Одиссей, или День сурка. Работы по поэтике

1

В девятой песне «Одиссеи» Одиссей рассказывает о своем визите к циклопу Полифему. На примере этой истории удобно посмотреть, как в мифе (и в основанном на этом мифе литературном произведении) отразился обряд инициации (посвящения).

Смысл этого первобытного обряда состоял в приобщении подростков к мифическому знанию. Пройдя инициацию, они становились взрослыми членами племени.

Одиссей и его двенадцать спутников заходят в пещеру Полифема.

Подростки при совершении обряда символически попадали внутрь мифического зверя (то есть были пожираемы им). Им предстояло умереть и родиться заново, родиться обновленными. Обновленными в том смысле, что они сами становились этим мифическим зверем.

Зверь пожирал их, впустив в свое чрево, а они пожирали его, убив зверя (иногда изнутри) и устроив ритуальную трапезу. Так, например, в поэме Лонгфелло «Песнь о Гайавате» Гайавата убивает Великого Осетра Мише-Наму, сжав его сердце:

В результате обоюдного пожирания (этого перемешивания людей с мифическим зверем) подростки превращались в мужчин, в равноправных взрослых членов племени, поскольку становились «дважды рожденными», знающими. Знающими же они становились потому, что «в лице» мифического зверя соединялись с миром. (Мифический зверь как раз и олицетворяет собой предстоящий человеку мир в его совокупности. И мир этот одушевлен, он вступает с человеком в диалог.) Посвященным открывались все связи вещей, зверей, людей, все тропинки в лесу. После этого они могли охотиться и жениться. И становились едины в том смысле, что после обряда они все были уже не просто отдельными мальчиками, но единым медведем или, скажем, китом. Все племя было единым зверем.

Во время обряда подростки попадали в некое закрытое пространство, символизирующее утробу мифического зверя. Это могли быть прорытый под землей туннель, просто глубокая и закрытая сверху яма, особый домик со звериными аксессуарами (вход, оформленный как пасть, «курьи ножки», рога и т. п.), пещера…

Пещера Полифема – чрево мифического зверя. Одиссей и его спутники приносят в пещеру вино и съестное и в самой пещере находят съестное и питье:

В дальнейшем происходит обмен: Полифем поедает шесть спутников (три раза по двое – на каждый прием пищи), Одиссей угощает его «пурпурно-медвяным вином». А до этого (еще не успев познакомиться с хозяином, ожидая его возвращения в пещеру) гости угощаются сами:

Позже, начав уже постепенно поедать своих гостей, Полифем будет заводить в пещеру все стадо целиком. Пещера – мифический зверь, а козлы и бараны – его составляющие, его звериные единицы. Проходящим инициацию подросткам предстоит превратиться в единицы мифического зверя, стать козлами и баранами. Одиссею и его спутникам удается (после ослепления циклопа) покинуть пещеру, спрятавшись под баранами, соединившись с баранами, то есть как бы превратившись наполовину в зверей:

Поскольку при инициации должно произойти поедание, направленное в обе стороны (посвящаемых ест мифический зверь – и они едят мифического зверя), Одиссей и его спутники (та половина, что уцелела) едят баранов Полифема, которых им удалось угнать:

Якоб Йорданс (1593–1678). Одиссей, совершающий побег из пещеры Полифема

Посвящаемые приносятся в жертву – и приносят жертву. Они и жертва, и жрецы.

С пещерой как чревом зверя более-менее понятно. Но кто такой Полифем? Если присмотреться к нему, он и есть гора, в которой находится пещера (и тогда пещера – это его чрево):

Полифем – мифический великан наподобие скандинавского Имира[3], совпадающий с миром в целом (лес на вершине горы – это волосы на его голове и т. п.). Это одушевленный мир, мир как личность. И в то же время Полифем – мифический зверь, поедающий проходящих инициацию гостей. Например, лев:

В пещеру посвящаемые входят, чтобы затем из нее выйти. Так и Полифем отрыгивает, выблевывает проглоченных спутников Одиссея:

Но почему в данной истории происходит расщепление образа мифического зверя на гору с пещерой и великана-людоеда? Почему бы не сделать так, чтобы герои просто были поглощены неким огромным зверем, а потом как-нибудь из него выбрались?

Дело в том, что Полифем – не только зверь, через чрево которого должны пройти посвящаемые, но и зверь, которым они должны стать в результате своей смерти и нового рождения. Это тот личный демон, которого получает в подарок каждый из посвящаемых. Это звериный двойник, который будет определять судьбу каждого из них. И двойник этот амбивалентен: он может быть благодетельным и зловредным, ангелом и чертом. Полифем определяет судьбу Одиссея и его спутников негативно, пожаловавшись на них своему отцу Посейдону. А судьбу Гайаваты его звериный двойник определяет позитивно – из чрева Мише-Намы ему помогает выбраться белка Аджидомо:

А вот белка в начале плавания, до сражения:

Двойничество Гайаваты и белки подчеркуто ветром, раздувающим как перья Гайаваты, так и мех Аджидомо.

