Провинциальная история
Виноват.
Сам во всем виноват.
– Погодите, так мы что, их искать не станем? – Дурбин нахмурился и оглянулся.
Донельзя раздражающий человек. Но целитель и вправду неплохой, несмотря на всю свою придурь, которую Аннушка почему-то полагала явным свидетельством тонкости натуры.
– Можете попробовать, – отозвался второй маг, имя которого выскользнуло у Тадеуша из головы. Вот ведь, вроде и представлялся, и на память-то он никогда прежде не жаловался, а поди ж ты, взяло и выскользнуло.
Лес упреждающе зашумел.
Пробовать целитель не стал, лишь нервно повел плечом и оглянулся.
– И все-таки я настаиваю…
Узнать, на чем именно он настаивал, Тадеушу не удалось. Он, перейдя на бег, думал лишь о том, как скорее оказаться бы на кухне, а уже там, раздраженный, взбудораженный, разогнал прислугу. Молоко, слава всем Богам, отыскалось, равно как и хлеб. И он, подхватив кувшин одной рукой, а огромную голову хлеба другой, поспешил обратно, к ограде, к старенькой калитке, которая стала еще старше.
Она вовсе просела, погрузившись во мхи и травы, перекосилась и, перехваченная грязною веревочкой, гляделась жалко. А вот лес подошел ближе.
Кажется.
Во всяком случае, Тадеуш помнил, что прежде меж ним и калиткой оставалась полоса сухой травы и еще овраг, который и считался границей. Ныне лес подобрался к самой ограде. Тонкие стебли кустов приникли к ней, норовя пролезть меж прутьями, и уже за ними потянулась молодая поросль.
Пускай.
– Я… – Тадеуш откашлялся, надеясь, что голос его будет слышен. И лес загомонил, закачался, зашелестел, приветствуя старого приятеля, и вместе с тем упрекая его за забывчивость. – Я вернулся.
Он знал, что маги неотступно следуют по пятам.
И что смотрят на него.
И что маги эти лесу неприятны, но он потерпит. Он рад возвращению Тадеуша. Он ждал. Он помнил и игры их, и беседы, и камушков приготовил, чтобы порадовать.
Старая нянюшка говорила:
– Лес детей бережет, это взрослым туда соваться нечего…
…так может, и Лилечку не обидит?
– Я… вырос, – сказал Тадеуш, укладывая хлеб на моховую подстилку. – И, наверное, мне больше нет хода, но… у меня есть дочь. Лилечка…
…он должен был привести ее сюда, еще маленькой, как его самого когда-то привел отец. И дать кусок хлеба, который Лилечка раскрошила бы птицам. И рассказать, что ходить в лес, конечно, можно, но недалеко…
И тогда, возможно, лес бы узнал.
Он и так знал.
Пахнуло теплом и до того знакомыми запахами, что Тадеуш не удержался.
– Она больна, – сказал он. И слова эти дались ему с трудом. – И, наверное, скоро умрет, если… если не вернется вовремя. Найди ее! Пожалуйста.
Он просил.
И лес слушал. И вновь говорил, только теперь Тадеуш не понимал ни словечка, теперь он был слишком взрослым и серьезным, чтобы разговаривать с лесом. А ведь… лес – это не просто дерева, это нечто невообразимо более сложное, древнее, могучее. И как знать, не во власти ли его…
Тадеуш сделал шаг.
И еще один.
Идти оказалось невероятно сложно, ноги будто вязли во мхах, но он шел, поставив себе целью старую березу, которую сам когда-то перевязывал, когда молния разбила ее надвое, и в пролом сочился сок. Ему казалось, что уж эта-то береза должна его вспомнить.
Но…
– В этом нет смысла, – его удержали, не позволив добраться. – Вас или услышали, или…
…нет.
Тадеуш хотел было сбросить руку наглеца, но сдержался. И силы не то чтобы оставили его. Бросив взгляд на камушек в руке Дурбина, Тадеуш вновь убедился, что тот ясен, и стало быть, Лилечка жива.
А раз жива…
…лес заботится о детях. Ведьмы вовсе не злы. И не похожи на тех, столичных, что появляются изредка, в модных ландо. Те, верно, тоже ведьмы, но иные, будто бы ненастоящие. Это как городскому парку, причесанному и прилизанному, донельзя приличному да нарядному, равняться с ведьминым лесом.
– Она вернется, – сказал Тадеуш и сам себе поверил, потому как лес на прощанье прислал ему ветер, и ветер этот пах хлебом, молоком, далеким полузабытым детством. – С ней все будет хорошо. Лес… позаботится.
