Третий брак

Ее отношения с братом Мильтиадисом, несмотря на то что они вместе жили, трудно было назвать сердечными. Мильтиадис был кадровым военным, но Метаксас отправил его в отставку. Он воевал в Сарандопоро, в Бизани, в Сангарио, далее по списку. Большинство своих званий и наград получил за доблесть и мужество. Так что он был – ни больше ни меньше – семейным героем. У нее на комоде стояли два снаряда, которые он привез ей на долгую память с Балканских войн[13]. Но в те времена, когда мы с ней познакомились, эти снаряды из свидетельств святых подвигов рода перешли в разряд памятников детским шалостям Тодороса! Когда он плохо себя вел, кира-Экави запирала его в той комнате, где стоял комод со снарядами. Однажды она заперла его и забыла о нем напрочь. Ему приспичило сделать пи-пи, и когда он, покричав, понял, что его никто спасать не собирается, то взял да и написал прямехонько в снаряды. Теперь, когда он стал таким представительным и обстоятельным взрослым господином, мне никак не удается представить его ребенком, да еще и таким озорным. Некоторых людей просто невозможно представить детьми, так же, как видишь каких-то детей и сразу понимаешь, какими они будут, когда вырастут.

Мильтиадис был сторонником Венизелоса. Даже уже и в пору нашего знакомства всякий раз, как разговор устремлялся к политическим пристрастиям брата Мильтиадиса, кира-Экави инстинктивно понижала голос. Не потому, что ему или ей все еще грозила какая-то опасность. Кого в конце тридцатых – в тридцать седьмом, тридцать восьмом – волновало, нравится тебе Венизелос или нет? Скорее она делала это по привычке. Было, видишь ли, время, когда поддерживать Венизелоса было примерно так же опасно, как сегодня быть коммунистом. Вот тогда это точно было не баран чихнул. Однажды папа из-за Венизелоса чуть было не потерял место в университете, как раз тогда, когда Константин только вернулся из ссылки[14]. Папа тоже голосовал за Венизелоса. Пусть он и не был таким фанатиком, как многие другие, – его в принципе не увлекала политика, но все-таки голосовал за Венизелоса, потому что тот в отличие от прочих бросал пару косточек и беднякам. Хотя в глубине души он был не из тех, кому так уж интересны были чьи-либо предвыборные программы. «Пустомели, – говорил он. – Греция прекрасно бы обошлась и без тех, и без других. Единственное, что в жизни имеет значение, так это быть хорошим человеком, а добиться этого ты можешь только сам. Кто бы там сейчас ни правил, какой бы строй ни устанавливал, есть вещи, которые никогда не изменятся: всегда будут люди и нелюди…» Так вот, когда Кондилис[15] организовал референдум и вернул Георгия на трон, Мильтиадиса выгнали из армии как смутьяна и бунтовщика. В это же самое время кира-Экави вернулась в Афины. Она обнаружила брата погруженным в глубочайшую ипохондрию и без копейки денег – пенсии, которую ему платили, не хватало, как говорится, даже на сигареты, – а потому кира-Экави предложила переехать к ней и жить всем вместе, хотя бы чтобы не платить за жилье. Но, как водится, сначала пошли взаимные упреки, а там и до скандалов рукой подать. Она все просила его взять себя в руки и найти работу, как это уже сделали все его однополчане, но Мильтиадис ее не слушал. Он твердо верил, что вскоре положение дел переменится и его снова возьмут в армию. А до той поры он болтался по кофейням, играл в нарды и шепотом поносил и 4 августа[16], и Метаксаса. Каждый раз, проходя по коридору мимо фотографии Метаксаса, демонстративно плевал на пол. Вот и еще одна причина для грызни. Не потому, что ей так уж дорог был Метаксас, нет, тут было кое-что другое. По-своему в этих вопросах она придерживалась примерно той же позиции, что и мой папа. Да только Тодорос был яростным защитником существующего порядка, и она боялась, как бы однажды он не застал любимого дядюшку на месте преступления и не подрались бы дядя и племянник, и что в таком случае делать кире-Экави?

