Служба распределения
– У нас есть хорошая работа для тебя.
– И вы гнались за мной? – фальшиво недоумевал я. Плохо я играю. Сам себе не верю.
– Не надо убегать. Некрасиво с твоей стороны. – Помог янычар. – Мы же давно работаем. И не надо пытаться мешать. Это (пауза) бесполезно.
Это же турок! Да, «мой» турок, только моложе, ухоженный и модно одетый. И эта дрянная девка мне до боли знакома. Это брат турка и его сестра. Они все в семейной мафии похитителей никчемных ничтожеств. Сестра зашла с другой стороны, растаскивая мое внимание. Хорошо, что они не всей семьей меня работают.
– Это срочно. Мы знаем, что ты расторопный и смышленый. – Слова-то какие! Еще какой смышленый! Более смышленого вы не найдете, мать вашу так.
Рука в скользком как змеиная кожа рукаве плаща проникла ко мне под мышку.
Они меня давно изучают. Следят. С детства, наверное. Могут мне достать из хранилищ памяти какой-то одному мне известный факт из прошлого. Сейчас они спросят про то, как я организовал в школе тайное общество для того, чтобы навалять одному умственно отсталому. Напомнят его фамилию? У меня же ничего тогда не вышло. Фамилию Колеса я и сам помню.
Ситуация была очень дурацкой. Два расфуфыренных стопроцентных преступника предлагали мне работу. И я уже давно с ними работаю. Сделать вид, что я их узнал. Или не узнал? Чтобы хоть как-то отвязаться от них я решил согласиться. Я кивнул так минимально, чтобы и показалось, что я согласен, и чтобы потом можно было ото всего отказаться. Мол, случайное движение. Не кивал я. Просто тени так упали.
– Деньги хорошие, получишь форму. Не дергайся, и мама не будет сердиться.
– Нормально будет, братишка. – Преступники обрабатывали меня крест-накрест. Теперь турок. Как там его? Лерой как мог, помогал. – Все нормально заплатим. Поедешь, дела сделаешь. Деньги на карман получишь нормально.
Турок-Лерой остановился и широким жестом плакатно махнул рукой в сторону оставшейся позади станции метро. Театральными наигранно-эмоциональными громкими фразами заквакал на всю улицу.
– Братишка, видел, люди погибли? Там и ты должен быть. Это аванс тебе такой от нас.
А с другой стороны прямо к уху наклонилась блестящая кожаная искусительница, все плотнее прижимая меня к себе.
– Во сколько жизнь свою оценишь? – Мамаша-инструктор-Натали криво улыбнулась. Ломаного гроша моя жизнь не стоит, подумал я. И с каждой минутой все дешевле.
– Мы подружимся. Неизбежно. Дружба? – Она протянула свою ледяную узкую голубоватую кисть ладонью вниз.
8 (читаю книгу)…
15 апреля
Весна никак не наступит.
Днем плюс одиннадцать, ясно, ветер северный, вечером – до плюс шести.
Отец всерьез думает о продаже своего дела, служившего нам средством к жизни долгие годы. Он думает открыть магазин меховой одежды. Мать, услышав от него такие слова, закричала «Господи, дай ему ума», закрыла лицо руками (зачеркнуто) и заплакала.
Телевизор последние дни не смотрим. Радио выключено. Я почему-то пристрастился к классической музыке. Она все дальше уносит меня от реальности. Все эти скрипки, струями подхватывающие меня, и потоки духовых, тянущие вдаль. Отбивающие какие-то склянки ударные и еще какие-то дудочки скорбными стонами провожают меня отсюда.
Город полон какого-то мусора, приносимого ветром. Некому его убрать. Не до него сейчас. Опавшие листья, невесть откуда взявшиеся весной, забили водостоки, засыпали края улиц, забились во все углы скругляющими стаями. Бумажки, окурки, пакеты, обертки, пивные банки, даже потерянные платки – все эта цивилизационная шелуха облетела с людей и ищет свою щель, чтобы забиться, переждать темные и холодные времена.
На вокзал пришел поезд с туристами: их отпуск не мог ждать. Они нежились в «тепле» вокзальной площади. Туристы оказались густо замешаны с беженцами. Мимо них пронеслось еще два поезда, набитых людьми и еще один эшелон с какой-то военной техникой, укрытой чехлами защитного цвета. Что вас погнало сюда из ваших насиженных гнезд? Страх? Преследование? Где-то там, очень далеко, в пустыне танки прорвали оборону. Что? Какие танки? Какую оборону? Как это относится к нам? Никак!