Дурбин поглядел на Тадеуша, как на безумца.
Пускай.
– Но людей собрать, пожалуй, стоит? – поинтересовался второй маг.
– Да… да, конечно, стоит… я сейчас скажу… – Тадеуш сомневался, что желающие найдутся. Идти в лес ночью? А вечер уже догорал, и тьма наполнила подлесок. Но больше она не пугала, напротив, казалась уютной, спокойной.
…нянюшка говорила, что некогда лес исполнял желания. Может быть, и сейчас сбудется? Всего-то одно…
– …давным-давно, когда еще и царства-то не было, – Тадеуш сидел в гостиной и держал в руках чарку. Давно уж держал и пить не собирался, но руки следовало чем-то занять, потому как иначе эти руки начинали суетиться, дергаться, мять костюм, крутить пуговицы.
Аннушку его эта привычка раздражала несказанно.
Аннушка спала, и Дурбин поднимался, чтобы убедиться, что наведенный магией да каплями снотворными сон ее крепок и спокоен.
Хорошо бы. А то ведь она бы не поняла. Маги вот, что устроились в креслах, тоже не понимали. Тот, который пришлый – имени его Тадеуш так и не спросил, стесняясь своей невнимательности, – то и дело поглядывал в окно. Он порывался уйти с крестьянами, которых набралось десятка два, но когда Тадеуш сказал, что дальше опушки они все одно не сунутся, то передумал. Однако, небось, все одно совесть мучила.
С совестливыми людьми сложно.
– Люди жили сами по себе. И так уж получалось, что кто сильнее, кто слабее… те, кто дара лишен, шли под руку одаренных. Так и возникли князья. И княжества. Мой папенька, мир праху его, сказывал, что наше никогда-то не отличалось размерами, что правили мы большею частью везением. А потому, когда сосед силу обрел и предложил под него пойти, мы согласились. Он оценил, да… Так и вышло, что не просто под руку пошли, но и породнились. Мы всегда-то хозяйственными были, а уж сколько там хозяйства, не так и важно, что деревенька, что вот… все окрестные земли. Волковы – дело иное.
– Они существовали, – то ли спросил, то ли себя уверил маг.
– Существовали, конечно. В библиотеке где-то и родовые книги сохранились. Наши, само собой, еще те, что до Соколиного восшествия, там и про Волковых есть. И про Ястребовых с Вепревыми тоже, про многие иные рода…
…от которых мало что осталось, а уж чтобы и память сохранить, так и того меньше.
– Мир в те времена был иным. И люди тоже, – Тадеуш поднес чарку к носу и понюхал. Мелькнула мысль, что со стороны он выглядит жалким.
И Аннушка…
Аннушка определенно не одобрила бы.
Он влюбился с первого взгляда, да и то признать стоило, что была юная Анна Федоровичева диво до чего хороша. Высока, статна, круглолица. И коса ее соломенная вилась змеею, а он, зачарованный, глядел только на эту вот косу, любуясь лентами и жемчугами.
– Что с ними случилось?
– С кем? А… – он не сразу понял, о чем вовсе спрашивают.
А вот матушке Анна не понравилась.
– Федоровичевы, – сказала старая боярыня так, что одним словом сумела выразить и свое высочайшее неодобрение, и удивление, как это единственному сыну в голову-то пришло влюбляться в девицу столь худородную. – Из новых-то…
Сама она, истинная Козелковская, гордилась что родоводом, что славными предками, которые не только сохранили имение, но и приумножили богатства, несмотря ни на войны, ни на государевы милости, что порой хуже войн обходятся. А он, Тадеуш, упал на колени и целовал сухую руку, перстнями унизанную, все говорил о любви, о том, что эта самая любовь все-то преодолеет. Матушка же… глядела строго.
Строгости ее хватило на два года.
А может, не в ней дело, но в том, что почти-то и не осталось в Беловодье крови древней, помнящей о том, каким был мир прежде. Вымерли, сгинули старые рода, а вот новые, на старых корнях возникшие, об этих корнях и не думали.
– Исчезли они, – произнес Тадеуш вслух то, в чем себе признаться боялся. – Вышли все… нет, с Рёриком они не воевали. Волковы отличались разумностью…
Он тяжко вздохнул и поднялся, опершись на кресло, которое хрустнуло под ладонью – Аннушкина затея, решила, раз уж ехать из столицы, то в новом доме по-новому и обустраиваться надо, вот и заказала мебель по своему-то усмотрению.
