Считаю до трех

–

Без этого наши отношения невозможны. Я не хочу, чтобы тебя разыскивала в моей квартире милиция. – И мальчишка волей-неволей отправился к себе домой для серьёзного разговора.

Странно ему было идти по своей улице. Словно это был не он, Алёшка Кусков, а какой-то другой человек, который видел свою улицу издалека…

Он прошёл мимо школы, где последний месяц перед каникулами шли занятия. Он заглянул в окна первого этажа – у третьеклассников было торжественно от белых передников и новеньких красных галстуков, недавно – двадцать второго апреля – их приняли в пионеры.

Алёшке стало неожиданно грустно оттого, что он больше никогда не придёт в эту школу.

Он вспомнил педсоветы, двойки, контрольные и с облегчением сказал себе, что теперь всё это позади. Но настроение почему-то не поправилось.

Он зашёл к Штифту. Штифт варил обед и тренькал на гитаре.

–

Во! – сказал он, пожимая приятелю руку. – Мамаша гитару приволокла, говорит, премию дали. Видал? Я не так гитаре радуюсь, а что не пропила премию-то. Видал?

–

А чего ты не в школе?

–

Я с физкультуры отпросился, мол, живот болит. Охота на гитаре играть. Во, уже получается…

Штифт закатил глаза под лоб и забряцал по всем струнам сразу:

По тундре по железной дороге

Где мчится курьерский Воркута—Ленинград …

–

Вот тут у меня переход не получается…

–

Как там? – спросил Алёшка.

Штифт покраснел.

–

Да! – он махнул рукой. – Мамаша плачет, а этот переехал! Вчера у вас ночевали…

–

Так! – Кускову захотелось что-нибудь разбить или поломать. – Теперь всё ясно. Я дал ей время подумать, а теперь…

–

Да погоди, погоди… – говорил Штифт.

–

Чего годить! Сейчас соберу вещи, и всё!

Кусков выскочил на лестницу, взбежал к себе на пятый этаж. Дверь, к его удивлению, оказалась незапертой. Навстречу ему выскочил мальчишка лет пяти.

–

Ты кто? – спросил он, насупив белёсые, как у Алёшки, брови.

–

А ты кто? Что ты тут делаешь? – опешил Кусков и догадался, что это тот самый сынишка Ивана Ивановича, которому нужна мать.

–

Я – Колька, – сказал мальчишка. – А ты Алёша? – И такая радость и надежда полыхнули в его голубых глазах, что вся Лёшкина злость прошла.

–

Не! – пробормотал он. – Не… Я это… Я из школы. Пришёл узнать, почему он школу мотает.

–

Не Алёша, – поник мальчишка. – А я думал, Алёша.

Он, понурив голову, поплёлся в комнату. Кусков двинулся за ним.

–

Нету Алёши, – с тяжёлым вздохом сказал Колька. – И где он, никто не знает. Папа поехал в милицию заявлять, а мама в морг, где покойники лежат. Она плачет всё время.

Кусков увидел, что в комнате у матери постель не смята, – значит, спать не ложилась, зато здесь на его диване валялась Колькина одежонка.

«Ну вот, – подумал Алёшка. – Не пустует моё место. Нечего мне тут делать». Но странное дело, не было у него злости на этого малыша, да и о матери он думал как-то иначе, чем вчера, так и стояло перед ним её плачущее лицо.

–

В морг поехала! – усмехнулся он.

–

Ага! – кивнул мальчишка. – А меня тут оставили. Если, мол, Алёша жив и придёт, его надо покормить. Вот я сижу, жду, обед грею.

– Спички детям не игрушка!

–

Я всегда сам разогреваю! – сказал Колька. – Я не спичками, а электрозажигалкой. Она как пистолет: ты- дых – и загорелась.

–

Где ж ты научился? – спросил Алёшка, раньше он никогда с такими малявками и не разговаривал.

–

Чему война не научит, – по-стариковски вздохнул Колька.

–

Кто говорит?

