Дочь царского крестника

Невеста неневестная

Мы сидим с Георгием Николаевич Филипповым за столом. Великий Пост. Но и великий праздник – Благовещение. На столе рыба, коньяк. Георгий Николаевич из людей, о которых говорят: сразу видна порода. Напоминает русского баса из Австралии – Александра Шахматова. Кстати – они земляки, певец тоже родился в Маньчжурии, потом их семья перебралась в Австралию. Шахматов лет на двадцать пять моложе Георгия Николаевича. Статью, разворотом плеч, посадкой головы, осанкой и, я бы сказал, сосредоточенностью тела, когда нет ничего лишнего, они схожи – будто из одного корня. Красивый, могучий старик сидел передо мной. И в молодости, об этом говорили его фотографии, он был красив аристократической красотой, в которой сочетались правильные черты лица, умный взгляд, достоинство. Он был из другой эпохи. Из той России, которая после революции семнадцатого продлилась в Маньчжурии на тридцать лет. Советский Союз переиначивал страну, культуру, традиции царской России, а в Маньчжурии русские жили прежним укладом.

В углу висела икона. Я, войдя в комнату, перекрестился на неё и сказал:

– «Умиление».

Георгий Николаевич поправил:

– Жена называет «Невеста Неневестная».

Есть и такое, а более полное – «Радуйся, Невеста Неневестная». Любимая икона святого преподобного Серафима Саровского. Дева Мария со скрещенными на груди руками. Она только что смиренно приняла весть от архангела Гаврииила, что через Неё придёт в мир Спаситель. Разглядывая образ, подумал: хороший знак. Мы в течение полугода договаривались о встрече с Георгием Николаевичем. Несколько раз получалось так, что в удобный для меня день он не мог, и наоборот. Жили в разных концах города. Наконец договорились встретиться на Благовещение, прихожу, а в доме икона праздника в красном углу.

Икона была старинной, в Маньчжурию привезена в конце XIX из России. Более полувека провела в Китае, и снова вернулась домой.

Голос у Георгия Николаевича густой, сочный. Когда я в самом начале беседы обратил внимание на это, Георгий Николаевич заулыбался, моя похвала пришлась ему по душе, произнёс:

– Будь мы сейчас в лесу, я бы по-настоящему продемонстрировал вам голос, сила ещё осталась. Не та, что была когда-то на лесоповале, но ещё есть порох в пороховницах!

Григорий Николаевич начал рассказывать о себе с того дня, как нагрянула в Хайлар на несколько часов война и его жизнь, и всех его родных, и всех русских, кто жил в Маньчжурии, круто переломилась.

Разведчик с крыльями

Девятого августа 1945 года, спим. Мне двадцать пять лет, брату Женьке двадцать один, папе сорок семь. Жили в городе Хайларе, это Маньчжурия, крупная станция Китайской Восточной железной дороги, то бишь – КВЖД. Район богатый: скотоводство, земледелие… Река Аргунь – полно было рыбы… Лето сорок пятого стояло жаркое. Одноэтажный дом, окна, двери раскрыты. Вдруг слышу – самолет. Месяца четыре не появлялись. Ни одного. Авиатопливо японцы экономили в последнее время. До этого беспрерывно каждый день летали… Хайлар окружён сопками, в них японцы руками китайцев – тысячами сгоняли, а затем уничтожали отработанный, обладающий секретной информацией материал – за четыре года возвели один из самых мощных укрепрайонов Квантунской армии. Углубляясь в землю, японцы окружили город железобетонными дотами. Склон сопки, и вдруг расходятся плиты, из подземелья выдвигается огромное осадное орудие… А если вниз спуститься – военная техника, запасы оружия и продовольствия, жилые помещения, лазареты, железная дорога, электростанции, водоснабжение, вентиляция… Катакомбный город, километры галерей на разных уровнях. И всё для того, чтобы ожили в один момент сопки вокруг Хайлара, сотни скрытых огневых точек, расположенных в несколько ярусов на склонах – пулемёты, артиллеристские орудия, зенитки… – открыли стрельбу. К ним по штрекам и траншеям потекли боеприпасы… Тысячи солдат под защитой бетона были готовы вступить в войну…

При японцах мы, русские, в подземную крепость попасть не могли. Приблизиться нельзя – запретные зоны. Выходить из Хайлара разрешалось в строго определённых местах. Кладбище не можешь посетить, для захоронений отвели место далеко за городом. Квантунская миллионная армия собиралась до Урала захватить Советский Союз. Японцы в подпитии, не стесняясь, говорили нам: «Русские всё равно не справляются, а у нас земли не хватает». А потом собирались дальше пойти на запад, намереваясь прибрать к своим рукам как можно больше чужого, «собрать восемь углов мира под одной крышей», само собой – японской. Тем не менее строили в Маньчжурии вот такие оборонительные укрепрайоны.

