Возвращение
– Полли! – кричал он. – Полли, ты гений! Что ж ты молчишь, Вальтер? Тверди, тверди, горилла: трусить, лгать и нападать!
Капитан хмуро следил за Полли, плывущим по-собачьи. Полли создавал массу шума и оставлял за собой пенистый след. Да, он хитроумен, как всегда. Тот берег зарос жуткой крапивой, и голый Вальтер будет искать там свои штаны и прочее. Искать в темноте, потому что солнце заходит. Так ему и надо. Но кто накажет нас? Мы совсем не ангелы, мы лжем. Это немногим лучше, чем нападение.
Полли возвращался. Он, задыхаясь и плюясь, вылез на берег и сразу заговорил:
– Вот, Вальтер! Иди и оденься, горилла. Я плаваю хуже тебя и ныряю хуже, но я не хотел бы поменяться с тобой местами сейчас!
Вальтер не смотрел на него. Он молча надвинул маску на лицо и вошел в теплую, парную воду. Впереди был берег, заросший жуткой крапивой.
– Запомни, ты! – крикнул Поль вслед. – Трусить, лгать и нападать! Нападать, Вальтер! Нет хуже этого!.. Крапива помогает при плохой памяти…
– Да, – сказал Атос, – раньше ею пороли. Одевайся, Либер Полли, простудишься…
Было слышно, как на том берегу Вальтер, шипя от боли сквозь зубы, ворочается в зарослях.
Когда они вернулись к себе в 18-ю, был уже поздний вечер, потому что после расправы с Вальтером Лин, чтобы отдохнуть и рассеяться, предложил сыграть в Пандору, и в Пандору было сыграно с большим вкусом. Атос, Лин и Капитан были охотниками, Полли – гигантским ракопауком, а парк – джунглями Пандоры, непроходимыми, болотистыми и жуткими. Подвернувшаяся кстати Луна изображала ЕН9-одно из солнц Пандоры. Играли до тех пор, пока гигантский ракопаук, бросившись с дерева на охотника Лина, не разодрал во всю длину свои штаны из сверхпрочного тетраканэтилена. Тогда пришлось идти домой. Дежурного беспокоить не хотелось, и Капитан предложил было пробираться через мусоропровод – великолепная идея, сверкнувшая среди его мрачных раздумий подобно молнии, – но потом решили воспользоваться тривиальным окном мастерской.
Они ворвались в 18-ю с большим шумом, обсуждая на бегу ослепительные перспективы, открывающиеся в связи с идеей мусоропровода, и увидели учителя, сидевшего за столом Атоса с книгой в руках.
– А я штаны распорол, – растерянно сказал Поль. Сказать «добрый вечер» он, конечно, забыл.
– Неужели?! – восхитился учитель. – Тетраканэтнленовые?
– Ага! – Поль немедленно возгордился. Лин желчно завидовал.
– Мальчики, – сказал учитель, – а ведь я не знаю, как их чинить!
Экипаж облегченно заорал. Они все знали – как. Они все жаждали показать, рассказать и починить.
– Давайте, – согласился учитель. – Только штурман Сидоров не будет чинить штаны, он будет чинить систему прозрачности. Судьба к нему жестока.
– Подумаешь! – сказал Атос, которому было не привыкать.
Все занялись делом. Капитан тоже занялся делом. Ему почему-то стало весело. Завтра не уйти, думал он. Пока соберемся… Идея побега уже не казалась ему такой привлекательной, но не пропадать же знаниям, накопленным за четыре декады.
– …Есть проблемы замечательные и важные, – рассказывал учитель, ловко орудуя высокочастотной насадкой, – есть проблемы великие, как мир. Но есть еще проблемки не большие, но на редкость увлекательные. На днях я прочел одну старую-старую книгу, очень интересную. Там было, в частности, сказано, что до сих пор не решена загадка «блуждающих огней». Знаете – на болотах? Ясно, что это какие-то хемилюминисцентные вещества, но какие? Сернистый фосфор, может быть? Я соединился с Информарием, и что же? Эта загадка не раскрыта и сейчас!