Новую.
Красивую.
Ненадежную.
И вьется в голове мысль, что, может, права была матушка? Пусть и многочисленен род Федоровичев, пусть известен немалою плодовитостью, да только у самой Анны сил – на самом донышке. Не оттого ли и доченька единственная болезною уродилась? Да и то, долго у Аннушки не получалось понести, а сколько уж намучилась, непраздная…
– Как-то так оно и выходило… выходит… их черед был, а теперь, стало быть, мой. Что-то переменилось в мире… и пусть ведьмы нынче мирно серед людей живут, да только те ведьмы – и не ведьмы вовсе.
– Это как? – поинтересовался Дурбин.
– Да… обыкновенно… – Тадеуш поморщился, поскольку вот никогда-то он не отличался говорливостью. И Аннушка на то ему не раз пеняла.
…тоже переменилась.
Куда подевалась та девица, что, пусть и знала себе цену, была горда, но не горделива. И мужа уважала, и матушку его… хорошо, матушка не дожила до дня, когда болезнь у Лилечки обнаружили, сразу после родов и отошла.
– Иные они, – он потер лоб. – Как… не знаю… отец сказывал, что ему дед говорил, будто прежде ведьмы людей насквозь видели. И сила их была от мира, и не нужны им были ни печати, ни обряды.
– Всё эволюционирует, – возразил целитель. А ведь хорош, если поглядеть, если приглядеться, смыть с лица белила да румяна, парик нелепый этот, на который и глядеть-то неохотно, снять, то и останется парень пригожий. Вона, высок, статен и поглядывает свысока, снисходительно. Сердце полоснула ревность.
И… успокоилась сама собою.
На Аннушку всякого говорили, правда, уже после, как матушка отошла. При ней-то не смели, да и сама Аннушка в поместье сидела, не заговаривала про столицу.
Может, и правильно было?
В столице-то Тадеуш нашел, чем заняться. Козелкевичи никогда без дела не сидели, а всякое умели к собственной выгоде оборотить. И ему, последнему, талант семейный достался. Он и сыну надеялся его передать.
А теперь что?
Шепчет в душе голос леса, что еще не поздно, что сам он не стар, что собою крепок, и с молодой женой, если выбрать правильно, все у него сладится.
Особенно если выбрать.
Поднести пожертвование ковену, пусть посватают кого из своих. Сильную ведьму, конечно, никто Тадеушу не отдаст, но что-то подсказывало, что и слабая сойдет.
Подло?
Пускай подло. Но… он ведь должен не о себе думать, а о роде, который того и гляди прервется.
– Дело не в том, что эволюционируют, – сложное слово он повторил по слогам, что вызвало усмешку, которую захотелось стереть. Что он о себе возомнил, этот маг? – Они не оттого эволюционируют, что новое постичь охота, а оттого, что старое теряют. Уже потеряли. Нынешние ведьмы… в них не осталось ни воли, ни желаний собственных. Их… разводят, как разводят соколов или там собак, подбирая подходящие пары. И вы сами с удовольствием бы в том поучаствовали. Да только не вышли.
Целитель покраснел.
А стало быть, заявку в Ковен подавал. Получил отказ? Или, скорее, встал в очередь, ожидая, пока сыщется та, которую назовут ему подходящею.
– Это… разумно.
Второй-то маг смотрит, и не понять, что в глазах его.
– Разумно, – согласился Тадеуш, сам не понимая, отчего губы его в усмешке растянулись. – Разумно… да только сила все одно уходит. Их. И ваша.
– Это… еще не доказано.
А то, будто позволят что-то доказать.
– В мире силы почти и не осталось, – Козелкович поглядел на собственные руки. Короткопалые, темные, мужицкие какие-то. Аннушку они донельзя раздражали, постоянно про перчатки напоминала. А вот ему в перчатках страсть, до чего неудобно было. – И настоящих ведьм тоже. Матушка моя, помнится, говорила, что, в клетке живя, и чудесный сирин в курицу превратится. Поэтому Волков и не позволил дочь забрать… точнее, позволил, но как вернулась, так и принял. И дом свой закрыл. Дед сказывал, что некогда здесь весь ковен стоял с Верховною ведьмой во главе, да только пройти дальше опушки им не удалось. И магам… что тогда, что после. Много их было, желавших добыть сокровища, да ведьмин лес не так и прост.
И оборонит.
Защитит.
Может… может, случится чудо и не оборвется последняя нить рода?