Но и лень, и ипохондрию, и скверные манеры – все это она ему прощала. Одного только так и не смогла ему простить, что, собственно, и стало причиной их последней битвы: главным преступлением Мильтиадиса была его мания лезть в воспитание Акиса. Кира-Экави не позволяла внуку носиться по улицам и играть с соседскими мальчишками. Она либо сажала его за вышивание, либо шила ему кукол, а он безропотно в них играл!.. Мильтиадис смотрел на этакие дела и грохотал от ярости, все его национальное самосознание восставало против этого. Греческая молодежь, у которой не должно быть никаких других занятий, кроме войны и оружия, играет в куклы. Греки играют в куклы!.. Стоило ли удивляться, что в один прекрасный день он взял да и выбросил все кукольное семейство в мусорное ведро. Что породило чудовищный скандал, вполне достойный таланта Гомера. Кира-Экави пришла ко мне и, клокоча от возмущения, изложила историю событий.

Если судить по фотографии (теперь она висит у нас в гостиной), муж киры-Экави был очень красивым мужчиной и, как и мой дорогой папа, большим щеголем: жесткий воротник, посеребренный галстук, бриллиантовые булавки, он явно не упускал ни одной детали. Как-то, когда мы только-только познакомились, я пришла к ней в гости, и мы рассматривали, как сейчас помню, фотографии, висевшие у нее по стенам. «Красавчик», – говорю я ей. «Хм, таким он был, когда пришел к отцу просить моей руки. Большего модника, чем он, во всем свете не сыскать было. Всегда он одевался лучше, чем мог себе позволить. “Пусть говорит кто хочет, – бывало, смеялся он, – что встречают не по одежке. Где-нибудь, уж и не знаю где, это так, но здесь, в Греции, тебя принимают за того, кем ты выглядишь”. Так вот, вместо того чтобы учиться в университете, куда его отправил старый Лонгос, он напечатал визитные карточки со словом “адвокат” под своей фамилией и убивал время, болтаясь по самым разным местам и флиртуя со всеми хорошенькими и не очень девицами. Дом моего отца стоял в самом верху улицы Айион-Асоматон. Вот будем как-нибудь в тех краях, и я тебе непременно его покажу. На фасадную сторону у нас выходила веранда с двумя кариатидами. Иной раз сейчас я прохожу мимо нашего дома, смотрю на тех кариатид, и слезы наворачиваются. Сколько полуденных часов провела я на той веранде! Полью цветочные горшки, а потом сижу себе в кресле и вышиваю. Яннис жил чуть ниже по той же улице и каждый раз, проходя мимо, бросал мне какой-нибудь комплимент – все эти глупости, которые молодые люди говорят девицам, когда хотят их завоевать. Но я была застенчивой и стыдливой. И в ответ на его комплименты только краснела до ушей и убегала в дом. Им овладело упрямство. Послушай-ка, а эта здесь совсем не такая, как другие. Как-то раз он пришел и попросил меня у моего отца. Но даже и когда мы были помолвлены, я продолжала его стесняться. “Мама, – говорю я однажды своей матери, – не заставляй меня мыть посуду, когда приходит господин Лонгос”. – “И почему же мне не заставлять тебя мыть посуду, когда приходит господин Лонгос?” – “Потому что я закатываю рукава, и он видит у меня родинку на руке и смеется”. – “Ах, глупенькая ты моя девочка, – говорит тогда моя мать, царствие ей небесное. – Если бы ты только знала, бедняжечка, что тебя ждет, когда ты замуж выйдешь!” Такой вот я невинной была, дорогая Нина. И сейчас я иногда сижу и думаю, как жизнь меняет человека, что он из такого вот невинного агнца превращается в чудовище, которым я стала теперь». – «Ну ладно тебе, ладно, – отвечала я ей, – не такое уж ты и чудовище. Тебе больше нравится его изображать. А что изучал твой муж?» – «Юриспруденцию. Но ему не хватило терпения получить диплом. Он начал заниматься работой и разъезжать. Торговля. Вначале мы жили у моей матери. Позже наняли свой собственный дом, напротив Тисиона. Там я и родила всех моих детей, кроме Димитриса. Его я родила в Салониках». – «И