– Почему?
– Дело в том, что очень трудно поймать этот «блуждающий огонек». Он подобно Истине мерцает вдали и не дается в руки. Лепелье пытался построить киберсистему для охоты за огнями, но унего ничего не вышло…
У учителя Тенина невыносимо болела голова. Ему было нехорошо. За последние четыре часа он прочел и усвоил четыре книги по регенерации атмосфер, а проект «Венера» выучил наизусть. Для этого пришлось прибегнуть к гипноизлучателю, а после гипноизлучателя надо обязательно лечь и хорошенько выспаться. Но хорошенько выспаться не придется. Может быть, и не следовало так перегружать мозг, но учитель не хотел рисковать. Он должен был знать о Венере и о проекте в десять раз больше, чем вся четверка вместе взятая, иначе не стоило и возиться.
Он ждал момента, чтобы перейти к главному, и рассказывал об охоте за блуждающими огнями, и видел, как широко раскрываются ребячьи глаза, и в них бьется и клокочет пламя великой фантазии, и ему было, как всегда, удивительно хорошо и радостно видеть это, хотя голова раскалывалась на части…
…А мальчишки уже шли по хлюпающей трясине в восхитительных настоящих болотных сапогах, и вокруг была ночь, и тьма, и туман, и таинственные заросли, и из чрева болота вырывались облака отвратительных испарений, и было очень опасно, и страшновато, и нужно было не бояться. Впереди маячили синеватые языки блуждающих опней, загадку которых надо было позарез – теперь это совершенно ясно-раскрыть, и на груди у каждого из охотников висел миниатюрный пульт, управляющий верными ловкими киберами, ковыляющими по трясине. А киберов этих следовало придумать, и поскорее, и непременно, а то скоро осушат последние болота и придется остаться с носом…
К тому моменту, когда штаны и система прозрачности были приведены в порядок, ни штаны, ни система прозрачности больше никого не интересовали. Поль задумал поэму «Блуждающие огни» и, натягивая штаны, бормотал уже вылившуюся у него строку: «Гляди – в тени болотные огни». Капитан и Атос независимо друг от друга обдумывали проект болотного кибера, годного для скоростных перемещений по топкой местности и реагирующего на хемилюминисценцию… Лин просто сидел раскрыв рот и думал: «Где были мои глаза? Елки-палки!» Он твердо решил провести остаток жизни на болотах.
Учитель подумал: «Пора. Только не заставлять их лгать и притворяться. Вперед, Тенин!» И он начал:
– Кстати, капитан Комов, что это за уродливая схема? – он ткнул пальцем в чертеж обогатителя. – Ты меня огорчаешь, мальчик. Замыслил хорошо, то выполнение на редкость неудачно!..
Капитан вспыхнул и кинулся в бой…
В полночь учитель Тенин вышел в парк и остановился возле своего птерокара. Огромный плоский блок школы лежал перед ним. Все окна первого этажа были темными, а наверху кое-где еще горели огни. Горели в 20-й, где сейчас пятерка знаменитых насмешников беседовала, наверное, со своим учителем, Сергеем Токмаковым, в прошлом врачом. Горели в 107-й – там метались тени, и было ясно, что кто-то кого-то лупит подушкой по голове и намерен лупить до тех пор, пока неслышный и невидимый поток инфралучей не заставит заснуть самых беспокойных, а случится это через две минуты. Горели во многих комнатах самых старших – уж там-то решались проблемы поважнее блуждающих огней и как реконструировать порванные тетраканэтиленовые штаны. И горели в 18-й…
Учитель забрался в кабину птерокара и стал смотреть иа знакомое окно. Голова неистовствовала. Хотелось лечь и закрыть глаза и положить на лоб что-нибудь холодное и тяжелое. «Мальчики вы мои, – подумал он, – неужели я вас не остановил? Ах, как это трудно, как тяжело, и не всегда уверен, прав ли ты, но в конце концов оказываешься всегда прав. И как все это замечательно, и радостно, и жить без этого нельзя…»
Свет в 18-й погас. Значит, можно идти спать. Спать хочется, но жалко. «Я, наверное, не все им сказал, что мог бы и что стоило… Нет, все. Скорей бы утро! До чего же мне скучно без них и одиноко! Паршивые мальчишки!» Учитель Тенин улыбнулся и включил мотор. Скорей бы утро…
В 18-й комнате, мужественно борясь со оном, Капитан произносил речь. Экипаж безмолвствовал.