Брат Женька с друзьями после ухода японцев спустился в одно подземелье трофеями разжиться и заблудились они… Указатели в виде иероглифов, и ходы-ходы, вверх-вниз, в стороны – не разбери-поймёшь, куда идти… Вонь невыносимая, то тут, то там трупы. Целыми подразделениями японцы харакири делали. Офицеры и солдаты, сидя на кроватях, резали себя… В самом Хайларе такое тоже случалось: японец сначала свою семью вырежет, а потом – себе харакири… Народ страшно кровожадный. Даже к себе. А уж к другим во много раз хуже немецких гестаповцев. Женька с друзьями почти три дня плутал по лабиринтам, случайно удалось выскочить…

С апреля 1945-го японцы перестали летать над Хайларом. И вдруг самолёт… Высоко зудит. Часов семь утра, пора вставать, слышу, в доме кто-то шебаршит. Папа. Жили мы тогда втроём…

Что уж произошло между родителями? Папа с мамой разошлись. Мама в тридцать седьмом решительно настроилась на Советский Союз. Она какое-то время работала на КВЖД, потом была домохозяйкой, в 1935-м дорогу продали японцам, многие служащие дороги поехали в Советский Союз. И угодили под пресс НКВД.

Брат отца дядя Федя отбыл в Союз ещё раньше, в тридцатом году. Его жена Лариса была ярой коммунисткой, руководителем по партийной части. Могла зайти в квартиру железнодорожника и сбросить иконы. Родилась в Маньчжурии, в Харбине, воспитывалась в период бурного расцвета КВЖД. Никаких революций в глаза не видела. Кто ей мозги засорил? Дядя Федя не хотел уезжать, она настояла. «Вы скоро будете работать за чашку риса!» – клеймила остающихся. Сфотографировались в Хайларе, есть у меня это фото, и уехали к её родителям под Оренбург, в деревню. Там нищета. Лариса коммунистка, а на всякий случай прихватила из Маньчжурии несколько рулонов материала на костюмы и платья. Тряпочных ценностей надолго не хватило.

«Куда ты привезла детей?» – сокрушались родители Ларисы.

Обратная дорога в Китай закрыта. Переехали в Ленинград за лучшей долей. В тридцать третьем дядю Федю арестовали. Тогда ещё срока давали детские. Два года отсидел – выпустили. Представляю, что пережил дядя Федя при аресте и какую радость испытал, получив свободу. Наверное, думал: «Два раза снаряд в одну воронку не попадает». Попадает, в тридцать седьмом снова арест. Был специальный приказ Ежова, по нему приехавших с КВЖД делали «врагами народа» и уже меньше восьми лет не давали.

Как дядя Федя играл на гармошке! Мужчина сам по себе крупный. Гармошка детской игрушечкой в его руках. Но что вытворял-выписывал на клавиатуре! Осенью тридцать седьмого по Хайлару ходил гармонист. Бабушка с дедушкой пригласили к себе в дом: поиграй, повесели душу. Он рад стараться подзаработать. Бабушка под переливы гармошки как расплачется: «Нет моего Феденьки в живых, нет!» Я в девяностом наводил справки в КГБ, запрашивал информацию о дяде, ответили: «Высшая мера». Его расстреляли в том же тридцать седьмом. Материнское сердце точно почувствовало. Мне сообщили о месте расстрела – под Ленинградом была пустошь, где производили массовые захоронения. Дескать, желаете поклониться – пожалуйста, у нас нет секретов. Ларису тоже расстреляли. А детей их, двоюродных моих брата и сестёр – Витю, Дашу и Полину, как ни искал – никакого следа. В тридцать седьмом родителей забрали, и следы потерялись…

Маму мою замучили японцы в том же тридцать седьмом. Какая была красавица! Именно красавица. Папа ростом под метр девяносто, мама ему по плечо. Густые солнечные волосы. И сама вся солнечная, улыбающаяся. Не раз слышал, как отец говорил с восхищением: «Зоя, ты у меня шедевр!» Мама одно время работала бухгалтером на дороге. А ей бы, наверное, петь… Сильный, грудной, от природы поставленный голос. Просто роскошное меццо-сопрано. И владела им в полной мере… Как услышу романс «Я ехала домой…» – всё: мыслями улетаю в Хайлар… Мама пела и играла на гитаре, а папа играл на балалайке. К родителям частенько приходили друзья. Папа меня посылает:

– Юра, принеси вина.