зачем вы поехали в Салоники?» – «Потому что Яннису не нравились Афины. Он, видишь ли, был из Сьятисты. Не мог жить в атмосфере старой Греции. Я была, помню, беременна матерью Акиса, он приходит домой вечером, уже за полночь было, стоял январь, и холода были такие, что у тебя дыхание замерзало, так вот, он будит меня, и ни полслова, что да почему, говорит: “Приготовь мне чемодан с какой-нибудь одеждой. Сегодня вечером я отправляюсь с Павлосом Меласом в Македонию. Если эти недоноски болгары думают, что мы им по зубам, они жестоко обманулись!” В то время дела Турции стали совсем плохи, и греки ругались с болгарами, как наследники, наблюдающие агонию богатого дядюшки. “А меня ты на кого оставляешь, Янни? – говорю я ему. – Что будет со мной и с нашими детьми? Что с ними станется, если, не приведи Господь, с тобой что-нибудь случится?” – “Не бойся, – отвечает он, – ничего со мной не случится. Не такой я дурак, чтобы меня подстрелили. Хочу просто приглядеться, что там и как в Салониках. В Афинах хлеба нет…” Обнял меня, поцеловал и уже был готов уйти. Но передумал. Пока держал меня в своих объятиях, одной рукой притушил свет лампы и… ну ты понимаешь, чего хотят мужчины… Таким он был. Может, за это я его и любила. Я уже точно знала, что он – мое божество. Потом он поцеловал Тодороса, который был тогда еще младенцем в люльке, и прямо посреди ночи, да еще в такой снегопад, встал и ушел… Спустя три месяца болгарский комитадзис[17] засадил ему в руку штык. Выйдя из больницы, он вернулся в Афины. Пожил с нами месяц и вернулся в Салоники. Взялся за торговлю лесом. Взял подряд на вырубку монастырского леса. Подумывал о покупке собственного корабля, чтобы перевозить древесину. Зарабатывал деньги играючи. Но меня, Нина, меня эти деньги не заботили. Мне не нравилось, что мы живем порознь. Каждый раз, когда он приезжал в Афины, я просила его: “Возьми и нас с собой в Салоники, Янни, я больше не могу жить одна”. – “Бросай эти глупости, – говорит он мне в последний раз. – Забудь об этом. Положение тяжелое. Может начаться война”. И как знал. Не прошло и месяца, как началась Первая Балканская. День за днем я ждала, что он появится или напишет. Но ни слова от Янниса. Ему не нравилось писать письма. Прошло два месяца, прошло три, и я обезумела. Кончено, говорила я сама себе, кончено, потеряла я своего мужа. Или его убили, или какая-нибудь шлюха его от меня отвадила, а это то же самое, как если бы его убили, и что я теперь буду делать, разведенная, с четырьмя детьми? Тем временем я поняла, что снова беременна. Короче говоря, я решилась ехать его искать. Если ты, мерзавец, думаешь, что я так и останусь Экави, которая стесняется закатать рукава, а ты будешь приезжать, делать мне по ребенку и уезжать, так ты жестоко заблуждаешься. Что-то ты слишком далеко зашел, дружок. Теперь ты узнаешь, какова на самом деле твоя Экави. Я тебе сейчас покажу и другую сторону монеты!.. Ноги в руки, и еду во дворец и прошу аудиенции у Софии[18]. В то время она еще была наследной принцессой. В указанный час она меня принимает. Целую ей руку и говорю: “Ваше высочество, так-то и так-то обстоят дела. Хочу, чтобы ты отправила меня к моему мужу”. – “Сиди на своем месте, добрая женщина, – отвечает она, – куда ты полезешь с тремя детьми в самое пекло?” Ну, ты понимаешь, что она не точно так говорила, она плохо знала греческий. “А если ты денег не имеет, – говорит она мне, – я тебе помочь буду”. – “Денег имеет, – отвечаю я, – сообщений никаких не имеет, а я прослышала, что туда можно добраться на госпитальном корабле. Но я ходила в Красный Крест, и мне сказали, что все зависит только от вас…” Через два дня я, счастливая и довольная, стояла возле Белой башни! Что тебе сказать, моя Нина, я и сама удивлялась своей смелости. И в самом деле, турок уже погнали, и они убрались восвояси, но напряжение было разлито в воздухе. Наши дельные