– Позорище! Выговор всем! Тунеядцы паршивые! Позорный сброд лентяев и невежд! Чем вы занимались сорок дней? А ты, Лин? Позор! Ни одного толкового ответа…
Атос, играя с клавишей прозрачности, пробормотал:
– Да перестань ты, Капитан, нас пилить! Сам хорош – из пяти ответов четыре пальцем в ноздрю. Да и пятый, в общем…
– Как это так – из пяти…
– Не спорь, Капитан, я считал.
Если Атос говорит, что считал, значит, так оно все и есть. Ай-яй-яй, как стыдно!.. Капитан зажмурился так, что перед глазами поплыли огненные пятна. Пропал проект «Октябрь». С позором провалился. Не штурмовать же Венеру с этой бандой невежд! Никто ничего не понял и ничему не научился. Сколько же нужно зубрить про атмосферные агрегаты, провались они пропадом! Никуда мы не годимся. Великие колонисты из 18-й комнаты… Тьфу! Но Вальтер получил хорошо. Не добавить ли ему? Нет, хватит с него. И вообще, хватит ерундой заииматься. Надо подумать над блуждающими огнями.
…Капитан шел, утопая в болоте, вместе с Атосом, и с Лином, и с Полли, у которого были драиые штаны. В дымящихся испарениях мелькали юркие киберы, которых надо было еще придумать…
ХроникаНовосибирск, 8 октября 2021 года (соб. корр.). Здесь сообщают, что Комиссия АН ССКР по изучению результатов экспедиции «Таймыр-Ермак» закончила работу.
Как известно, выполняя международную программу исследования глубокого космического пространства и возможностей межзвездных перелетов, Академия наук ССКР в 2017 году отправила в глубокое пространство экспедицию в составе двух планетолетов первого класса «Таймыр» и «Ермак». Экспедиция стартовала 7 ноября 2017 года с международного ракетодрома Плутон-2 в направлении созвездия Лиры. В состав экипажа планетолета «Таймыр» вошли: капитан и начальник экспедиции А. Э. Жуков, бортинженеры К. И. Фалин и Дж. А. Поллак, штурман С. И. Кондратьев, кибернетист П. Кёниг и врач Е. М. Славин. Планетолет «Ермак» выполнял функции беспилотного информационного устройства.
Специальной целью экспедиции являлась попытка достижения светового барьера (абсолютной скорости – 300 тысяч км/сек) и исследования вблизи светового барьера свойств пространства-времени при произвольно меняющихся ускорениях.
16 мая 2020 года беспилотный планетолет «Ермак» был обнаружен и перехвачен на возвратной орбите в районе планеты Плутон и приведен на международный ракетодром Плутон-2. Планетолет «Таймыр» на возвратной орбите не появился.
Изучение материалов, доставленных планетолетом «Ермак», показало, в частности, следующее:
а) на 327-е сутки локального времени экспедиция «Таймыр-Ермак» достигла скорости 0.957 абсолютной относительно Солнца и приступила к выполнению программы исследований;
б) экспедиция получила и приемные устройства «Ермака» зарегистрировали весьма ценные данные относительно поведения пространства-времени в условиях произвольно меняющихся ускорений вблизи светового барьера;
в) на 342-е сутки локального времени «Таймыр» приступил к выполнению очередной эволюции, удалившись от «Ермака» на 900 млн. километров. В 13 часов 09 минут 11.2 сек. 344-х суток локального времени следящее устройство «Ермака» зафиксировало в точке нахождения «Таймыра» вспышку большой яркости, после чего поступление информации с «Таймыра» на «Ермак» прекратилось и больше не возобновлялось.