Так мифический зверь здесь расщепляется на Великого Осетра Мише-Наму и белку Аджидомо.

Представим теперь рассказ о встрече Одиссея с Полифемом в виде схемы.

Во-первых, перед нами Одиссей. Одиссей – посвящаемый, приобщаемый к мифическому знанию, которое, как известно, есть сила. Короче говоря, Одиссей – герой (точнее, становится героем).

Во-вторых, гора с пещерой. Это мифический зверь. Это поедающая и порождающая утроба, дарующая как жизнь, так и смерть (без которой жизнь, новая жизнь, невозможна). Короче говоря, пещера – источник жизни.

В-третьих, Полифем. Полифем – звериный двойник-антипод героя, его демон, его судьбообразующий друг или враг.

Эту схему я, пользуясь термином Гёте из его «Морфологии растений», называю «сущностной формой». Вот она:

Герой (посвящаемый) ↔ источник жизни (мифический зверь) ↔ двойник-антипод (звериный двойник).

Я думаю, такова самая простая, самая последняя форма любого сюжета. Если вы на нее посмотрите, так сказать, чисто по-человечески, то есть без всякого мифа, вы согласитесь со мной. В основе сюжета лежит то, что человек проходит испытания, «окунается в жизнь», после чего меняется в ту или иную сторону, становится другим.

Однако в «сущностной форме» вы видите только, так сказать, главные члены предложения. На самом же деле к ней прилагается и целый набор второстепенных членов, которые, в отличие от языкового предложения, в мифическом предложении есть всегда.

2

Посмотрим теперь (на примере истории с Полифемом) на некоторые второстепенные члены сущностной формы.

Обретение героем звериной шкуры. Поскольку посвящаемый превращается в зверя, он должен обрести шкуру (в этом, кстати, и смысл «золотого руна», за которым отправляются аргонавты). В нашей истории звериные шкуры обретаются тем, что Одиссей и его спутники выходят из пещеры в обнимку с баранами. О шкуре Полифема (его личной или надетой) ничего не сказано, однако он сравнивается с лесистой горой. Он лесист – это и есть его шкура. Часто между героем и звериным двойником происходит обмен шкурами (самый, пожалуй, яркий пример из русской литературы – обмен тулупами между Петром Гринёвым и Пугачевым в «Капитанской дочке» Пушкина).

Пристальный взгляд, магический глаз. Поскольку двойник-антипод есть предстоящий герою мир в его совокупности и мир-личность, смотрящий на героя, ему свойствен пристальный взгляд (таков, например, взгляд Рогожина, который ощущает на себе князь Мышкин в «Идиоте» Достоевского). Есть только герой и противостоящий ему мир, больше ничего нет. Герой, подобно Нарциссу, смотрится в воду – и видит встречный взгляд двойника-антипода. Однако, поскольку он встречает взгляд двойника, подчас это взгляд только одним глазом. Глаза – тоже двойники. Причем двойники-антиподы. Поэтому двойник часто либо слеп на один глаз, либо подмигивает, либо имеет разноцветные глаза (как, например, Воланд в «Мастере и Маргарите» Булгакова).

Отсутствие головы, слепота. Одноглазый (или подмигивающий) мир смотрит на героя. Мир – личность. Однако все же не человек (хотя может представать в человеческом и зверином облике). Отсюда возникает образ мира-личности, смотрящего на героя, видящего героя, но при этом лишенного либо головы, либо глаз. Таков, например, образ многоочитого тела (Аргус). (Аргус, кстати сказать, часто упоминается в «Одиссее».) Другой вариант – мир-личность предстает как голова без тела (например, богатырская голова в «Руслане и Людмиле» Пушкина). С одной стороны, как и в случае мира-туловища, произошло отрубание головы (и голова стала синонимом зрячего туловища), с другой стороны, подчеркивается особая зрячесть, особая пристальность взгляда (голова как квинтэссенция зрения). Иными словами, Полифем ослепляется потому, что он – гора, а у горы не может быть глаза.

Тут еще стоит заметить, что в процессе обряда инициации человек утрачивает свою прежнюю идентичность, свое имя. После обряда, например, надевали на голову бычий пузырь и изображали потерю памяти, а то и просто безумие. Например, в сказках. Вот как это описывает В. Я. Пропп в книге «Исторические корни волшебной сказки»:

«Плешивые и покрытые чехлом.