союзнички болгары с трудом переносили, что им не удалось войти в город первыми. Ежедневно происходили какие-то стычки, ни один человек не осмеливался выйти из дома один поздно вечером. Каждое утро на улицах находили по двое-трое зарезанных и застреленных. Едва мы высадились с корабля, я оставила детей с семейством, с которым вместе добиралась от Афин, и отправилась искать адвокатскую контору Папатанасиу. Я знала, что в Салониках он – самый близкий друг моего. Насилу нашла, захожу – и что я вижу? Нате пожалуйста вам, этот господин, развалился в кожаном кресле, как лавочник! Едва он меня увидел, подскочил с кресла и зашелся от смеха. “Ну богатырь, – говорит он мне. – Приехала! Ха-ха-ха! Правду же я говорил, что ты приедешь! Ха-ха-ха!” Не мог из себя слова выдавить от хохота. “Христо, – говорит он Папатанасиу, – позволь тебе представить мою жену. То, что нужно для того, чтобы выбросить отсюда всех этих ивановых!..” И ни слова, Нина, ни одного вопроса, ни как ты столько времени обходилась, дорогая моя супруга, ни на что кормила детей. Таким он был. В конце концов за это время, кроме лесоторговли, он занялся военными поставками и отложил кое-какие деньги. Я мгновенно взяла его за жабры и заставила купить дом какого-то бея вместе со всей обстановкой. Турки бежали со всех ног и продавали все, что было, за кусок хлеба. В этом доме выросли мои дети. В роскоши. Там были такие вещи, которых я не видела не то что в доме моего отца, но даже во сне… Как ты понимаешь, наш район еще был полон турок. Богатые-то уехали, а бедным куда деваться. Для бедного человека, как говорит пословица, где земля – там и отечество. Но во время Малоазийской катастрофы при обмене населением уехали и они. Надо было видеть их рыдания. Они обнимали нас и целовали. Да, вот эта вот туречня, что столько веков держала нас в рабстве. Но, в конце концов, прожито и пережито. Да и уж говоря по самой правде, турки, которых я знала, были настоящими божьими людьми. Ни один нищий не проходил, чтобы ему не подали милостыню. А ханумы, доброго им здоровья, звали меня по вечерам выпить кофейку и разбрасывали на меня карты. От них и я научилась. И каждый раз мне выпадала десятка пик. “Любопытно, – говорила мне Найредин. Она сидела, скрестив ноги, и курила трубку. – Любопытно. Я не вижу рядом с тобой твоего мужа. Другая женщина ложится в его постель…” Но я смеялась. Мой эгоизм и самовлюбленность не знали границ. Я была абсолютно в себе уверена. И это было моей ошибкой. Все пропускала мимо ушей. Меня это не касается, говорила я. Пусть хоть сто женщин упадет в его кровать. Куда бы он ни пошел, все равно вернется ко мне и к своим детям. Я – царица его дома… И не обратила внимания даже тогда, когда святая Анастасия подняла тревогу, забив в колокола…»

«Как это святой Анастасии удалось поднять тревогу, да еще и бить в колокола?» – спросила ее я.

«Ты не смейся. Вот расскажу тебе всю историю, тогда увидишь как… Как-то раз мой супруг отправил нас на все лето в одну деревушку возле Вальты. Оттуда была родом его мать. Я взяла с собой всех детей, кроме Елены, она точь-в-точь как твоя дочь – завалила экзамены и должна была остаться в Салониках, чтобы ходить к репетиторам. И это ее ни капли не печалило! Она была счастлива, что останется в доме изображать хозяйку и хлопотать вокруг своего папочки. Меня она терпеть не могла, потому что я ее держала в ежовых рукавицах. А его она обожала. В то время еще не было автобусного сообщения. Часть дороги ты ехал на повозке – или на кораблике, но моя Поликсена не переносила моря, – а дальше надо было ехать на мулах. Повозку нам достал Яннис. Мы взяли одноколку. По пути нам встретилась одинокая церквушка, прямо как в песне поется:

На горе высокойЦерковь одинокая…

“Что это за церковка такая?” – спросила я у возницы. “Святой Анастасии Узорешительницы”. – “А это что за чурбачок у нее там болтается?” – “Колокол”. И мне показалось это так смешно! Меня охватил истерический смех. “Ну вы даете, ну и колокол. – Я просто изнемогала от смеха. – Что, не нашлось ничего получше, так они деревянный чурбан повесили?” Я чуть не описалась от смеха!.. Мы еле-еле добрались до Вальты, где должны были пересесть на мулов. Смеркалось. Дети выбились из сил, просидев столько часов в дребезжащей “дрынь-дрынь” коляске. Поедим, думала я, и немедленно уложу их спать. Как вдруг приходит проводник и говорит мне: “Собирайтесь. Отьезжаем!” – “Да вы не в себе! – говорю я ему. – Разве мы только что не договорились, что отправляемся завтра утром? Что вдруг случилось? И не подумаю даже пальцем пошевелить, не то что куда-то отправляться!” Но в то время в сельской местности еще свирепствовали разбойники. Проводники собирали большие караваны, так было безопасней, другие путешественники решили выезжать немедленно, чтобы ехать по прохладе. Если бы мы остались, нам бы пришлось прождать два, а то и три дня, пока не собралась бы новая компания. Проклиная на чем свет стоит и путешествия, и проводников, я села на моего мула. Тодорос, который уже был большим мальчиком, тоже ехал сам. А двоих младших – Димитриса и Поликсену – мы посадили вместе. “Держитесь крепче, ребятки, – говорю я им. – Мулы – терпеливые животные, но уж если разгневаются, так сбросят вас под копыта за милую душу”. Несмотря на все уверения проводника, я отправлялась в путь с самыми тяжелыми предчувствиями. Я смотрела сквозь непроглядную завесу тьмы, слушала кваканье лягушек в болоте и вой диких зверей в лесной чаще, и волосы шевелились у меня на голове. Я раскаивалась, что не послушалась своей интуиции и не осталась в Вальте. Как-нибудь мироздание бы уцелело, если бы мы прибыли в деревню на два дня позже. Дом был уже снят и поджидал нас. А вот сейчас мы приедем за полночь, поднимем хозяев на ноги. Что они нам сделали, чтобы так им досаждать, беднягам? Мало мне этих мыслей, так тут ко мне тянется Димитрис и говорит: “Мамочка, Ксени заболела!” Я кричу проводнику, он останавливает мулов, я спешиваюсь, беру ее за руку – да она просто горит! “Сколько нам еще осталось?” – спрашиваю я проводника. “Часа два”. Снова забираюсь на своего мула и беру ее к себе на руки. Одной рукой держусь за седло, другой прижимаю ее. “Потерпи, деточка, – говорю ей. – Не стони так и не надрывай мне сердце. Где бы мы ни были, скоро приедем…” Но пока мы добрались, она впала в беспамятство. Мы разбудили хозяйку, она показала нам комнаты, в одной я уложила спать мальчиков, в другой – Поликсену и тут же послала старшего сына хозяина за врачом. Не отходя от ее постели, я ставила ей один уксусный компресс за другим, но жар и не думал отступать. Она стонала, дрожала как лист, дыхание ее прерывалось. Мне казалось, еще мгновение – и душа ее отойдет. “Ну что же врач?” – спросила я у хозяйки. “Сейчас будет! – сказала она. – Сейчас будет!” Но вместо врача пришел мальчик и говорит: “Врача нет сейчас в деревне, он вернется только завтра вечером”. – “Сейчас! – закричала я и в отчаянии стиснула руки. – Сейчас! Что же будет с моим ребенком?” – “Не беспокойся ты так, душечка! – говорит мне хозяйка. – Ничего с ней такого и нет. Устала просто с дороги, это пройдет”. Ф-ф! Пройдет! – подумала я. Деревенщина! Что они понимают в болезнях? Для них что люди, что коровы – все едино. “Как же мне не беспокоиться так, душа моя, – говорю я ей, – как же мне не беспокоиться, когда ее трясет лихорадка и я могу потерять мою девочку в эту же ночь?” И отправила ее спать. Что за отчаяние охватило меня в тот вечер, не дай более матери узнать такое. Я сидела возле ее постели и разговаривала с ней, как безумная. “Ну что с тобой, доченька моя? – говорила я. – Кто же тебя сглазил, что ты умираешь?” Потом вскочила и заметалась по комнате, ровно как львица по клетке. Не понимала даже, который час. Керосин в лампе уже подходил к концу, огонек становился все глуше. Я размышляла: разбудить снова хозяйку или нет? Тогда-то я в первый раз и приметила лампадку, которая горела перед иконостасом. Вдруг я почувствовала, как ноги мои подкашиваются. Упала на пол, зарыдала и говорю – и как только вспомнила, я тебя спрашиваю, эту церквушку? – так вот я и говорю: святая моя Анастасия Узорешительница! Прости меня за то, что посмеялась над твоим колоколом. Вылечи мою Ксени, а я поставлю тебе свечку с нее ростом!.. И она меня услышала. Великая тебе слава, святая моя Анастасия! Раз – и прошиб Поликсену пот! Простыни хоть выжимай. И только-только она еще лежала как мертвая, и вот я вижу – зашевелилась. Открывает глаза и говорит: “Мама… воды…” Я чуть было там же и не упала. И вместо того чтобы дать ей воды, снова падаю на колени и возношу хвалу Богу… Но если я тебе и рассказываю все это, то только для того, чтобы объяснить, что святая Анастасия, которая спасла мою Ксени от верной смерти, еще предупредила и меня, что я вскоре останусь без мужа. Когда мы вернулись в Салоники, я пошла и купила икону во благодарение ей. Оставила ее на сорок дней в храме Сретенья и, когда забрала оттуда, отдала одному монаху – он частенько проходил мимо нашего дома, продавая свечки и ладан, – чтобы тот отослал ее в Катунакья, где бы на нее надели серебряный оклад. “А снизу, – говорю, – скажи им, чтобы выгравировали: Посвящение Экави Лонгу”. Но когда он мне принес ее обратно, я увидела, что “Лонгу” вырезать забыли. “Ну и где же моя фамилия?” – спрашиваю его. Смотрит раз, другой, начинает креститься: “Господи, властитель наших душ и сердец…” – “Оставь Господа там, где он находится, – говорю я ему, – он-то здесь при чем?” В общем, не буду разводить тебе тут долгих историй, поклялся он мне, что, когда ему отдали икону обратно, “Лонгу” было на своем месте и он видел это своими глазами. Должно быть, мою фамилию стерла святая Анастасия, потому что хотела дать мне знак и так далее и тому подобное».

«И ты ему поверила, кира-Экави?»

«Конечно, нет! Я была Фомой неверующим, как и ты. Забыл про фамилию, думала я, вот и наговаривает теперь на святую. Все они, проныры, блаженными прикидываются. Но когда спустя недолгое время осталась я без мужа, вспомнила об этом случае и горько заплакала, прямо как святой Петр, когда петух прокричал трижды. Потому с тех пор я и не отваживаюсь на свое мнение. Самая лучшая политика, Нина, верь и не пытайся познать. Я тебе говорю, ты права, если поносишь святую и называешь ее мошенницей. А как, если нет? Ты можешь мне фыркнуть в ответ: пф! это совпадение. Но мне оно кажется чистейшей воды чудом. Как если бы она сама мне сказала: “Ты думаешь, есть ты и никого другого в целом свете. Что ж, дело твое – твоя ответственность. Тебе кажется, что ты неуязвима. Знала бы ты, бедняжечка, что тебя ожидает! Совсем скоро станешь ты просто Экави”. И я бросилась в подушки и горько заплакала. “Святая моя Анастасия, – говорю я ей, – что же ты предсказала мою катастрофу, да не смогла ее отвратить?” Но чем тебе поможет святая, чем тебе сам Всевышний поможет? Меня предупредили. Только в моих руках было открыть глаза и принять меры. Но я, надменная, осталась глуха…»

6

Много раз, когда мы сидели по вечерам своей компанией и речь заходила о неудавшихся браках и разводах, кира-Экави приходила в волнение и начинала вещать. Она выступала за взаимопонимание или, по крайней мере, за взаимное терпение у супругов. Она твердо верила в то, что кого Господь соединил, человеку не оторвати. «Промеж супругов, – говорила она, – и волоска не просунуть. И если я вам это говорю, то только потому, что и сама оказалась неудачницей…»

«Мужа у нее увела ее же собственная двоюродная сестра! – встряла я, чтобы побудить киру-Экави к рассказам. – Расскажи-ка нам об этом, кира-Экави, вот и время пройдет! А я, ты же знаешь, никогда не устаю тебя слушать».

«Ты, может, и не устаешь, а вот я сама от себя подустала. Бывают мгновения, когда слышу свой голос и кажется, вот-вот меня от этого вырвет… Эта паскуда увела его от меня. Приворожила. Как-то вечером мы втроем отправились в театр… Не смотрите, что я сейчас так опустилась. В то время у меня был трехэтажный дом, две служанки и собственный выезд. Мой муж был коммерсантом. По всему салоникскому рынку его знали. Где бы ни услышали, что я – госпожа Лонгу, тут же десять земных поклонов мне клали. Мы вращались в наилучшем обществе. Как-то раз он даже выдвигал свою кандидатуру в депутаты парламента. Как и все мужчины, и он тоже был без ума от политики. Но тогда выборы выиграл Венизелос. А мой муж был роялистом до мозга костей и душу бы продал заради Константина. В то время начался раскол между Константином и Венизелосом. Наш дом превратился в политический клуб. Все самые известные роялисты собирались в нашей гостиной и держали совет за советом. А я им подавай на стол блюдо за блюдом без перерыва. Мы кормили деревенских, чтобы они за него проголосовали. В то время никто ни за что не голосовал, если ему не позолотить ручку. Я смотрела на это все и переживала. Своим маленьким женским умишком я понимала, что эта история добром не кончится. Мне тоже король был по душе, но я придерживалась мнения, что не надо бы нам лезть в политику. “Да что с тобой, Янни? – спрашивала я его. – Бог уж с ним, с этим Константином, милый, и давай проголосуй за Венизелоса, чтобы не лишиться куска хлеба! И да ну его, это счастье, что мы при королях видали! Если, не приведи господи, в один прекрасный день ты потеряешь все свое состояние, что, Константин вернется, чтобы узнать, как у тебя дела?” Но у мужчин нет мозгов. Они как дети. Всем пожертвуют ради идеи. Он бросил свою работу и помчался в Халкидики, чтобы там произносить речи. Обещал крестьянам золотые горы да рай впридачу. И остался с носом. Есть у тебя состояние, говорит тебе Господь, люди тебя уважают, семья тебя обожает. А тебе все мало? Хочешь еще и депутатом стать? Так приготовься к тому, что я дам тебе хорошенького пинка под зад, чтобы ты пришел в чувство… Он пришел в отчаяние. Приготовился уж помереть от своих трагедий. Он-то думал, что теперь во всем непобедим, ан нет. Чтобы развеяться, подхватил меня, и мы на месяц уехали в Вену. Вот где бы вам оказаться со мной, посмотреть, как люди живут. Какие там дворцы, а театры, а кофейни! Все это было как во сне. Короче говоря, мы не бедствовали. И я подумала – ах, черт побери! чтоб мне пусто было! каждый раз, когда об этом вспоминаю, так и тянет по лбу себе дать, – так вот, я подумала: Экави, жизнь удалась. У тебя прекрасный муж. Ты должна помочь своим… Моя сестра Афродита замужем. Мой брат Мильтиадис – кадровый военный. Они во мне не нуждались. Во всей моей родне был только один человек, которому нужна была помощь, – двоюродная сестра, эта змея подколодная, о которой я вам сейчас и рассказываю. Ей уже шло к тридцати, а она до сих пор была не замужем, так как у нее не было приданого. Сделай доброе дело, Экави, сказала я самой себе, и Бог воздаст по плодам твоим твоим детям. Земля круглая, рано или поздно и к ним лицом повернется. Может, и ты однажды окажешься в такой же нужде, что и она. Итак, я пригласила ее пожить с нами какое-то время, чтоб побыла в приличном обществе, пробудилась от спячки. Подумала, что, может, и найдется какой-нибудь хороший жених среди друзей моего мужа. При надобности мы бы за ней и небольшое приданое дали. Я обсудила это с Яннисом, и он согласился. Но ей моей помощи в поисках мужа не надобно было. Она сама его нашла. И как это они спутались? Когда началась их связь? Не имею ни малейшего представления. Одно только знаю: если до того момента мы были самой любящей парой в мире, то тут вдруг начали ругаться по любому поводу. Он уже не был прежним Яннисом. Магия этой цирцеи его преобразила. В тот вечер, когда, как я вам говорила, мы возвращались из театра, я прошла чуть вперед и споткнулась о какой-то черный предмет. Мы вошли в дом, я взяла лампу с консоли, выхожу наружу и что я вижу! Черная, как смерть, курица и вся нафарширована нитками и иголками! Никто меня не убедит, что это не дело рук Фросо – Фросо ее звали. С того вечера все понеслось к чертям. Фросо приехала на два месяца. Осталась на шесть. Надо было, чтобы заболела ее мать, чтобы она, наконец, решилась уехать. Если только и это не было частью заранее составленного плана. С тех пор где Яннис? Нет Янниса – он все в Афинах. Да что же это такое делается? – спрашивала я сама себя. Может, он все-таки с кем-то связался и вправду выходит то, что мне нагадали мои турчанки? Но на Фросо я ни на секунду не подумала. Такая вот была наивная и доверчивая. За что и пострадала. В этой жизни никому нельзя доверять, даже собственному брату. Так все и шло, как вдруг – ну точно дьявольские козни! – я серьезно заболела. При обследовании врач нашел у меня миому в матке и сказал, что нужно делать операцию, причем немедленно. Я прекрасно могла бы сделать операцию и в Салониках. Но Яннис требовал, чтобы я отправилась в Афины. У него были свои планы. Он даже не дал мне попрощаться с моими подружками. Посадил в поезд, отвез в Афины и положил в больницу Благовещения. Когда медсестра вышла из палаты и оставила нас одних, он сказал: “Эви, – он меня называл Эви, – не кажется ли тебе, что мне стоит прихватить с собой Фросо, чтобы она следила за детьми, пока тебя нет?” – “Браво! – отвечаю я. – И в самом деле, что бы ее не взять? Я и сама должна была бы об этом подумать. И смотри, Янни, найди ей уже, наконец, хорошего парня, какого черта, у тебя же столько друзей. Может, она и не красавица, и раз уж мы об этом заговорили, сдается мне, что она несколько холодна с мужчинами, ты это и сам мог заметить. Но и она не без достоинств. Позаботься, чтобы мы ее пристроили, и пусть даже она и не будет нам благодарна…” Пока я была в больнице, эта иуда, моя тетка, таскалась ко мне по три раза в неделю с визитами и даже имела наглость еще и цветы приносить. Когда в конце концов закончился курс химиотерапии и дело уже пошло на поправку, я написала ему, чтобы он приехал и забрал меня. Как только он получил мое письмо, бросился на экспресс и с вокзала поехал прямо в больницу. Стоило мне его увидеть, как что-то треснуло в моем сердце: крак! Это не тот Яннис, которого я знала, подумала я. Что-то с ним не так. “Что с тобой?” – “Да ничего. Устал от дороги. Все спальные места были заняты. Вот мне и пришлось просидеть ночь в кресле”. – “А, ну слава богу, – говорю я ему. – А то у меня были такие плохие предчувствия…” Он поднялся с кресла и подошел к окну. Притворился, что смотрит на улицу. Была зима. Февраль месяц, дул сильный ветер. Мой взгляд остановился на верхушке кипариса, он доходил до самого окна моей комнаты, и его шатало то туда, то сюда – вылитая марионетка в театре теней. Меня терзала непонятная и мне самой меланхолия, сердце в груди свинцом наливалось. Несмотря на все его уверения, я чувствовала: что-то не так… Но, разумеется, у меня не было никаких улик. Я уже готова была позвонить в колокольчик и вызвать сиделку, чтобы она помогла мне собрать чемодан, когда он повернулся и делано равнодушным тоном произнес: “Да, забыл тебе сказать. Я написал матери, что ты сделала операцию, и она ждет, что ты к ним приедешь дней на пятнадцать, пока окончательно не выздоровеешь и не наберешь потерянный вес”. Я не поверила своим ушам. “Что? Я, как в тюрьме, считала дни, когда уже, наконец, смогу вернуться к вам, а теперь ты хочешь, чтобы я отправилась в деревню? Что, лета больше не будет? Надо, чтобы я потащилась туда сейчас, в разгар зимы?” – “Я же не сказал, что ты должна поехать туда любой ценой”, – говорит мне он. Он знал, с чем ко мне подойти. И знал, что, если будет слишком сильно настаивать, я почую, что дело нечисто. “Просто я думаю, – добавил он, – что это пойдет тебе на пользу. Поезжай, и я привезу тебе младших, чтобы и они повидались с дедушкой и бабушкой. Пусть даже они пропустят несколько занятий. Ты же знаешь, мать и так жалуется, что ты совсем у них не бываешь. Она думает, что ты ее терпеть не можешь”. – “Это совсем другой разговор, – говорю я. – Ты прекрасно знаешь, что она неправа. В прошлом году я тебя поедом ела, чтобы ты пустил нас поехать в Литохоро, но ты сам настоял, чтобы мы отправились в Вальту. Если бы мы поехали в Литохоро, может, и наша Ксени бы не заболела…” Но я чувствовала, что он не примет отказа. Я сглотнула слюну. “Сестра, – позвала я сиделку, – собери, пожалуйста, мой чемодан”. И внезапно меня охватило странное чувство, будто бы я встала на край бездны.