Все с ума посходили.
Я запомнил их лица туристов и беженцев.
Туристы были совершенно потеряны. Их только что не сбивал с ног холодный морской ветер, приносящий совершенно немыслимые в апреле крупинки льда. Бледные, как смерть северяне привезли ледяной дождь! Того и гляди, привезут войну! Они хотели привезти сюда свои ледяные города, свою доставку товаров в течение трех часов, свои аукционы антиквариата, свой кофе на вынос с именными стаканчиками. От всей души туристы презирают наш вокзал, город и всех вокруг. Они бросают под ноги свои дорогие окурки и пластиковые чашки.
Тяжелое решение нужно принимать прямо сейчас – остаться на нашем «курорте», прямо из фильмов ужасов. Или все-таки поискать местечко потеплее и погостеприимнее.
Они, как привязанные к магазину собаки. Хозяин зашел за покупками, а собаку оставил здесь, у входа. Собака поворачивает свою морду с надеждой ко всякому выходящему. Но нет, надо подождать. Хозяин скоро выйдет, и они радостно пойдут гулять дальше.
Боже мой, как они ошибаются. Их бросили. Просто бросили, как бросают собак.
Кто бросил? Их оставил Бог.
Среди беженцев много модников с дорогими и сложными столичными прическами. Волосы окрашены в разные цвета, иногда составлены в рисунки. Они уверены, что поезд, выплюнувший их на нашем вокзале, еще вернется. Или прибудет другой. Они не останутся здесь, в этом ужасном сыром и холодном городе, двинутся дальше на юг.
У них были такие лица, как будто у всех сильно болели зубы – мучительное ожидание неизбежного и еще большей боли. И не факт, что там, впереди – избавление и спасение. Может быть, только лишь еще одна пересадочная станция среди кошмара, подбирающегося к выходным светофорам. Еще эти лица смотрели на нас с презрением. У нас-то, мол, еще есть зубы. Вы-то, местные, совсем беззубы.
То есть, они – зрители, мы – цирк. Они понимают, что на представлении в цирке. Они могут встать и уйти. А мы – глупые зверюшки за решеткой им на потеху.
Да, я, глупый щеночек, понимающий только тоскливые интонации, не понимаю все эти обрывки разговоров:
«Исчезли обиды и драмы! Будь то развод, предательство, преступление, долги или имущественные споры! Все вернулись друг к другу, прижимаются всем телом, как будто ничего и не было. Как будто не было этих ужасных ран! Все стерлось».
«Я сутки напролет выбирала вещи. Самые качественные, самые лучше, отбирала тщательно! Отобрала два чемодана. Один бросила. Второй – двадцать три килограмма отборных вещей. Где только тут можно сдать золото в хороший ломбард? Чтобы оценила качество, работу, именно работу, а не металл как лом».
«Мы первые сообразили уезжать, еще было рано, но мы первые похватали все лекарства, все монеты, всю валюту, какая была в банке! Кто-то проспал и остался с носом! На нас как раз закончились последние переноски для собак».
Я представил, как воют на далеком севере стаи брошенных этими мерзавцами собак.
«Он говорит, что у него навязчивые мысли: деньги, деньги, деньги! Всё пропадает, всё, совсем всё! Он собирал чемоданы по-научному! На каждую вещь он составлял «индекс ценности» – чем ценнее, меньше и легче вещь, тем больше индекс. Потом по индексам собрал чемодан, все заклеил лентой, облил клеем. Потом, когда не будет ни работы, ни денег, мы будем жить на эти вещи максимально хорошо!».
Кому достанутся все эти ваши ценные вещи при ночном налете банды на поезд?
Если и доедет что-то из ваших вещей куда-то в какой-то конец, кто же их купит и за какие деньги? Кто поймет ценность ваших вещей? Не простого нержавеющего ножа, а ваших бриллиантов?
Кто же здесь, в нашей отсталой глуши заплетет вам теперь ваши волосы в цветные кружева? Кто распишет ваши ногти витиеватыми узорами?
Эй, вы! Вы смертельно ранены, вы еще не знаете, что мертвы, вы еще глазеете вокруг с удивлением, вы еще думаете о том, что это все – шутка или ошибка. Что завтра все выяснится, выйдет обращение правительства с опровержением, заявления ученых, что они ошиблись. Все вернется в свое нормальное состояние и будет по-старому.
Но вы все, стоящие здесь, на перроне вокзала бог-знает-какого курортного города, и лежащие там, в отелях, и сидящие в ресторанах и кафе – вы все мертвы. Только еще не поняли этого.
А этот вокзал – это Лимб. Вы все умерли, и остаткам сознания еще видятся станционные строения, пути, поезда, провода, уходящие в полную темноту, которая скоро накроет всех вас.
У вас нет никакого выхода! Вообще нет никакого выхода! О чем они вообще думают? Кому они все нужны? Их где-то ждут небесные покровители? Ха! Ветром гонимый мусор летит по всей Земле! Кто сделал их великовозрастной инфантильной дрянью, ищущей сосок кормилицы? Президент и правительство? Не чувство ли всеобъемлющего превосходства над окружающими, оторвавшего их от родительского дома, мудрости предков, простой бытовой мудрости, наконец? Гордыня выше самосохранения, лень выше достоинства. Дайте, дайте, дайте им миску, лохань, корыто! Хлебать сладко, больше тряпок, развлечений и еще больше жрать! Иначе они не согласны, не согласны!
Это все просто ОТВРАТИТЕЛЬНО!!! (подчеркнуто трижды).
Хозяев квартир под съем было немного. По сравнению с прошлым годом. Лендлорды слишком уж масштабное слово для кучки жалких стариков на грани паперти. Их так и положат в дешевые благотворительные гробы – в этих бабушкиных передниках, идиотских шляпах, музейных башмаках и… что это вообще? Замешкался. Это что, такие банты на месте галстука? Жабо, броши, кружевные воротники. Выставка восковых фигур отчаявшихся бывших хозяев жизни, первых лиц города, первых рядов на торжественной службе. Дешевки жалкие, протекшие слякотью, сдувшиеся и выцветшие надувные игрушки. Брошенные под дождем старые куклы уехавших в колледж детей.
Апатия и отрешенность постепенно охватывает город. На днях молодая девчушка? (зачеркнуто) девушка выбросилась из окна на пятом этаже. Она умерла. На соседней улице (зачеркнуто) повесился владелец небольшого ателье по прокату водных мотоциклов. То ли похолодание, то ли конкуренты, купившие к сезону новейшие модели, сгубили его. Проходя мимо его дома, я увидел табличку «Продается. Также имеются в продаже мотоциклы. Дальность хода – сто миль. Недорого. Распродажа на запчасти» и подумал «просто совпадение?». Сто миль – это не до другого берега. Это до нейтральных вод.
Церемония отпевания состоится… Сколько можно церемоний отпевания?
Закрылась городская галерея искусств. Причину объяснили так – не хватает мощностей генераторов, они изношены. Для обогрева помещений их еле хватает.
Это правда.
Жаль, я представлял, как когда-нибудь приглашу туда Евгению.
Но генераторы требуют переборки. Они продержатся еще неделю, не больше.
Мучительное чувство. Надо потерпеть, но не известно, сколько еще.
Самые ужасные раны затягиваются. Самые непоправимые потери и утраты уже через день не кажутся такими. Боль не длится бесконечно.
Войну, даже столетнюю, можно переждать, перетерпеть. Рано или поздно любые катастрофы после долго восстановления заносятся песками времени. Остаются кадры хроники на исторических каналах. Больше комментариев ученых-историков, чем хроники. И все меньше свидетельств очевидцев, все меньше хроники, все больше комментариев и современных кадров с мест событий. Сложно поверить, что на месте этого лужка с коровками проходила одна из самых коровопролитных (зачеркнуто) кровопролитных битв истории между королем каким-то там стонадцатым и императором Какихито (зачеркнуто) каких-то давно погибших империй. Крупный план коровки. Общий план бескрайних зеленых лугов бог-знает-какой-ландии.
Весь наш город волны перетрут в гальку. Иногда даже прозрачную, блестящую или просто яркую. Годную на бусы легкомысленной отдыхающей здесь через тысячу лет.
Смотри, какие причудливые узоры на этом камешке! Это же, пожалуй, первобытная карта памяти, обточенная прибоем. Что было записано на этой карте памяти? Неандертальцы на фоне заваленного мамонта. Новая модная шкура гиены. Импортное копье с фирменным каменным наконечником. Оркестр первобытных барабанщиков дубинами по поленьям и нестройный хор горлопанов с хитовыми дикими воплями. Все в высоком качестве и объемном звучании и изображении.