– Значит, остается ждать? – уточнил тот безымянный маг, в окно поглядывая. За окном была темень кромешная. Но и она казалась живою.
– Ждать, – согласился Тадеуш. Знал бы кто, до чего тяжело ему давалось это вот ожидание. Но… лес не обидит дитя.
Лес…
Шумел вдали, и в шелесте его листвы слышалась песня, та самая, слова которой Тадеуш некогда знал, но потом позабыл.
Бывает.
Глава 12 Где ведьма попадает в ведьмин лес
…какая бы баба ни была, молодая или старая, красивая или страшная, умная аль глупая, знай, – всё одно по сути своей любая баба – ведьма.
Откровение, постигшее Апанаса Гапончика, несчастливо женившегося в четвертый раз, по возвращении домой после трехдневного отдыха.
Спала Стася плохо. Впрочем, не удивительно. Она так и не сумела привыкнуть ни к размерам этого дома, который был слишком велик, пуст и потому страшен, ни к спальне, любезно предоставленной Евдокимом Афанасьевичем, ни…
В общем, ни к чему.
Она ворочалась в огромной кровати, на которой помимо Стаси уместились бы все котики, да еще бы и место осталась. Прислушивалась к шорохам, вздохам и скрежету, ко всем звукам, которыми наполняются даже скромные городские квартиры, что уж говорить об особняках. Изнывала от духоты под пуховым одеялом, ворочалась, пытаясь не провалиться в пуховую перину, разглядывала черный балдахин и пыталась уговорить себя, что все это, начиная с балдахина и кровати и заканчивая миром, существует.
Что она, Стася, не сошла с ума от одиночества.
С людьми ведь случается.
Но она не сошла с ума, а… сгорела. Наверное. Там. Вместе с бабушкиным домой и… мама обрадуется, получив в наследство не только участок, но и Стасину квартиру. Или не обрадуется? Или, может, она все-таки Стасю любила? Хотя бы немного?
Стася вздохнула.
И села в кровати.
Потерла глаза и ничуть не удивилась, когда темнота блеснула зеленью.
– И как ты умудряешься пробираться сквозь запертые двери? – поинтересовалась больше потому, что молчание стало невыносимым, нежели и вправду надеясь получить ответ.
Бес с легкостью запрыгнул на кровать, но укладываться не стал, заворчал, как показалось, укоризненно.
– Жалуюсь, да? – Стася дотянулась до кота и почесала его за ухом. – Я жива. Ты жив. И котята. И… что мы здесь оказались, это ведь везение, да? Иначе сгорели бы… точно сгорели бы.
Она поежилась, вспоминая ту ночь, которую, признаться, вспоминать совсем не хотелось.
Кот заурчал и попятился.
– И дом хороший. И хозяин. И мир этот… могло бы быть хуже, да, я понимаю, просто… я здесь чужая.
– Мрру-м, – сказал Бес и рванул простынь когтистой лапой, а потом спрыгнул на пол и повернулся к Стасе задом.
– Что? Надо уходить? Собираться?
Как тогда, ее затопила паника, напрочь лишив возможности думать. Бес вздохнул. И Стася вдруг успокоилась.
– Только мне, да?
Здесь ей как-то… понималось, что ли? И она осознала, что идти действительно надо и, желательно, побыстрее, потому что… почему, Стася так и не поняла, но с кровати слезла, натянула старые джинсы, за которые держалась с каким-то самой не понятным упрямством, и сказала:
– Веди уже.
Волосы она пригладила.
Мало ли…
…в ту ночь Стася проснулась от боли. Болел палец и резко, сильно. И только проснувшись, она поняла, что болит он, потому как прокушен. И даже возмутилась, а потом закашлялась. Комната была полна дыма, и в дыму этом ярко сияли зеленые глаза Беса.
И Стася опять же как-то вдруг поняла, что произошло.
Испугалась.
Закричала.
И… она отлично помнила, что жар, что хруст, который доносился откуда-то снаружи, и казалось, будто огромный страшный зверь грызет ее маленький домик. И что ей, Стасе, тоже не укрыться, что вот-вот не выдержат стены.
Крыша.
Она заплакала от страха и бессилия и получила удар когтистой лапой.
Боль отрезвила.
– Надо выбираться… – Стася сказала и захлебнулась кашлем.
А потом встала.
Оделась вот зачем-то.
Кружилась голова. И все вокруг, весь мир плыл, качался, грозя вовсе исчезнуть, опрокинув Стасю в беспамятство. А это означало верную смерть.