На основании вышеизложенного комиссия вынуждена сделать вывод о том, что планетолет первого класса «Таймыр» со всем экипажем в составе Алексея Эдуардовича Жукова, Константина Ивановича Фалина, Джорджа Аллана Поллака, Сергея Ивановича Кондратьева, Петера Кёнига и Евгения Марковича Славина погиб в результате катастрофы. Причины катастрофы не установлены…
Известия Международного Центра Научной Информации, № 237, 9 октября 2021 года.
Двое с «Таймыра»После обеда штурман Сергей Иванович Кондратьев немного поспал, а когда он проснулся, пришел Женя Славин. Женина рыжая шевелюра озарила стены, и они стали розоватыми, как в час заката. От Жени хорошо и сильно пахло незнакомым одеколоном.
– Здравствуй, Сережка, милый! – закричал он с порога.
И сейчас же кто-то строго сказал:
– Разговаривайте тише, пожалуйста.
Женя с готовностью покивал в коридор, на цыпочках приблизился к постели и сел так, чтобы Кондратьев, мог его видеть, не поворачивая головы. Лицо у него было радостное и возбужденное, Кондратьев уже и не помнил, когда в последний раз видел его таким. А длинный красноватый шрам на лице Жени он видел вообще впервые.
– Здравствуй, Женя, – сказал Кондратьев. Огненная Женина шевелюра вдруг расплылась. Кондратьев зажмурился и всхлипнул.
– Фу ты! – пробормотал он сердито. – Прости, пожалуйста. Я, брат, совсем ослаб. Ну, как ты там?
– Да хорошо, все хорошо, – растроганным голосом произнес Женя. – Все просто изумительно! Главное, тебя выходили. Как я боялся за тебя, Сережка!.. Ну-ну, не надо, все уже позади…
Штурман ожесточенно шмыгнул носом.
– Черт знает что! Лежу тут один… Ты чего-раньше-то не приходил?
– Ты представляешь, не пускали! Я к самому Протосу ходил, орал, бранился, вообще изображал пещерного человека… Никакого впечатления. Уговаривал, убеждал, пытался доказать, что я все-таки сам врач, хотя, какой я, в общем, теперь врач…
– Ну ладно, верю, верю, – ласково сказал Кондратьев.
– А сегодня он сам позвонил мне. Ты стремительно идешь на поправку! Через полмесяца я буду учить тебя водить птерокар! Я уже заказал для тебя птерокар!
– Н-да? – сказал Кондратьев.
У него был в четырех местах переломлен позвоночник, разорвана диафрагма и разошлись швы на черепе. В бреду он все время представлял себя тряпичной куклой, раздавленной гусеницами грузовика. Впрочем, на врача Протоса можно было положиться. Это был толстый румяный человек лет пятидесяти (или ста, кто их теперь разберет), очень молчаливый и очень добрый. Он приходил каждое утро и каждый вечер, присаживался рядом и сопел до того уютно, что Кондратьеву сразу становилось легче. И вообще это был, конечно, превосходный врач, если до сих пор не дал умереть тряпичной кукле, раздавленной гусеницами грузовика.
– Что ж, – сказал Кондратьев, – может быть…
– О-о! – вскричал Женя восторженно. – Через полмесяца ты у меня будешь водить птерокар! Протос волшебник, маг, чародей! Я говорю это тебе как бывший врач!
– Да, – сказал Кондратьев, – Протос очень хороший человек…
– Блестящий врач! Когда я узнал, над чем он работает, я понял, что надо менять профессию. Меняю профессию, Сережка! Пойду в писатели!
– Так, – сказал Кондратьев. – Значит, писатели не стали лучше?
– Видишь ли, – сказал Женя, – ясно одно: они все модернисты, и я буду единственным классиком. Как Тредьяковский. «Екатерина Великая – о! – поехала в Царское Село».
Кондратьев поглядел на Женю из-под полуопущенных ресниц. Да, Женька не теряет времени даром. Одет по последней моде, несомненно, – короткие штаны и мягкая свободная куртка с короткими рукавами и открытым воротом. Ни единого шва, все мягкой светлой окраски. Причесан слегка небрежно, гладко выбрит и наодеколонен. Даже слова старается выговаривать так, как выговаривают праправнуки: твердо и звонко, и старается не жестикулировать. Птерокар – надо же! А ведь всего несколько недель прошло, как мы вернулись…
– Я опять забыл, Евгений, какой нынче год? – сказал Кондратьев.
– Две тысячи сто девятнадцатый, – ответил Женя торжественно. – Все называют его просто сто девятнадцатым.
– Ну и как, Евгений, – сказал Кондратьев очень серьезно, – рыжие – они как – сохранились в двадцать втором веке или совершенно вымерли?
Женя все так же торжественно ответил:
– Вчера я имел честь беседовать с секретарем Экономического Совета северо-западной Азии. Умнейший человек и совершенно инфракрасный.
Они засмеялись, рассматривая друг друга. Потом Кондратьев спросил:
– Слушай, Женя, откуда у тебя эта трасса через физиономию?
– Эта? – Женя ощупал пальцами шрам. – Неужели еще видно? – огорчился он.
– Еще как! – сказал Кондратьев. – Красным по белому.
– Это меня тогда же, когда и тебя. Но мне обещали, что это скоро пройдет. Исчезнет без следа. И я верю, потому что они все могут.
– Кто это – они? – тяжело спросил Кондратьев.
– Как – кто? Люди… Земляне.
– То есть – мы?
Женя заморгал.
– Конечно, – сказал он неуверенно. – В некотором смысле… мы. – Он перестал улыбаться и внимательно поглядел на Кондратьева. – Сережа, – сказал он тихо. – Тебе очень больно, Сережа?
Кондратьев слабо усмехнулся и показал глазами: нет, не очень. Но скоро будет очень, подумал он. Все равно, Женя хорошо сказал. «Сережа. Тебе очень больно, Сережа?» Хорошие слова, и он хорошо их сказал. Он сказал их совершенно так же, как в тот несчастный день, когда «Таймыр» зарылся в зыбкую пыль безымянной планеты и Кондратьев глупо, никчемно рискнул во время вылазки и повредил ногу. Было очень больно, хотя, конечно, не так, как сейчас. Женя, бросив кинокамеры, полз по осыпающемуся склону бархана, волоча за собой Кондратьева, и неистово ругался, а потом, когда ум удалось наконец выкарабкаться на гребень, он ощупал ногу Кондратьева сквозь ткань скафандра и вдруг тихонько спросил: «Сережа. Тебе очень больно, Сережа?» Над голубой пустыней выползал в сиреневое небо жаркий белый диск, раздражающе тарахтели помехи в наушниках, и они долго сидели, дожидаясь возвращения робота-разведчика. Робот-разведчик так и не вернулся; должно быть, затонул в пыли. И тогда они поползли обратно к «Таймыру»…
– О чем ты будешь писать? – спросил Кондратьев. – О нашем рейсе?
Женя с увлечением принялся говорить о частях и главах, но Кондратьев уже не слышал его. Он смотрел в потолок и думал: больно, больно, больно… И, как всегда, когда боль стала невыносимой, в потолке раскрылся овальный люк, бесшумно выдвинулась серая шершавая труба с зелеными мигающими окошечками. Труба плавно опустилась, почти касаясь груди Кондратьева, и замерла. Затем раздался тихий вибрирующий гул.
– Эт-то что? – осведомился Женя и встал. Кондратьев молчал, закрыв глаза, с наслаждением ощущая, как отступает, затихает, исчезает сумасшедшая боль.
– Может быть, мне лучше уйти? – сказал Женя, озираясь.
Боль исчезла. Труба бесшумно ушла наверх, люк в потолке закрылся.
– Нет-нет, – сказал Кондратьев. – Это просто процедура. Сядь, Женя.
Он пытался вспомнить, о чем говорил Женя. Да. Повесть-очерк «За световым барьером». О рейсе «Таймыра». О попытке проскочить световой барьер. О катастрофе, которая перенесла «Таймыр» через столетие…
– Слушай, Евгений, – сказал Кондратьев, – они понимают, что случилось с нами?
– Да, конечно, – сказал Женя.
– Ну?
– Гм! – сказал Женя. – Они это, конечно, понимают. Но нам от этого не легче. Я, например, не могу понять, что они понимают.
– А все-таки?
– Я рассказал им все. Когда я дошел до этих ужасных эфирных мостов, они заявили: «Все понятно. Это была сигма-деритринитация».
– Как? – сказал Кондратьев.
– Де-ри-три-ни-та-ци-я. Сигма притом.
– Любопытно, – пробормотал Кондратьев. – Может быть, они еще что-нибудь заявили?
– Они мне прямо сказали: «Ваш „Таймыр“ подошел вплотную к световому барьеру с легенным ускорением и сигма-деритринитировал пространственно-временной континуум». Они сказали, что нам не следовало прибегать к легенным ускорениям.
– Так, – сказал Кондратьев. – Не следовало, значит, прибегать к этим… как их… ускорениям: А мы, значит, прибегли. Дери… тери… Как это называется?
– Деритринитация. Я запомнил с третьего раза. Одним словом, насколько я понял, всякое тело у светового барьера при определенных условиях чрезвычайно сильно искажает форму мировых линий и как бы прокалывает риманово пространство. Ну… это приблизительно то, что предсказывал в наше время Быков-младший. («Ага», – сказал Кондратьев.) Это прокалывание они называют деритринитацией. У них все корабли дальнего действия работают на этом принципе. Д-космолеты. («Ага», – снова сказал Кондратьев.) При деритринитации особенно опасны эти самые легенные ускорения. Откуда они берутся и в чем их суть, я совершенно не понял. Какие-то локальные вибрационные поля, гиперпереходы плазмы и так далее. Факт тот, что при легенных помехах неизбежны чрезвычайно сильные искажения масштабов времени. Вот это и случилось с нашим «Таймыром».
– Деритринитация, – печально сказал Кондратьев и закрыл глаза.
Они помолчали. «Плохо дело, – подумал Кондратьев. – Д-космолеты. Деритринитация. Этого мне не одолеть. И сломанная спина».
Женя погладил его по щеке и сказал:
– Ничего, Сережа. Я думаю, со временем мы во всем разберемся. Конечно, ничего не поделаешь, придется очень много учиться…
– Переучиваться, – прошептал Кондратьев, не открывая глаз. – Не обольщайся, Женя. Переучиваться. Все с самого начала.
– Ну что ж, я не прочь, – сказал Женя бодро. – Главное – захотеть.
– Хотеть – значит мочь? – ядовито осведомился Кондратьев.
– Вот именно.
– Это присловье придумали люди, которые могли, даже когда не хотели. Железные люди.
– Ну-ну, – сказал Женя, – ты тоже не бумажный. Вот слушай. На прошлой декаде я познакомился с одной молодой женщиной…
– Понятно, – сказал Кондратьев.
Женя очень любил знакомиться с молодыми женщинами.
– Она языковед. Умница, чудесный, изумительный человек…
– Ну разумеется, – сказал Кондратьев.
– Дай мне сказать, Сережа. Я все понимаю. Ты боишься. Не надо бояться. Здесь нельзя быть одиноким. Мне тоже сначала было страшно. А потом мы познакомились, и… Словом, выходи из больницы, и тогда поговорим. Поправляйся скорее, штурман. Ты киснешь.
Кондратьев помолчал, затем попросил:
– Евгений, будь добр, подойди к окну.
Женя встал и, неслышно ступая, подошел к огромному – во всю стену – голубому окну. В окне штурман не видел ничего, кроме далекого, прозрачного иеба. Ночью окно было похоже на темно-синюю пропасть, утыканную колючими звездочками, и раз или два штурман видел, как там загорается красноватое зарево – загорается и быстро гаснет.
– Подошел, – сказал Женя.
– Что там?
– Там балкон.
– А дальше?
– А под балконом площадь, – сказал Женя и оглянулся на Кондратьева.
Кондратьев насупился. Даже Женька Славин не понимает его. Одинок до предела. Совершенно один в огромном неизвестном мире. До сих пор он не знает ничего. Ничего. Он не знает даже, какой пол в его комнате, почему все ступают по этому полу совершенно бесшумно. Вчера вечером штурман попытался приподняться и осмотреть комнату и сразу свалился в обмороке. Больше он не делал попыток, потому что терпеть не мог быть без сознания.
– Вот это здание, в котором ты лежишь, – сказал Женя, – это санаторий для тяжелобольных. Здание шестнадцатиэтажное, и твоя комната…
– …палата, – проворчал Кондратьев.
– …и твоя комната находится на девятом этаже. Балкон. Кругом горы – Урал – и сосновый лес. Дальше там Свердловск. До него километров сто. Отсюда я вижу, во-первых, второй такой же санаторий. Во-вторых, вижу стартовую площадку для птерокаров. Ах, право, чудесные машины! Там их сейчас четыре… Так. Что еще? В-третьих, имеет место площадь-цветник с фонтаном. Возле фонтана стоит какой-то ребенок и, судя по всему, размышляет, как бы удрать в лес…
– Тоже тяжелобольной? – спросил штурман с интересом.
– Возможно. Хотя мало похоже. Так. Удрать ему не удается, потому что его поймала одна голоногая тетя. Я уже знаком с этой тетей, она работает здесь. Очень милая особа. Ей лет двадцать. Давеча она спрашивала меня, не был ли я случайно знаком с Норбертом Винером и с Антоном Макаренко. Сейчас она влечет тяжелобольного ребенка и, по-моему, воспитывает его на ходу. А вот снижается еще один птерокар… Хотя нет, это не птерокар… А ты, Сережа, попросил бы у врача стереовизор.
– Я просил что-нибудь, – сказал штурман мрачно. – Он не разрешает.
– Почему?
– Откуда я знаю. Женя вернулся к постели.
– Все это суета сует, – сказал он. – Все это ты увидишь, узнаешь и перестанешь замечать. Не нужно быть таким впечатлительным. Помнишь Кёнига?
– Ну?
– Помнишь, как я рассказывал ему про твою сломанную ногу, а он громко кричал с великолепным акцентом: «Ах, какой я впечатлителыный! Ах!»
Кондратьев улыбнулся.
– А наутро я пришел к тебе, – продолжал Женя, – и спросил, как дела, а ты злобно ответил, что провел «разнообразную ночь».
– Помню, – сказал Кондратьев. – И вот здесь я провел много разнообразных ночей. И сколько их еще впереди!
– Ах, какой я впечатлительный! – закричал Женя. Кондратьев опять закрыл глаза и некоторое время лежал молча.
– Слушай, Евгений, – сказал он, не открывая глаз, – а что тебе сказали по поводу твоего искусства водить звездолет?
Женя весело засмеялся:
– Была великая, очень вежливая ругань. Оказалось, я разбил какой-то телескоп на внеземной обсерватории. Честное слово, не заметил – когда. Начальник обсерватории чуть не удавил меня. Но воспитание не позволило.
Кондратьев открыл глаза.
– Ну? – сказал он.
– Но потом, когда они узнали, что я не пилот, все обошлось. Меня даже хвалили. Начальник обсерватории сгоряча предложил мне принять участие в восстановлении телескопа.