–

Не говорит, а говорил, – опустил голову Колька. – Дедушка мой говорил, у него потом осколок стронулся…

–

Куда стронулся? – спросил Алёшка и вспомнил тот чугунок, что бабушка подняла.

–

«Куда»… В сердце, куда же ещё! Тебя как зовут?

–

Иванов, – торопливо ответил Алёшка.

–

Ты есть будешь? Папа целую кастрюлю щей наварил.

–

Он у тебя и щи варить умеет? – зло усмехнулся Алёшка.

–

Он всё умеет, – гордо ответил Колька. – И шить, и стирать, и полы мыть… Он же моряк!

«Какой он моряк!» – чуть было не сказал Алёшка, но глянул на жиденькие плечишки и пушистый Колькин затылок и не сказал.

Мальчишка, натужившись, снял с плиты кастрюлю, перетащил её на стол, поставил тарелку.

Высунув от усердия язык, отрезал большой ломоть хлеба.

–

Садись, ешь, – позвал он Альку.

–

Да я не хочу!

–

Ну вот! Хлеб уже отрезанный, а ты отказываешься, так нельзя, раз хлеб уже отрезали… Я тебе уже всё налил… Садись! Несолёно? – спросил Колька. – Папа всегда посолить забывает. – Он взял щепотью соль и потрусил её над Алёшкиной тарелкой. Кусков подивился, какие у него маленькие пальцы. – Ты не бойся! – перехватил его взгляд Колька. – Я руки мыл.

–

Слушай, – Альке кусок был поперёк горла, – ты всегда такой был?

–

Какой?

«Как старичок», – чуть было не сказал Кусков, но осёкся.

–

А игрушки у тебя есть?

–

Ого! Ещё как есть! – просиял Колька. – Целый чемодан! Мало что чемодан! Мне в детдоме кахей подарили!

–

Что?

–

Кахей! Настольный!

–

Не кахей, а хоккей! – поправил Алёшка. – В каком это детдоме?

–

Ну я же в детдоме жил, когда дедушка умер. Меня же не с кем было оставлять, когда папа работал.

–

Давай сыграем, – предложил Кусков.

–

Ага! – Колька помчался в другую комнату, но тут же вернулся.

–

Там коробка запечатанная, – сказал, потупясь. – Только ты не сердись, Иванов. Она запечатанная.

–

Тебе что, её не открыть? – не понял Кусков.

–

Чего там открывать! Бумажку разорвал, и всё…

–

Ну так открывай!

–

Я хотел с Алёшей! – прошептал Колька.

Кусков положил руку на пуховый Колькин затылок.

И мальчонка вдруг всхлипнул и, обхватив Кускова, прижался к нему.

–

Ты чего? Ты чего это? – растерялся Алёшка.

–

Это он из-за нас ушёл! – поднял к нему мокрый нос Колька. – Это он нас не хочет!

–

Да что ты! – Алька совсем не знал, что ему делать, только гладил Кольку по спине, где острыми бугорками вздрагивали лопатки. – Кто тебе сказал, что он тебя не хочет?

–

Папа! Он ещё сказал вчера, что если так, то, конечно, мы уйдём! Потому что нельзя Алёше жизнь ломать! Насильно мил не будешь. А я уходить не хочу!

–

Ну и живи! Кто тебя гонит? – говорил Алька. – Живи на здоровье! Теперь у тебя всё есть – и мама, и папа… Вот книжки, – он показал на свою библиотеку из двадцати книжек, где в основном были тоненькие «Самбо для всех» или «История дзюдо». – Ты читать умеешь?

–

Не-а!

–

Научишься – прочтёшь. Вот тут стол письменный! Где-то тут фломастеры были – бери, рисуй!

–

Нет! – сказал решительно Колька. – Здесь ничего трогать нельзя. Алёша может обидеться!

–

Да ты что! Он не жадный, ему не жалко!

