свою точку зрения, а она спасовала, и вдруг оказалось, что приспособленцы и трусы ему на кафедре не нужны. Пусть лучше отправляются в школы и воспитывают подрастающее поколение себе под стать. Хотя, по мне, сам он проявил принципиальность как раз там, где не надо.

– Вот уж да. Попала бедная девочка.

– Как вы понимаете, моя коллега не питала теплых чувств ни к научному руководителю, ни к Чернову, ни к его тестю и при каждом удобном случае костерила их всех троих.

Не понимая, на чьей стороне Гортензия Андреевна, Ирина на всякий случай произнесла «ах, вот как» с максимально неопределенной интонацией. Чернов, конечно, скотина, запутал девчонку ради того, чтобы вышестоящие инстанции оценили его безупречное партийное сознание и бдительность, но научрук тоже хорош гусь. Сам-то наверняка несильно отстаивал свои убеждения, раз трудится на филфаке университета, а не в сельской школе.

А может, Чернов просто подкатил к симпатичной дипломнице, а когда она не ответила взаимностью, посоветовал научному руководителю не брать ее в аспирантуру. Ну а тот обставился красиво. Скорее всего, дело было именно так, ибо секретарь парторганизации слишком большая шишка, чтобы читать дипломные работы. Их научные руководители-то дай бог если по диагонали просматривают, хотя им за это деньги платят, а изучать студенческую писанину по доброй воле не станет ни один разумный человек. А вот если хочешь принудить девушку к сожительству, то в этом деле тебе очень поможет компромат, который настоящий коммунист найдет в любом печатном слове. Например, когда-то мамин младший брат не получил золотую медаль в школе, потому что в выпускном сочинении написал, что Олег Кошевой был вождем «Молодой гвардии». Это посчитали за ошибку, потому что вождем можно называть только товарища Сталина и никого другого. Так что антисоветчина дело такое, кто ее ищет, тот всегда найдет. И скажет: «Какой ужас вы написали, моя дорогая, льете воду на мельницу наших врагов, ай-ай-ай, надо бы вас отчислить… Но я вам помогу, если вы мне тоже кое в чем подсобите». А девочка – умница, сделала вид, что не поняла. А может, и реально не поняла, и Чернов решил, что таким несообразительным людям нечего делать в науке.

– Так, минуточку, – спохватилась она, – а почему я тогда не слышала про его тестя? Когда в универе появился Чернов, я еще училась и что-то не помню, чтобы кто-то говорил про его великого родственника, хотя сплетничали о нем много.

– Ну, Ирочка, к тому времени имя Горбатенко было уже давно забыто. Человек женат на дочке какого-то замшелого сталинского писаки, о котором никто не помнит – разве это повод для сенсации? И моя коллега бы не знала, если бы Чернов, убеждая ее, не описал творческую кухню своего тестя во всех подробностях.

– И то правда. Извините, Гортензия Андреевна, что сомневалась в ваших словах, только меня вот что насторожило. – Ирина покаянно вздохнула: – У Авроры Витальевны не было высшего образования.

– И?

– Ну как же так? Влиятельный папа обеспечил зятю головокружительную карьеру, а родную кровиночку не хватило возможностей даже в институт устроить? Не странно ли это?

Гортензия Андреевна вздохнула:

– Так, какой это у нас примерно год получается? Родилась она в…

– Двадцать восьмом.

– Стало быть, семилетку должна была окончить в сорок втором, десятилетку в сорок пятом. Война была, Ирочка…

– Да, это я понимаю, но потом?

– А потом, моя дорогая, в те годы мы еще не знали такого понятия, как блат при поступлении в вуз, – отчеканила Гортензия Андреевна. – Много можно говорить про те времена, но образование было на высоком уровне и требования к ученикам предъявлялись весьма серьезные. К окончанию школы человек понимал, что такое наука и способен ли он дальше грызть ее гранит. У кого оставалось еще свободное место в голове, те поступали в институты, а остальные шли в техникумы и училища, получали после их окончания приличные деньги и свысока поглядывали на голодранцев-интеллектуалов.