С мотивом неузнанного прибытия часто связан мотив покрытой или, наоборот, непокрытой, безволосой головы. Уже в приведенном примере мы видели: “а свое лицо закрой, не кажи”. Герой часто надевает на голову какой-нибудь пузырь, или кишку, или тряпку. “Тогда выбрал требушину, взял кишки, вымыл как следует, надел на голову – образовалась шляпа у нево, а кишками руки оммотал”. Или: “Иван купеческий сын отпустил коня на волю, нарядился в бычью шкуру, на голову пузырь надел и пошел на взморье”. “Купила она три кожи воловьих. Сработал он себе кожан, так что человек и не видно, и хвост пришил сажени в две”.

Мы видим, что герой в этих случаях почему-то прячет свои волосы, прячет голову.

Этот мотив покрытой головы странным образом часто связан со своей противоположностью – с мотивом открытой, плешивой, лысой головы. Часто этот мотив связан с “Незнайкой”. “Пошел на бойню, где бьют скот, взял пузырь, надел его на голову. Пришел к царю за милостыней. Царь и спрашивает: «Как тебя зовут?» – «Плешь!» – «По отечеству? – «Плешавница!» – «А откуда родом?» – «Я прохожий, сам не знаю откуда»”. Здесь герой, покрывший голову, называет себя плешивым. По-видимому, кишки или пузырь должны скрыть волосы, вызвать впечатление плешивости».

Здесь мы видим как трансформацию головы, так и утрату идентичности. Человек перешел в предстоящий ему мир, стал этим миром, слился со звериным двойником.

Одиссей на вопрос людоеда о его имени отвечает, что его зовут Никто. И это по сути то же самое, что ослепление циклопа.

Жертвенный нож (топор, копье…). Поскольку в центре обряда инициации находится жертвоприношение, мы замечаем и орудие этого жертвоприношения. Между героем и его звериным двойником мы видим жертвенный нож (или его аналог). В нашей истории это кол, которым Одиссей выкалывает циклопу его единственный глаз. Надо сказать, что жертвенный нож – не только орудие убийства, но и соединительное устройство, мост между героем и его двойником-антиподом (сохранились архаические изображения богов в виде двух палок, соединенных третьей). Не случайно кол, которым Одиссей выкалывает глаз циклопу, взят у циклопа же, принадлежит циклопу:

Более того, кол здесь – ствол дерева (а не просто ветка). И кол – мачта корабля. Иными словами, кол – Мировое древо.

Кружение и падение, огонь и вода. Когда герой видит своего двойника-антипода, у него кружится голова (я → двойник → я → двойник…) Он падает вниз (погружаясь в мир – как бы спускаясь по пищеводу мифического зверя[4]). Обряд передает это падение-погружение различными способами. Один из них особенно выразителен: подросток должен был броситься с дерева вниз (с привязанной к ветке ногой). Кружение передается в обряде как различными круговыми передвижениями подростков (например, хороводом), так и круглыми предметами (например, венками).

Кружение и падение обычно сопровождаются образами двух стихий – огня и воды соответственно. Кружение – огонь, падение – вода.

В конце рассказа Гофмана «Песочный человек» (1817) главный герой Натанаэль идет на прогулку с невестой Кларой и ее братом Лотаром, поднимается с невестой на башню – и замечает своего страшного двойника-антипода. Это Коппелиус, он же Коппола:

«Совершили кое-какие покупки; высокая башня ратуши бросала на рынок исполинскую тень.

– Вот что, – сказала Клара, – а не подняться ли нам наверх, чтобы еще раз поглядеть на окрестные горы?

Сказано – сделано. Оба, Натанаэль и Клара, взошли на башню, мать со служанкой отправились домой, а Лотар, не большой охотник лазать по лестницам, решил подождать их внизу. И вот влюбленные рука об руку стояли на верхней галерее башни, блуждая взорами в подернутых дымкою лесах, позади которых, как исполинские города, высились голубые горы.

– Посмотри, какой странный маленький серый куст, он словно движется прямо на нас, – сказала Клара.

Натанаэль машинально опустил руку в карман; он нашел подзорную трубку Копполы, поглядел в сторону… Перед ним была Клара! И вот кровь забилась и закипела в его жилах – весь помертвев, он устремил на Клару неподвижный взор, но тотчас огненный поток, кипя и рассыпая пламенные брызги, залил его вращающиеся глаза; он ужасающе взревел, словно затравленный зверь, потом высоко подскочил и, перебивая себя отвратительным смехом, пронзительно закричал: “Куколка, куколка, кружись! Куколка, кружись, кружись!” – с неистовой силой схватил Клару и хотел сбросить ее вниз, но Клара в отчаянии и в смертельном страхе крепко вцепилась в перила. Лотар услышал неистовство безумного, услышал истошный вопль Клары; ужасное предчувствие объяло его, опрометью бросился он наверх; дверь на вторую галерею была заперта; все громче и громче становились отчаянные вопли Клары. В беспамятстве от страха и ярости Лотар изо всех сил толкнул дверь, так что она распахнулась. Крики Клары становились все глуше: “На помощь! спасите, спасите…” – голос ее замирал. “Она погибла – ее умертвил исступленный безумец!” – кричал Лотар. Дверь на верхнюю галерею также была заперта. Отчаяние придало ему силу неимоверную. Он сшиб дверь с петель. Боже праведный! Клара билась в объятиях безумца, перекинувшего ее за перила. Только одной рукой цеплялась она за железный столбик галереи. С быстротою молнии схватил Лотар сестру, притянул к себе и в то же мгновенье ударил беснующегося Натанаэля кулаком в лицо, так что тот отпрянул, выпустив из рук свою жертву.

Лотар сбежал вниз, неся на руках бесчувственную Клару. Она была спасена. И вот Натанаэль стал метаться по галерее, скакать и кричать: “Огненный круг, крутись, крутись! Огненный круг, крутись, крутись!” На его дикие вопли стал сбегаться народ; в толпе маячила долговязая фигура адвоката Коппелиуса, который только что воротился в город и сразу же пришел на рынок. Собирались взойти на башню, чтобы связать безумного, но Коппелиус сказал со смехом: “Ха-ха, – повремените малость, он спустится сам”, – и стал глядеть вместе со всеми. Внезапно Натанаэль стал недвижим, словно оцепенев, перевесился вниз, завидел Коппелиуса и с пронзительным воплем:

“А… Глаза! Хорош глаза!..” – прыгнул через перила.

Когда Натанаэль с размозженной головой упал на мостовую, – Коппелиус исчез в толпе».

Обратите внимание на охватившее студента безумие. И превращение его в зверя («он ужасающе взревел, словно затравленный зверь»). Во время обряда инициации старались достичь состояния «измененного сознания» – как с помощью испытаний-пыток (делали надрезы, жгли огнем – что, конечно, было не только испытанием, но и символическим расчленением в теле мифического зверя и символическим погружением в огненную стихию), так и с помощью наркотических средств (в нашей истории: «Стало шуметь огневое вино в голове людоеда»). И, кстати сказать, временно ослепляли (например, сажали в темную яму или неожиданно залепляли глаза горячей кашей). Тут опять мы видим не просто тяжелое испытание, но и его символический смысл.

Заметьте также «неподвижный взор» и «размозженную голову».

Что касается огня и воды, то эти стихии здесь представлены в их соединенности («но тотчас огненный поток, кипя и рассыпая пламенные брызги, залил его вращающиеся глаза»)[5]. На самом деле стихия воды подспудно присутствует в крике Натанаэля о глазах (когда он уже перевесился вниз). Речь идет о множестве очков, которые до этого показывал ему Коппелиус:

«Но в ту же минуту Коппола отложил в сторону барометры и, запустив руку в обширный карман, вытащил оттуда лорнеты и очки и стал раскладывать их на столе.

– Ну вот, ну вот, – очки, очки надевать на нос, – вот мой глаз, – хороши глаз!

И он все вытаскивал и вытаскивал очки, так что скоро весь стол начал странно блестеть и мерцать. Тысячи глаз взирали на Натанаэля, судорожно мигали и таращились; и он уже сам не мог отвести взора от стола; и все больше и больше очков выкладывал Коппола; и все страшней и страшней сверкали и скакали эти пылающие очи, и кровавые их лучи ударяли в грудь Натанаэля. Объятый неизъяснимым трепетом, он закричал:

– Остановись, остановись, ужасный человек!»

Взирающие на Натанаэля «тысячи глаз» – это водная стихия, это море. Так, автобиографический герой повести Томаса Де Квинси «Исповедь англичанина, употребляющего опиум» (1821) в какой-то момент видит следующее:

«К моим архитектурным построениям прибавились и призрачные озера – серебристые пространства воды. Эти образы постоянно наполняли мою голову <…>.

Воды преобразили свой лик, превратясь из прозрачных озер, светящихся подобно зеркалам, в моря и океаны. Наступившая великая перемена, разворачиваясь медленно, как свиток, долгие месяцы, сулила непрерывные муки <…>. Лица людей, часто являвшихся мне в видениях, поначалу не имели надо мной деспотической власти. Теперь же во мне утвердилось то, что я назвал бы тиранией человеческого лица. <…> …ныне случалось наблюдать мне, как на волнующихся водах океана начинали появляться лица и вслед за тем уж вся поверхность его оказывалась вымощена теми лицами, обращенными к небу; лица молящие, гневные, безнадежные вздымались тысячами, мириадами, поколеньями, веками – смятенье мое все росло, а разум – колебался вместе с Океаном».