Открываю погреб, а правая стенка – сплошь вина, три полки уставлены. Начинать надо с нижней. Вина отец держал только французские – бургундские, бордосские… А ещё были ликёр «Шартрез», коньяк «Белая лошадь». Нигде больше такого не видел. Кого не спрашиваю – никто не знает. На хайларском вокзале работал буфет шикарный, и стояла (не знаю, из чего сделана) большая белая лошадь – символ коньяка. Потом не стало. Вина у отца были отменные. Гости с удовольствием пили, я с удовольствием нырял в прохладу вкусно пахнущего подвала. Мне папа вино разрешил, когда восемнадцать исполнилось. Из Харбина приехал, он посадил за стол:

– Сын, наливаю тебе рюмочку вина, ты со мной должен выпить.

– А почему, – спрашиваю, – раньше нельзя было?

– Тебе восемнадцать исполнилось. Возраст зрелости.

Я опустошил рюмочку.

– И пиво, – сказал, – можешь стакан выпить.

Папа сам вино почти не употреблял – глоток-другой, но любил угощать. Гости, подвыпив вина, непременно просили родителей спеть. Папа чуть подпевал, а мама…

У меня голос от неё, конечно. И тоже природой поставленный… На лесоповале на Урале конвойные развлекались. На делянке скучно им торчать без дела, кричат мне:

– Мужик, крикни!

Когда дерево пилят, в самый последний момент оно щёлкнет: огромная сосна тем самым даёт знать – сейчас будет падать. И надо предупредить окружающих криком:

– Бойся!

Могучее дерево, падая, всё сокрушает на своём пути: ветки соседних деревьев, сухостой… Не дай Бог человеку оказаться внизу… На делянках мы скученно работали – конвойным так легче следить. На их просьбу как закричу… И сам поражался мощи голоса. Будто огромный столб вырывался из горла и рос к верхушкам высоченных сосен, уходил в небо:

– Бо-о-о-о-й-ся-я-я-я-я!

Я сидел в лагере с Лавровым, сценическая фамилия Турчанинов…. Он пел в Харбине в театре «Модерн», а после освобождения в Омской музкомедии пел и ставил спектакли. Говорил, что такой силы голос, как у меня, встречал только у Шаляпина. Фёдор Иванович приезжал в Харбин в 1938-м. Я-то, конечно, не певец, так, для себя. Но крикнуть мог. Даже когда доходил от голода, сила в горле оставалась… Как гаркну на всю тайгу:

– Бо-о-о-о-о-й-ся-я-я-я!

Без какого-то напряжения. Стоило набрать побольше воздуха… Конвойные, бывало, скажут:

– Ну, ты даёшь мужик! Ну, голосище у тебя!

На делянке старший надзиратель внизу ходит, остальные на вышках. Запрещено спускаться, как-то один, смотрю, спускается. Козью ножку свернул, махорки насыпал, закурил и на пенёк положил – дескать, мужик, возьми! Я в трёх шагах стоял. За голос угостил. У нас за спичечный коробок махорки надо было половину суточной нормы хлеба отдать… Царский подарок, можно сказать…

Из-за голоса мне пришили дело.