–

В том-то и дело, – всхлипнул Колька. – Я хочу с Алёшей! И с папой! И с мамой! Чтобы все были вместе – и папа, и мама, и Алёша! Чтобы всех было много – и мам, и пап, и сестрёнок, и братишек, и дедушек, и бабушек…

–

Ну что ты зарядил! Алик теперь занят! У него другая жизнь…

–

Тогда мы уйдём! – упрямо повторил Колька.

–

Никуда ты не уйдёшь! – обозлился Кусков. – «Уйдём»! Никуда вы не уйдёте! Сиди и пользуйся!

–

Иванов! – закричал ему вслед Колька. – Ты чего обиделся? Иванов! Если Алёшу встретишь, пусть домой идёт! Я ему кахей подарю! Пускай скорее идёт, а то мама очень плачет и капли пьёт!

–

Ну, видал? – спросил его Штифт, потупясь, словно он был виноват в том, что Колька теперь жил у Кусковых.– Плачет всю дорогу! Вчера ещё в окно взялся кричать: «Алёша! Алёша!», всю душу вымотал – страдает! А может, слушай, ты это…

–

Что! – закричал Кусков. – Что «это»!

–

Ну это… Назад придёшь? А?

–

Не для того я уходил! Ишь какой! Да у меня сейчас, может быть, только настоящая жизнь и начинается! А этот поплачет – перестанет, от слёз крепче спать будет! Буду я ещё на чьи-то сопли внимание обращать! – кричал Лёшка. – Да если хочешь знать, если бы я на соревнованиях был таким лопухом, как ты, и думал, что делаю кому-то больно, я бы никогда не стал чемпионом!

–

Ну чё ты! Чё ты! – бормотал Штифт.

–

Матери передай, что я уехал.

–

Она спросит – куда?

–

В экспедицию! В трудовые лагеря! В спортивные лагеря! В общем, пусть не ищет! Скажи: ваш бывший сын вам желает счастья!

–

Ну ты даёшь! – покачал головой Штифт.

–

Вот так и передай!

–

Ладно! – буркнул Штифт.

Лёшка остыл на улице и опять вспомнил, что не спросил у Штифта имени.

«Размазня несчастная! – подумал он о своём приятеле. – Нужно пойти к моей матери и сказать: «Не ищите сына, он больше к вам никогда не вернётся! Он вас презирает». А Штифт разведёт турусы на колёсах, вздыхать начнёт да краснеть! И получится, что вроде бы он за то, чтобы меня искали.

Отец! – решил Алька. – Отец – вот кто так отбреет, что всякая охота пропадёт по милициям и моргам бегать».

И он пошёл к отцу в бар.

Глава восьмая

ХОЖДЕНИЕ «В НАРОД»

У отца в баре сидел тот худущий парень в свитере, который был в первый раз с Вадимом. Он был крепко пьян.

–

А, – сказал худущий, – зародыш явился! Из молодых, да ранний!

–

Заткнись, Сява! – одёрнул его отец. – Поговори, моментом отсюда вылетишь.

–

Я не вылечу, я – корова!

–

Вот и будешь летающая корова!

–

Не-не-не, – пьяно протянул парень. – Вам тогда некого доить будет. Никогда вы меня не выгоните. Я вам нужен! Наш милый Вадик не любит чёрной работы! Чёрную работу должен делать Сява!

Алёшке было противно, что этот пьяный говорит так о Вадиме. Рядом с ним и отец выглядел жалко, казался не таким уж красивым и богатым, а этот – в драном свитере, с испитым отёчным лицом.

–

Поговори! Поговори! – сказал отец. – Тебе Вадим покажет, где раки зимуют.

–

Мне? – засмеялся парень. – Мне никто ничего не покажет. А твой Вадим тем более! Интеллигенция тухлая! Он же всех дрейфит… Теперь вот зародыша этого испугался! Боится, что зародыш…

–

Заткнись! – закричал отец и, выскочив из-за стойки, схватил Сяву за шиворот, но почему-то выталкивать из бара не стал, а несколько раз ударил его по лицу. И Сява вдруг пьяно заплакал. Алёшка чуть в обморок не упал. Отец, такой сильный, бил этого противного, но слабого парня по лицу. Тренер всегда говорил, что поднять руку на того, кто слабее тебя, – этому нет названия, а драться можно только защищая другого и если нет иного выхода. В самом крайнем случае.

–

Папа! – закричал Кусков.

–

Чего тебе? – отец отпустил Сяву, и тот как мешок рухнул в кресло у столика.

«Как ты мог!» – чуть не сказал Алёшка. 0тец больше ему не казался таким великолепным, как прежде. У него было хищное лицо, хитрые маленькие глаза и пухлые руки, покрытые рыжей шерстью. «Как это я не замечал, что у него такие отвратительные руки!» – подумал Алёшка.

–

Чего тебе? – повторил отец. Он говорил это совершенно спокойно, словно только что ничего и не произошло. И поэтому Алька сказал другое:

–

Ма… Мать если придёт, скажи, пусть меня не ищет, я в спортивно-трудовые лагеря уехал.

–

Уже прибегала, – отец поправил на руке золотой перстень с печаткой. – Я ей сказал, что нынешнюю ночь ты у меня был. Соку хочешь? —И отец протянул Алёшке стакан с его любимым апельсиновым, но мальчишка глянул на его веснушчатую короткопалую руку и сказал:

–

Нет.

Сява вытирал пьяные слёзы. И Алёшке было противно, что взрослый мужик плачет, и одновременно жалко его.

Крепкая рука отодвинула Альку в сторону.

–

Здравствуй, Ваня! – на стойку облокотился Вадим.

«Ну, сейчас он даст отцу! – подумал Алька. – Сейчас

он ему покажет!»

–

Привет! – ответил отец, и Кусков заметил, как забегали у него глаза.

«Ага! – подумал он злорадно. – Ты только и можешь, что пьяных бить, а вот Вадим тебе сейчас объяснит самому, где раки зимуют».

Но Вадим не обратил внимания на плачущего Сяву и всё тем же угрожающе-ласковым голосом спросил:

–

А скажи мне, Ваня, как ты обошёлся с деньгами, что я тебе дал?

–

За плёнку, что ли? – спросил отец. – Как велел, так и обошёлся.

–

Именно?

–

Мне кусок, ему кусок…

–

Сява, – спросил Вадим, – сколько он тебе дал?

–

Сто колов, – ответил тот.

–

Ну вот! – закричал отец. – Всё по-честному.

–

Тихо! Тихо! – сказал Вадим. – Лопнешь, борец за справедливость! Сява, исчезни.

Худущий Сява поднялся и поплёлся из бара, вытирая глаза рукавом.

–

Звоню это я сегодня Айвазовскому в мастерские и спрашиваю: сколько ты ему передал. Он говорит, двести…

–

Какие двести! – закричал отец. – Врёт! Триста!

Вадим вдруг схватил отца за запястье и пригнул его к самой стойке.

–

Сейчас мы пойдём к нему вместе и спросим, сколько он получил.

Он повернулся, и Алька поразился тому, что у Вадима было такое же лицо, как у отца, когда он бил Сяву, – бледное и злое.

Художник наткнулся на испуганный Алькин взгляд. Вздрогнул и отпустил руку бармена.

–

Совсем с вами человеческий облик потеряешь… – пробормотал он. – В общем так. Идём в мастерские – сам отдашь Айвазовскому что должен.

«А мне что делать?» – хотел спросить Алька, но не решился – ещё скажут под горячую руку: «Катись отсюда!» – и вся замечательная жизнь, которая ещё не успела начаться, сразу кончится.

Поскольку Кусков-старший схватил табличку «Закрыто», Алька вместе со всеми двинулся к выходу.

Всю дорогу они молчали. Правда, идти было совсем недалеко. Вадим шёл, глубоко засунув руки в карманы брюк, отец, как под конвоем, вышагивал впереди, то и дело оглядываясь на художника. Алёшка еле поспевал за ними.

Скоро отец нырнул в щель высоких чёрных ворот, а Вадим и Алька уселись на скамеечке в сквере у памятника Пушкину.

Бронзовый поэт стоял совсем близко, на гранитном пьедестале, и над его головой и за откинутой рукой проплывали маленькие пушистые облачка, словно Александр Сергеевич играл в снежки.

Алька глянул искоса на Вадима. Художник сидел, низко надвинув на лоб спортивную кепочку, и кусал губы.

«Вот он погорячился и теперь ему стыдно!» – решил Кусков. И вдруг совсем некстати ему вспомнился тренер, сенсей – учитель, как на японский манер звали его ребята из команды. «Он бы сразу за Сяву вступился, – подумал Алька. – Но ведь Сява был пьяный и сам приставал! Ну и что! Бить-то зачем? Наверно, Вадим просто ничего не видел! » – успокоил себя Кусков.

–

Вадик! – вдруг услышал он прокуренный голос. – Вадик Кирсанов? Я не ошибся?

Маленький человечек (даже не верилось, что такой громкий хриплый бас может в нём помещаться) протягивал руки к Вадиму.

–

Здравствуйте, Николай Александрович, – встал Вадим.

–

Узнал! Узнал! – растроганно хрипел человечек. – Не забыл учителя.

Он пытался обнять Вадима, но это было невозможно, потому что Кирсанов был вдвое выше и шире Николая Александровича.

–

Неужели я не изменился?

–

Не буду вас обманывать! – сказал Вадим, улыбаясь той улыбкой, которую он надевал как шляпу. – Не буду обманывать – некоторые изменения есть… Я вас недавно по телевидению видел. Когда вам поляки за реставрацию алтаря медаль вручили.

–

А! Мне говорили, что это транслировали! Мы, знаешь, не думали, не гадали, а они нам хлоп – награды… Там такая была интересная работа… А это кто? Никак сынок? – Человечек повернулся к Алёшке. – Похож! Похож! Совершенно одинаковое выражение лица! Подбородки волевые! Воители да и только… Глаза! Стальные глаза! Так? – засмеялся человек.

«Сейчас возьмёт и скажет: да, это мой сын!» – подумал с надеждой Алёшка.

–

Это мой племянник, – сказал Вадим.

–

Нашёл? – закричал человечек. – Нашёл! Ну ты молодец! Нашёл-таки родственников. Умница. Я помню, как вы в Художественной школе маленькие совсем были, после войны, почти все сироты. Придёшь на живопись, а вы глазёнки уставите и спрашиваете: а вы не мой папа? Какая тут живопись! – Николай Александрович вдруг достал платок и громко высморкался. – Нервы, нервы… – прошептал Николай Александрович. – А ты был такой упрямый! Всё сам, всё один! Все родственников ищут, письма пишут, а ты, помню, заявил: «Раз меня никто не ищет, – значит, я никому не нужен! И я никого искать не буду!» А всё-таки стал искать?

–

Жизнь, – засмеялся Вадим, – часто вынуждает нас ко многим добровольным действиям.

–

Вот именно, – захохотал Николай Александрович. – Вот именно. А чем занимаешься? Реставрацию бросил? Пишешь? Выставляешься?

–

Понемногу, – сказал Вадим.

–

Реставрацию бросил зря! – тряхнул головой старик. – Зря! Ты у меня был самым, что называется, схватчивым! Прямо на лету всё перенимал! Как ты тогда Рембрандта скопировал! А в четырнадцать лет! А! – Он по-птичьи завертел головой. – До сих пор горжусь! Горжусь. Значит, бросил реставрацию! Ай-ай-ай… Стой! Идём ко мне! Идём! Может, сердце-то взыграет, потянет к старому?!

Как ни упирался Вадим, Николай Александрович не давал ему опомниться.

–

Я учитель! Меня нужно слушаться! Накажу! В угол поставлю! – кричал он, заталкивая их в какую-то тёмную проходную, потом в раздевалку, где нарядил их в белые халаты.

–

За мной! – И они шагнули в огромную комнату, где на длинных столах лежали ярко освещённые чёрные доски в белых наклейках.

–

Вот! – сказал он. – Контролечки снимем. У меня предчувствие, у меня предчувствие, что это не позднее пятнадцатого века!

Алёшка никогда такого не видел. Здесь пахло химикатами, как в больнице. В огромном зале были собраны какие- то странные вещи. В основном совершенно чёрные доски и потрескавшиеся, облупленные картины. Человек в халате, с лупой в глазу, как у часовщика, макал тоненькую кисточку в пузырёк и подклеивал чешуйки краски на картине. Он работал осторожно и медленно, как хирург, сходство дополнялось марлевой повязкой на лице.

–

Почему в мастерской посторонние! – закричал вдруг Николай Александрович. В дальнем углу мастерской, где была дверь с надписью: «Фотолаборатория», Алёшка увидел отца. Он разговаривал с парнем. – Сколько раз! – закричал, покрываясь красными пятнами, Николай Александрович. – Сколько раз говорить вам, Ованес, чтобы вы все необходимые вам вещи получали сами, вне стен мастерской. Чёрт знает что такое! Проходной двор какой- то, а не реставрационные мастерские. Немедленно выйдите.

–

Но ведь вы тоже с гостями! – буркнул Ованес.

Николай Александрович выпучил от растерянности глаза.

–

Совершенно не могу наладить дисциплину, – сказал он Вадиму, держась за сердце. – Просто ужас какой-то. Я им говорил, что я не начальник. Нет! Назначили начальником мастерских! Ты понимаешь! Стали работы пропадать! В своих людях я уверен, но факт остаётся фактом – пропадают работы.

Он сел, тяжело отдуваясь.

Человек в марлевой повязке молча подошёл к холодильнику. Достал минеральную воду, налил стакан и подал Николаю Александровичу.

–

Спасибо, – сказал тот и жадно выпил воду.

–

Вы хотели контрольки снимать, – сказал человек в маске.

–

Да! Да! Вот именно. Нервы! Нервы! И склероз крепчает. А может, ты?

–

Давайте, – сказал Вадим. – Давненько не брал я шашек в руки.

–

Хе-хе-хе… – засмеялся реставратор. – Как там Чичиков говорил: «Знаем мы, как вы плохо играете!»

–

Это Ноздрёв говорил, – поправил его Вадим. Они склонились над чёрной доской и принялись колдовать. Алёшка рассматривал зал. Посреди него стоял бронзовый Пётр Первый – его ботфорты были ростом с Кускова. В зале был полумрак. Сильные лампы светили только на работы, что лежали на столах. Над ними склонялись люди в халатах. Сейчас они один за другим откладывали скальпели, тампоны, кисти, убирали лупы и вставали за спиной Николая Александровича и Вадима.

–

Увы! – сказал Николай Александрович. – Увы! – повторил он, когда отклеили белую полоску ещё от одной доски. И человек пять сотрудников за его спиной тоже разочарованно вздохнули.

–

Ага! – вдруг закричал он. Алька вытянул голову вместе со всеми. Он увидел, что на чёрной доске, словно в окошке, светится ярко-алый квадратик.

–

Давай второй!

Вадим снял пинцетом вторую тряпочку. И оттуда словно брызнул ярко-голубой цвет.

–

Есть.

Сотрудники возбуждённо заговорили, склонились над этими двумя окошечками.

–

Не позднее пятнадцатого! Не позднее! – кричал старый реставратор.

«Что «пятнадцатого»? – подумал Алёшка. – Века? Этой иконе? Полтыщи лет?»

–

Это что же, – спросил он, когда они вышли в проходную, – этой иконе пятьсот лет?

–

А ты как думал! – хлопнул его по плечу Николай Александрович. – Считай, на поколение двадцать пять лет. Итого – двадцать поколений назад. Твой «пра» двадцать раз дедушка мог видеть эту икону. А может, он её и написал?