Она же хотела жить.
Орали котята.
И кошка выбралась из-под кровати, вытащив оттуда же лысую Фиалку, что повисла в кошкиных зубах вялою тряпочкой. И вид их, собравшихся здесь, у ног Стаси, будто ждавших, что она поможет и спасет, парализовывал.
Она попыталась добраться до окна, но заблудилась. В своей комнатушке, в которое едва-едва развернуться можно, заблудилась. И вместо окна уперлась в стену, а эта стена оказалась горячей. Сверху затрещала крыша.
Завыли коты.
И Стася поняла, что сейчас умрет. Она как-то странно, будто со стороны, видела и дом, объятый пламенем, и Кольку, который приплясывал за забором, хохоча, словно безумный, а может, и вправду безумный. Видела встревоженную соседку.
Пожарную часть, до которой ей не дотянуться.
Деревню всю.
И себя, которой осталось всего ничего, если она, Стася, не сумеет… что? Она закрыла глаза, не желая смотреть, как проваливается старая крыша. И одновременно желая оказаться где-нибудь далеко.
Так далеко, насколько это возможно.
В безопасном месте.
И вот желание исполнилось, а она… она вовсе не ведьма. Просто в тот момент, когда под руками ее из стены проступила дверь, Стася не смогла удивиться. Ей и сил-то хватило лишь на то, чтобы дверь открыть и сказать:
– Бегом…
И она стояла, глядя вниз, на реку из кошачьих узких спин, и понимая, что остались считанные секунды, что если крыша не выдержит… она молила дом потерпеть, вспоминая, как берег он Стасю, и как она его любила, обещая вернуться и все поправить…
Получилось.
Стася не знала, как хватило у нее сил шагнуть в темноту и закрыть за собой дверь, отрезая путь огню. Зато помнила громкий скрежет – крыша все-таки рухнула и… и вернуться у нее вряд ли выйдет.
Но все могло быть куда как хуже.
– Мряяу! – требовательно заорал Бес, и хвост его метнулся, хлестанул по ноге, словно поторапливая. Мол, после, хозяйка, воспоминаниям предашься.
Идти надобно.
Куда?
Ночь выдалась теплою, но Стася все равно поежилась, обнимая себя. И захотелось вернуться. Пусть дом не знаком, но это все же дом, в саду страшнее. Дом хранили заклятья, сад же… сад разросся и одичал, и почти сроднился с лесом, от которого его отделяла хрупкая ограда. Затянутая хмелем, она почти растворилась в дикой этой зелени. И стоит ли удивляться, что железо не выдержало напора живой силы, треснуло, образовав самую пошлую дыру, которую Бес и отыскал.
– Ты уверен? – поинтересовалась Стася, вытащив из кармана светящийся камень. И мысленно похвалила себя за предусмотрительность, а еще подумала, что если бы знала она, чем дело обернется, то прихватила бы с собой фонарик.
И консервов кошачьих.
Аптечку.
Да все, до чего руки дотянулись, прихватила бы.
– Урм, – кот крутился возле ног, отходил и возвращался, и глаза его явно светились в темноте. Стася, вытянув шею, попыталась разглядеть хоть что-то, но… лес казался чем-то единым, неделимым.
И уж точно непригодным для прогулок.
– Я… как-то вот… не подготовлена для таких походов, – честно призналась она, протискиваясь в дыру. Спину царапнул остаток прута, и Стася поморщилась.
А вот лес…
Он зашумел вдруг, зашелестел, окружил влажною теплотой, будто в парную попала. Или… домой? Ощущение было острым и странным, и чудесным.
…бабушка говорила, что леса не стоит бояться, что нужно его слышать.
Теперь Стася слышала.
Протяжные скрипы уставших сосен, что давно выбрались, пробили крышу крон, чтобы уже над нею растянуть колючие свои сети для солнца. Потрескивание.
Поскрипывание.
Шорохи.
Странно, что эти шорохи ее нисколько не пугали, напротив, Стасе казалось, что еще немного, и она услышит голос леса. Поэтому она и останавливалась, несказанно нервируя Беса, который вел… куда?
Куда-то вглубь.
Стася лишь надеялась, что он, Бес, точно знает, что делает. А еще, что отыщет и обратную дорогу. На собственные силы надежды не было никакой.
Лилечка шла.
И шла.
И потом даже, когда стало совсем темно, тоже шла. Она плакала, но никто не приходил, а крики ее вовсе тонули в мягких мхах. И щебет птиц, которые больше не казались веселыми, заглушал их. Устав идти – лес все не заканчивался и не заканчивался, Лилечка присела, и как-то сразу, кажется, уснула.
Она ведь больная.
Она дома постоянно спит. Но здешний сон отличался от тех, привычно-мутных, от которых после пробуждения ничего-то и не остается. То ли усталость была тому виной, то ли волнения, но нынешний сон оказался до того упоительно ярким, что, когда он закончился, Лилечка огорчилась.
Потом огляделась и поняла, что наступила ночь.
И снова огорчилась.
Ее наверняка ищут. И маменька расстроится. Она легко расстраивается, а от расстройства мается мигренью и запирается в своей комнате, куда Лилечке ходить неможно. Да она и не хочет, потому как в матушкиной комнате много и резко пахнет, то ли духами, то ли притираниями.
А батюшка осерчает.
И еще Дурбин, который каждый вечер Лилечку осматривал, и утром тоже, но вечером особенно тщательно. И камушек ее заряжал, сильно-сильно, до того, что камушек этот раскалялся.
Теперь вот совсем остыл.
Лилечка его потрогала и вздохнула. Странно, что страх ее исчез, и обида тоже, и вовсе ей не хотелось возвращаться, до того уютно и хорошо ей было в зеленой колыбели меж корней старого дуба. И, наверное, если бы не маменька с батюшкой, она бы и шевелиться не стала, так бы и лежала, разглядывая что кору, украшенную ожерельями желтых грибов, что светящиеся капельки на этих грибах. Кружево паутины, в котором вновь же капли запутались, будто маменькины жемчуга.
Она слушала бы, как поет свою песню дуб, успокаивая, уговаривая не спешить, и потом, когда дуб замолчал бы, рассказала бы о… обо всем.
О батюшке.
И маменьке. Маменькиной шкатулке, в которой скрывается много всякого чудесного, и Лилечке даже позволяют с этою шкатулкой играть. Она играть любит. Особенно примерять маменькины драгоценности. Они красивые, и еще недавно Лилечке казалось, что ничего-то в мире нет, прекрасней этих вот каменьев, а теперь она точно знает – есть.
Света становилось больше.
Будто кто-то незримый зажигал в лесу фонари, совсем крохотные, но… вот пляшут светлячки над старым пнем, который треснул посередине и теперь трещина испускала бледно-зеленое сияние. Вот тяжелые листья растения, названия которого Лилечка не знала, сгибаются под тяжестью капель.
Мерцают стволы.
Переливаются всеми оттенками теплого желтого мхи. Лилечка положила ладонь и захихикала, когда кожа ее сделалась прозрачной. А свет будто окутал руку.
И вторую тоже.
И… и почему она никогда-то прежде сюда не приходила?
Несколько мгновений она играла со светом, позволяя ему перетекать с руки на руку, а потом поднялась и даже сделала пару шагов, но поняла, что больше не сумеет.
Устала.
И камешек на груди холодный.
Лилечка сняла его, вымазав шнурок сиянием, и положила камушек на пень. Поглядела. Вздохнула.
– Мне надо домой, – сказала она, нисколько не сомневаясь, что лес ее не только слышит, но и понимает. И качнулись над головой тяжелые ветви, и показалось, что кто-то огромный, такой огромный, что и представить невозможно, но в то же время добрый, гладит ее по волосам.
И от прикосновения его по телу разливается тепло.
Как от камушка.
Лучше.
То, от камушка, было неудобным, колючим, а это вот… Лилечка сразу согрелась, даже жарко стало. Лес же заиграл. Что-то загудело, засвистело в ветвях.
Заухало.
И затрещали сонные птицы, переговариваясь. Зазвенели полупрозрачные колокольчики, один за другим поднимаясь с земли. Звон их походил на тот, когда маменька трогала серебряною ложечкой любимую батюшкину рюмку
– Красиво, – Лилечка тронула пальчиком ближайший цветок, от которого терпко пахло медом. И когда из-под лепестков выглянула сияющая капля, то не удержалась, подхватила пальцем и сунула в рот, сразу зажмурившись от невероятной сладости.
Мед?
Куда там меду. Даже сахар, который батюшка покупал, потому как маменька пить чай с медом не желала, не такой сладкий был.
И есть вдруг захотелось. Никогда-то прежде не хотелось, а теперь… в животе заурчало. И Лилечка, подумав, решила, что если она немного выпьет цветочной воды, то хуже не станет.