В сорок третьем зашёл в Харбине на центральную почту, отправлял заказное письмо. В помещении провода кругом, как шлангитолстые… Японцы снимали документальный фильм. И вдруг меня подзывают и просят поговорить в микрофон. Услышали, как я разговаривал со служащей почты. Их заинтересовал мой зычный, чёткий голос… Я-то думал, для кино… Меня на звуки «ша», «жэ», «эс», «чэ», в частности, проверяли. Произношу, а они смотрят на прибор со шкалой, вижу: стрелочка даже не колеблется. Чистый голос. Посмотрели мой паспорт, записали адрес, а в августе сорок третьего пригласили диктором на радио. Так я стал работать в Хайларе на широковещательной радиостанции, бюджетная городская станция… Как, оказалось, читинское НКВД нас слушало. Мой голос знали…

За год до этого мама засобиралась в Советский Союз, она была советской подданной… Я был уверен: не уедет, просто женский каприз. Но она перебралась из Хайлара в пограничный город Маньчжурию, следующая станция уже советская – Отпор, сейчас переименован в Забайкальск. Стала хлопотать разрешение на постоянное жительство в Советский Союз. Написала в Верховный Совет СССР прошение. Через две недели пришла, ей говорят: пока никаких известий. Ещё через месяц заглянула, опять нет ответа. Вышла из консульства, её два японца подхватили под руки и в фордяшку – легковой «форд» – засунули…

Отец лишь в 1945-м, как японцев турнули, всё разузнал. Обслуживали японцев в тюрьме китайцы. Повара, лакеи… Осенью сорок пятого один из них рассказал отцу. Маму пытали, привязали к скамейке… Боже, мою красавицу маму, за что? Шили ей дело – советская шпионка. Вот и получилось: над ней издевались, будто она советская шпионка, надо мной – будто я японский шпион. Маму лицом вверх к скамейке привязали и принялись из чайника воду лить в нос…

Пытка под названием «чайник Шепунова». Вливается в нос вода с солью и перцем, и ещё чем-то… Жуткая, говорят, боль… Человек теряет сознание, его обливают холодной водой, приводят в чувство и продолжают пытку… Был такой русский приспешник у японцев – Шепунов, изверг, он изобрёл этот чайник, и сам издевался, и японцы пытку переняли. Пытать они любили.

Есть, не помню чьи, стихи:

Какое же ты чудо, человек!

Какая же ты мерзость, человек!

Мама захлебнулась…

Похоронили её тайком, ночью. Китайцам строго-настрого наказали говорить всем, что маму отпустили, но она, дескать, вместо того, чтобы идти домой, ушла по шпалам в Советский Союз…

Бред…

Я написал в международный Страсбургский суд, во Францию… Там и наши юристы сидят. Потребовал с Японии два миллиона долларов за моральный ущерб. Уничтожили человека ни за что. Женщину, мою маму замучили. Ответ пришёл: «Мы с удовольствием занялись бы этим делом, но, к сожалению (крайне любезное письмо), Япония до сих пор не заключила с Россией мирный договор. Если это случится и вы будете живы (мой преклонный возраст они учли), мы обязательно возьмёмся за ваше дело. И вы будете счастливы, справедливость восстановится».

Вот и жду своего «счастья»…

Девятого августа сорок пятого был последний день моей свободной жизни в Китае… Слышу самолет… Японцы, как Красная Армия победила немцев, переменились. До этого в Хайларе стояли отборные части, солдаты лоснились – молодые, откормленные, по воскресеньям возили их к гейшам. Вместо них старики появились, плетётся такой вояка, худущий, ремень болтается, штык, у японцев длинные были, едва не по земле волочится. Самолёты перестали надоедать постоянным гулом… И вдруг будит… Я поднялся, вышел во двор, папа в небо смотрит и говорит:

– Юра, второй раз встаю – японец туда-сюда мотается, то улетит, то опять…

Самолёт высоко-высоко, маленьким кажется – с пачку папирос. Были отличные американские папиросы «Дюльбер». В пачке обязательно фото какой-нибудь американской киноартистки… Самолёт в небе размером, как пачка «Дюльбера»… Я говорю:

– Папа, какой японец? Это советский разведчик. Японцы рядом с землёй крутились, маячили.

У японцев на крыльях красный круг – солнце японское. Тут, конечно, не разглядишь, что на крыльях. Но я решил: разведчик советский.

– Тогда, сынок, – сделал вывод папа, – это начало большого конца.

Я понял, что дело назревает серьёзное, запрыгнул на велосипед и покрутил педали на радиостанцию. Через наш русский городок промчался, через старый китайский, по капитальному железобетонному мосту, его японцы через реку Имин построили с расчётом на танки. Дальше крестьянские огороды – редиска, огурцы китайские длинные…

На окраине Хайлара японцы выстроили радиостанцию. Вещала на китайском, японском, русском, корейском, монгольском языках… Флаги этих стран у входа. Пятнадцать человек обслуживающего персонала, двадцать дикторов. Русских двое, я и Аня Артёмова, только-только со школьной скамьи. Худенькая, а голос сочный. Аня и написала на меня донос. Понятно дело, заставили девчонку смершевцы.