Но мы все это не увидим и не услышим – карта памяти повреждена и ценная информация утеряна безвозвратно. Это теперь просто камешек из бус.
Отпуск закончится, и бусы упадут в шкатулку для безвкусной всячины, привезенной из путешествий. Где вы взяли эту прелестную вещицу? Ах, кажется в одном маленькой приморском городке как-его-там-черт-его-знает-не-помню.
Среди всех этих мыслей просто горит огненной надписью, пульсируя в темноте, цифра. Цифра молниеносно скалькулированных моих расходов на ближайший месяц. Эти деньги надо откуда-то взять. Их нет. Огненная надпись пульсирует, затмевая все мысли.
9
– Теперь пригласи своих новых друзей в гости, – мягко проинструктировала меня мой инструктор. – Чаю налей.
Я повернул в сторону дома, и они пошли за мной. Вся эта бредовая ситуация начала меня бесить: чокнутый мальчик, парочка психов, черный дым на станции метро, трупы на тележках. Меня не оставляло ощущение нереальности происходящего и от этого я еще больше злился. Может я не иду сейчас в компании двух ненормальных домой, а лежу глубоко под землей среди развалин и всякого дерьма, и только благодаря какой-то случайности мое сердце пока не остановилось и я смотрю свой последний сон, а потом придут спасатели, поднимут меня наверх и положат в черный мешок? Нормальное объяснение, ничем не хуже других.
Я бегло осматривал улицу, надеясь увидеть возможность сбежать, выискивая хоть какую-нибудь лазейку в лабиринте домов и машин. Я пытался просчитывать возможные варианты своих действий, но мысли носились в голове как стайка обезумевших птиц, они кричали и били крыльями, и я ни на чем не мог сосредоточиться.
Натали взяла меня под руку, и я почувствовал, как что-то твердое упирается мне под ребра. Опустив глаза, я поискал взглядом большой пистолет, который она прикрывала краем плаща, но не нашел. Вот сука! В груди что-то неприятно сжалось, и я вдруг ощутил безмерную усталость и безразличие. А она улыбнулась мне, как ни в чем не бывало.
Мы шли по широкой улице, мимо с грохотом проносились машины, становилось жарко и душно. Но от неприятной близости Натали и пристального взгляда Лероя меня бил озноб. Было что-то в этих ублюдках, что заставляло прохожих, это уродливое и обычно невосприимчивое стадо, отодвигаться к обочинам и смотреть исключительно себе под ноги.
Большая овчарка бешено лаяла на подъемный кран. Отпусти ее – она бросилась бы и растерзала воющее железное чудовище. Она вцепилась бы в его гидравлическую шею и перегрызла бы ее.
Я и мои конвоиры свернули в переулок, прошли в подворотню и оказались во дворе моего дома. Маленький дворик с чахлой растительностью и плешивым газоном, старый, покрытый плесенью и облупившейся краской, дом. Сидевший у подъезда огромный рыжий кот сверкнул огненными глазами и скрылся. Мы поднялись в квартиру.
Изощренный разум матери, защищающей свое дитя, лихорадочно искал способ вырваться и скрыться. Выйти на балкон, перемахнуть ограждение и оказаться в соседней квартире? А если там никого нет? Не спасение, а ловушка для меня. Под каким предлогом меня могут выпустить из квартиры? Да ни под каким. Бегаю я плохо. Надо воспользоваться моими козырями – усыпить бдительность, не быть агрессивным, выполнять все требования. Подождать подходящего момента и решительно действовать по обстановке. Ага, ловко придумано. Но больше у меня ничего пока нет.
Под верхней одеждой инструкторов оказались майки. У одной – мерч съезда серийных убийц, у второго – на черном красовалась всего лишь надпись «Твиссел». Я пытался следить за обоими, но не заметил, как Натали откуда-то взяла три чашки чая.
Кивком показала мне место, сама с «названым братом» села на край дивана напротив. Ну что вы так смотрите на меня, будто ищете на мне вшей? Если мы еще чуть-чуть наклонимся друг к другу, то столкнемся лбами.
У этого Лероя, наверное, красивые глаза, заметил я. Цвета завядшего газона. Пустые-пустые. Невозможно понять, то ли он еле заметно улыбается, то ли уничтожает тебя этой пустотой. Белки такие белые-белые. Он весь такой чистый. Безупречный, как кукла. И даже шрам на лбу не выглядит последствием студенческой дуэли, а добавлен к образу опытным стилистом. Вся эта беспорядочная укладка волос явно рукотворная и запланированная.
После чашки чая у него пропал акцент, и он заговорил на родном языке.
– Хорошо, теперь ты будешь слушать внимательно, и говорить только правду. Учти: Натали – очень опытный инструктор. Поэтому говори правду и расслабься. Понятно?
Он поправил что-то сзади за поясом. Да выложи ты уже свой очень страшный пистолет на стол, если он там тебе так мешает!
– Чего ж тут непонятного! – я откинулся на спинку дивана. – Нет проблем, я не дергаюсь, веду себя спокойно, и вы тоже успокойтесь, я никуда не убегу (это неправда!). Мы тихо поговорим, без стрельбы и все такое…
– Я начну стрелять, только если ты не будешь отвечать, – успокоил меня инструктор. – Постарайся говорить кратко и правдиво, только то, что думаешь ты.
Я часто-часто закивал, мол, давайте уже, я сотрудничаю.
– Волки. Ассоциация? – быстро выпалил Лерой.
– Санитары леса. Регулируют популяции травоядных. Серые. Поле, покрытое снегом. Они в стае. Подбираются. У них голубые глаза, светящиеся в голубых и фиолетовых сумерках.
Я замолчал. Снег скрипел под ногами, как пакет с картофельным крахмалом, расстилался одеялом вековой лунной серебристой пыли. Рваный кашель еле различаемых боковым зрением среди ветвей далеких деревьев ворон прочерчивал черными штрихами тишину. Герда Шейн. Я не вижу ее. Только помню. Мгновения ее ресниц – как тихий полет филина в ночном лесу. А я… Кто я? Человек? Что я делаю на этом поле? Сейчас узнаем. Я оборачиваюсь назад. А позади меня НЕчеловеческие следы. Этакие глубокие точки и от них траектории в снижающейся фазе движения лап. Эти следы – мои получается. И линия горизонта непривычно высоко. И снег непривычно близко. Каждая крошка снега различима даже в этих уже прочно фиолетовых сумерках.
– Э! Да я и сам…
– Что сам? – помог мне Лерой.
– Да я и сам волк!
Лица обоих мразей осветились невесомыми улыбками типа «ну я ж говорил!». Какие-то из кожаных деталей их одежды удовлетворенно заскрипели.
– Все правильно, – похвалила Натали. – И глазки такие голубые, светодиодные.
– Светодиодные. Точно.
– Что ты думаешь о терроризме?
– Он меня не касается. – Отрезаю я. Не касается. Не касается.
– Как это – «не касается»? А если бы ТВОЮ задницу вынесли сейчас из подземки отдельно от остального ливера?
– Не вынесли же. Только стрелять не надо, ладно? – я заныл.
– Еще раз повторяю вопрос. Я не спрашиваю, касается или не касается. Как (пауза) ты (пауза) относишься к этому явлению?
– Да я помню. И опять говорю – пока арабы мочат евреев или узкоглазые мочат друг друга, папуасы всякие или американцы бегают по пустыням – меня это никак не касается. Даже не возбуждает. Когда что-то случается у нас – это интересно. Ну как всем интересно. Что там внутри у раненых или мертвых. Сколько убито, сколько раненых, какие страховки выплачены. Что разрушено, как долго будет восстанавливаться. Все смотрят, и я смотрю. Но я не боюсь. Запугать можно толпу. Но я не в толпе. Я сам по себе. Я успею избежать беды. Как и все. Не избегают беды только неудачники. Такие, которые вечно спотыкаются и бьются лбами.
– Или ты будешь говорить правду, – остановил меня Лерой. – Или лишишься способности воспроизводства. Я понятно выражаюсь?
– Да что за черт! – беседа эта мне показалась вдруг подозрительно знакомой, как будто я ее уже вел не один раз. Такими заученными и отработанными мне показались формулировки, вылетающие из моего рта. – Я не боюсь терроризма! Если и случится попасть в жертвы теракта, я постараюсь быть скорее мертвым, чем тяжелораненым. Терроризм – довольно высокооплачиваемое занятие. Хороший специалист стоит дорого – его знания, опыт, готовность, кураж, наконец. Террористы смелые люди, им нечего терять, но есть куча всего, что они могут получить. Все?
Лерой пару раз кивнул, не смотря мне в глаза, поскольку отхлебывал чай. Давай, мол, дальше.
– Я бы не смог стать террористом, потому что меня ограничивают страхи за себя, свою жизнь – ее могут отнять. За свою репутацию, родителей. Но больше – страх наказания – опять же боль, какие-то невообразимые сроки заключения в тюрьме, возможно – смерть!
– Ладно, не надо хныкать и бояться, – успокоила меня «мамочка» Натали. – Мы тебя в обиду не дадим.
Она прямо-таки обидно ухмыльнулась. И Лерой тут же предупредил:
– Разговор у нас донельзя серьезный. Чуть зазеваешься – отстрелим яйца. – И Натали опять улыбнулась.
– Да что вы все – «яйца, яйца»? – мне уже надоело слышать это слово и ощущать неприятный холодок опасности в упомянутых органах.
Натали приложила палец к губам. И я заткнулся. Шутить сумасшедшие не любят и не умеют. Могут и пальнуть – на нервах же все.
Такой знакомый и неожиданный переход из привычного мира, удобного, разношенного по ноге, мира, к которому уже принюхался и запаха не ощущаешь, в немного другой. Будто покрашенный заново. Дом, такой же, как твой по планировке, но с другими обоями и обстановкой, другими запахами и хозяевами. Он отдает какой-то пряностью и немного – незнакомыми духами. Старыми книгами незнакомых авторов. Но так легко ориентироваться в нем. Потому что ванная осталась ванной, и свет в окно с той же стороны. И на кухне плита на привычном месте. Легкая коррекция правил поведения – и я снова свой в этом мире. Проходит мимолетное ощущение чужого. Как будто припоминаешь эту обстановку. Будто был здесь, много лет назад, у своих добрых знакомых, провел здесь немало приятных минут.
А эти наглые морды смотрят на меня и изучают мои реакции. А что будет, если хомячку треснуть линейкой по голове? Что будет если ткнуть рыбку карандашом? Или дернуть кота за хвост? Как поступит подопытное? Растеряется? Проявит агрессию? Может быть, психологи – самые грязные из ученых? Они копаются в человеческих инстинктах, реакциях и рефлексах, связанных с интеллектом, опытом и теоретическими знаниями. Осторожно, как школьники, впервые делающие вскрытие лягушке, отделяют ткани одна от другой – инстинкты от рефлексов, знания от опыта, животное от – человеческого. Отрежут кусочек и смотрят, что получилось, как это повлияло на остальной организм. Ничего, думает лабораторная крыса, будет и на моей улице праздник, я вознесусь в рай, а вы вечно будете ковыряться в грязных потрохах.
– Что ты думаешь о времени? Говори быстро и по существу. – Натали привычно вела допрос.
– О времени, о времени, – я засуетился, заметался. – А вы, вообще, местные?
– Допустим, не местные.
– Ой, а откуда вы, – я совсем чуть-чуть игриво спросил. И зря. Оба инструктора синхронно скривили губы. – Вы, что из будущего?
– Сложно так сразу сказать, братишка, откуда мы. Не из Турции точно, не думай, – инструктор Лерой не очень-то охотно пояснял. – Мы в службе Распределения. Служба такая, понимаешь? Она нигде и везде сразу. Что распределяем? Всё подряд распределяем. Счастье, в основном, распределяем. Счастье, понимаешь? Одним людям немного, другим – побольше. Кому как назначат. Нет никакого будущего, брат. Есть одно время – сейчас. Но немного туда-сюда мы поездить можем. Работа такая, всякое разное достанем, отвезем, с людьми поговорим. Дело делаем. Дело делаешь – счастье получишь.
Счастье – это наркотики, сто процентов. Теперь заговорила инструктор женского пола.
– Твой вопрос довольно глуп для нас. Ты родился на этой улице? Нет? А как попал сюда, в эту квартиру? Ногами пришел. Ну, мы же вместе пришли, помнишь? Переместились из одного места в другое. Это не очень сложно было. Подумали, где мы тебя встретим, и туда переместились. А ты навстречу идешь. Вот и встретились. – Интонации больше подошли бы учительнице первого класса школы, объясняющей устройство обыкновенной двери.
– Пойми, – продолжала Натали. – Ты же не движешься постоянно и не стоишь на одном месте в пространстве. Вот, твои часы, идут только вперед…
– Да, кстати, что делать с моими часами? Мне их подарил отец на совершеннолетие.