Обычно я на радиостанцию к девяти приезжал, тут восьми нет – примчался. Там катавасия – японцы туда-сюда бегают, как наскипидаренные, японки взбалмошно кричат, плачут. Понимают: Красная Армия на подходе, сейчас бомбить начнут, надо срываться, а машины все уехали и не возвращаются…

Летели шпаной

Минут через двадцать, как я приехал на радиостанцию, раздался гул с неба. Самолеты. Чёрная от края неба до края туча двигалась из-за сопок со стороны Монголии. Но почему-то не ровным строем – один высунется, другой дёрнется. Нет равномерного хода. Может, истребители сопровождения не могли сдержаться, выскакивали, ломая линию… Уличной шпаной двигалась авиация на Хайлар… Слухи до этого ходили, будто советские сбрасывали листовки, грозились в них разбомбить город, мирным жителям лучше уходить.

И как посыпались бомбы! Как стали рваться!..

Японцы заставили в Хайларе возле каждого дома выкопать траншею в форме буквы «Г» – на случай бомбёжки прятаться в землю. Учения проводились, сирена завоет на жуткой ноте, население выскакивает из домов и падает в щели…

На радиостанции тоже траншею соорудили… При подлёте самолетов все рванули к ней – не учебная тревога, за углом не отсидишься – человек тридцать желающих набралось, а на всех не хватает укрытия… Опоздавшие не вмещаются… Рядом бегают, суетятся… Я сначала резво в траншею упал, лежу на дне, а приятного мало – песок за шиворот, в уши сыплется, я и выскочил наверх… Дурак, конечно, комфорт ему при бомбежке подавай… А если бы бомба рядом жахнула? Одна, как я из траншеи вылез, минимум на полтонны упала в километре от радиостанции. Здоровенная чушка, может и 1000-килограммовая… Показалось – сапоги, пиджаки, доски подняло взрывом высоко над землёй, а потом полетели по сторонам лохмотья…

Над городом, страшно смотреть, что творилось – от дыма черным черно, бомбы одна за другой летят. Брёвна вверх, как спички, швыряет… Листы железа сначала вверх бросит, потом, падая, они планируют…

В самом Хайларе никаких военных объектов не было. Укрепления в сопках вокруг города понастроены, туда почему-то ни одной бомбы… Всё на город… Причём большей частью – где русские жили…

Когда я только приехал на радиостанцию, японец из техников ко мне подбежал и попросил велосипед. У него в Хайларе жена и дети остались, плачет, буквально обливается слезами. Женькин был велосипед, но я разрешил. Как же не дать. Японец только уехал, и началась бомбёжка. Он обещал быстро вернуться, а нет и нет. Я тоже волнуюсь, как там в Хайларе? Пусть жены с детьми не имею, зато папа и брать. Одна волна самолётов отбомбилась, за ней вторая пошла, потом третья… Чёрный дым над городом, пожары начались…

Чуть стихло, я бегом на мост. Думаю, будь что будет…

«Господи, – прошу на ходу, – спаси и помилуй! Господи, оборони моих родных! Защити от всяких бед!»

Бегать не в диковинку, постоянно тренировался. И сейчас гимнастикой занимаюсь, никогда не бросал. Подбегаю к городу. Одни дома целёхонькие стоят, другие в пламени, воронки кругом, на дне вода… От некоторых домов следа не осталось, как слизало. Боже, думаю, неужели наш уничтожило? Что с папой и Женькой?

Подбегаю к Зеленому базару. Огромный базар, всё население города туда ходило. Китайцы продавали редиску, перец, помидоры, капусту. Они искусные огородники. Привозили товар рано утром на быках. Как раз перед самой бомбёжкой подвезли… Подбегаю к базару, а он разбомблён, быки убитые валяются, брюхо у каждого почему-то неестественно раздутое…

На месте парикмахерской Гамала воронка.

– Вы меня грузином считаете, – говорил Гамал, – а я не грузин, я – мегрел.

У меня волосы до лагеря были густые, сплошная масса, как ни приду стричься, Гамал всегда весело ворчит: