Посмотрите, я расту

Девчонки, что сидели вокруг Алевтины с иголками и нитками в руках, от любопытства шеи вытянули. У Ирины-Маль-вины уши чуть не шевелятся.

Алевтина Дмитриевна встала, отошла ко мне, а дядя Толя стал рассматривать и удивляться, что там понавышивали девчонки. Он так ахал и разводил руками, что они забыли про меня.

– Ну, в чём дело, Хрусталёв?

– Алевтина Дмитриевна… – сказал я, и мне не хватило воздуха.—Алевтина Дмитриевна! Простите меня, пожалуйста, это я в вас подушкой попал. Я нечаянно, я не хотел! ..

Что тут сделалось! Алевтина вдруг обняла меня за плечи! Заулыбалась!

– Ну что ты, Хрусталёв! Я, конечно же, тебя прощаю! Ну чего не бывает, я и забыла об этом…

Мне даже показалось, что она сейчас прыгать начнёт. И у меня сразу на душе стало хорошо и спокойно.

– Так что? – подошёл к нам дядя Толя. – Товарищ пионервожатая, в село я иду, насчёт молока к ужину. Надобен мне помощник. Вот Боря, я думаю, свободен… Может, отпустите его со мной?

– Да конечно, конечно! Пусть поможет. Ступай, Хрусталёв! – И она нам даже рукой помахала.

Глава четвёртая ТЫ ГУЛЯЙ, ГУЛЯЙ, МОЙ КОНЬ!

– Ничего нет лучше спокойной совести! – сказал дядя Толя, когда мы вышли за ворота лагеря.

– Это точно! – согласился я.

– Даже и мне на душе полегчало, как ты признался.

Дорога шла через лес, и солнце, которое уже повернуло на закат, светило сквозь деревья. Я ещё никогда не был в таком лесу, и мне здесь всё нравилось.

Какие-то птицы перелетали и свистали в кустах, высоченные сосны качали головами, жёлтые стволы их казались золотыми у вершин.

А за лесом был луг, и невидимые кузнечики стрекотали так, что звенело в голове.

– Здесь ходить безопасно!—сказал дядя Толя.—Здесь в прошлом годе сапёры всё вычистили. Уж возили они, возили этих мин да снарядов! Всё лето по ночам только и слышно было, как в карьере бабахало! Теперь у Берёзовки поля чистят. Я дня три назад ездил, так у них там гадости этой железной – горы!

– И оружие есть?

– Да там танки целые в земле закопаны, не то что оружие, век бы его не знать! Тут после войны жители по верёвке ходили.

– Как это?

– А вот так: пройдут сапёры, протянут тропу, верёвками, значит, её огородят, вешками, вот народ вешек этих и придерживается. Чуть в сторону – подорвёшься. Сейчас-то уж все разминировали, немножко совсем осталось. А то и хлеб сеять негде. Вот за тем леском одно поле и осталось…

Мы вышли к реке. Она широко разлилась по топким лугам.

– Обожди-ко маленечко! – сказал дядя Толя. – Я сапоги сниму. Ну-ко тяни.

Я тянул изо всех сил. Стащил сапог с одной ноги, потом с другой. Дядя Толя закатал брюки, я тоже было хотел снять сандалии.

– Не надо! – сказал он. – Не разувайся, я тебя перенесу. И не успел я возразить, как он поднял меня на руки.

– Эва! Лёгонький-то ты какой! Как перышко. Каши, что ли, мало ешь? Держись за шею. А то скользко тут. Дно глинистое.

Я обхватил его руками, и он понёс меня, осторожно нащупывая ногами дно.

Я касался его колючей щеки, от него пахло махоркой и потом. Если был бы жив мой папа, у него тоже были, наверное, такие крепкие руки!

У дяди Толи была тёмно-коричневая от загара шея, вся в складках и морщинах И я вдруг подумал, что он очень старый. Виски у него были совсем белые, а вокруг глаз мелкие морщинки, словно в стекло камешком попали и трещины пошли.

И совсем он не дядя, он – старик! И мне стало его так жалко, что я невольно обхватил его ещё сильнее.

– Не бойсь! Не бойсь, не сроню! Дошли уже, – запыхавшись, проговорил он. – Вот недельки через две мост доделают, тогда через брод ходить не надо будет, – сказал он, на берегу вытирая ноги портянками и обуваясь. Помолчал и задумчиво протянул: – Да, кабы не война, мог бы у меня твоих лет внучок быть! Свободное дело.

– Когда я вырасту, – сказал я,– я изо всех сил постараюсь, чтобы стать героем!

– Ну? Это зачем же?

– Чтобы всем, кто меня любит, был почёт и уважение во всём мире! Я один раз видел, как бабушку на машине с почётом везли: у неё сын Герой Советского Союза. И ещё я заработаю много денег. Куплю маме пальто! А то она в шинели ходит. Как пришла с войны, так в этой шинели и ходит. У Других тётенек пальто и шляпы, а у моей мамы только шинель перешитая! Я куплю ей пальто – первым делом. И вам куплю всё, чего вы хотите! Вы что любите?

– Спасибо, сынок! – ответил дядя Толя каким-то странным, сиплым голосом и положил мне руку на плечо. _ Мне ничего не надо. У меня всё есть. Я всем довольный.

– Я вам десять пар сапог куплю!

– Да куда мне десять? Ног-то у меня только две! – засмеялся дядя Толя.

– А вы своим друзьям отдадите!

– Эва!—опять засмеялся старик.—У меня в живых-то один дружок Коля-мордвин, ему и двух сапог много, он с фронта на деревянном коне приехал.

– На каком?

– На одной ноге, а другая – деревянная.

– Да я вам чего хотите подарю!..

– Так уж подарил, – сказал дядя Толя. – Ты хоть бы не забыл меня. Вырастешь, приедешь в гости – вот мне будет радость.

– Ох, как я к вам приеду! С оркестром! Может, даже на коне! Когда я вырасту большой, мне бабушка разрешит папину кубанку каждый день надевать! Я приеду в кубанке! Как раз у меня голова тогда подрастёт. В этом году за то, что я первый класс с почётной грамотой окончил, бабушка дала её один раз перед зеркалом померить, но она мне велика. Очень красивая кубанка, белая с красным верхом. Настоящая казачья военная кубанка, но мне ещё пока велика.

Я вспомнил тот день, когда бабушка внимательно прочитала почётную грамоту и надпись в книге, которую я получил за успешное окончание первого класса, за отличные оценки в учёбе и примерное поведение. Потом сняла фартук, причесалась, достала из комода папину кубанку и надела мне на голову.

Эту кубанку привезли папины товарищи после войны и сказали, что папа велел мне передать, когда умирал в госпитале. И вот я надел её первый раз в жизни! И голова моя утонула.

Кубанка пахла дымом и ещё каким-то запахом, который я раньше никогда не встречал.

– Я похож на папу? – спросил я, смотрясь в зеркало.

– Вылитый, – ответила бабушка. И, уткнувшись в донышко кубанки, заплакала.

– Приедешь – и хорошо, – сказал дядя Толя. – Вот за разговорами и дошли незаметно. Вон деревня.

Вдоль улицы с одной стороны стояли весёлые, с голубыми наличниками дома, а с другой были какие-то бугры с трубами, из них кое-где вились дымки.

– Немец деревню сжёг, – пояснил дядя Толя. – В землянках живут. Обстраиваются потихонечку. Вот уж пол-улицы построили. Не горюй! Построим лучше прежнего.

Мы прошли улицей; на крылечках сидели старушки, пугливые малыши в грязных рубашонках выглядывали из землянок два старика тесали жерди, приветливые псы махали хвостами и задирали ноги на брёвна, лежащие вдоль улицы.

– Сейчас в землянках, почитай, никто уже и не живёт, так вроде как кладовки, по старой памяти печки топят. – Дядя Толя словно извинялся за то, что я видел.

– Вокруг нашего дома в городе, – сказал я, – тоже всё сгорело. Наш дом каменный, четырёхэтажный, и ещё несколько домов каменных уцелело, а все деревянные сгорели. Я не помню, как они горели, а бабушка говорит – страшно было. Немцы совсем близко подошли. Мама на фронте, папа на фронте. Эвакуация закончилась, а мы остались. Бабушка решила – будь что будет… Ничего, дядя Толя, всё построим! Ещё как построим!

И вдруг я почувствовал знакомый запах! Так пахла папина кубанка! Мы подошли к большому сараю. И я увидел живую лошадь! Этот запах шёл от неё. Я первый раз увидел так близко живую лошадь!

– Доброго здоровьичка! – сказал мужик с деревяшкой вместо ноги, что сидел на лавочке около конюшни. Дядя Толя присел рядом, они закурили, стали разговаривать про какие-то скобы, про шифер, про тёс… А я всё ходил вокруг лошади. Всё рассматривал её и упряжь, всё не мог надышаться её запахом.

Лошадь смотрела на меня фиолетовыми глазами, обмахивалась хвостом от мух, вздыхала, переступала. Огромная, тёплая, покрытая гладкой шерстью, она возвышалась над моей головой. Я стал рвать траву. Лошадь потянулась и шёлковыми губами приняла у меня из ладоней корм. Я гладил её по выпуклой груди, по животу, где под кожей проглядывали упругие жилы, и не мог оторваться.

– Вот как прилип! – сказал одноногий мужик. Это, наверное, и был дядя Коля-мордвин.

– Кровь его такая, – сказал дядя Толя. – Отец у него в казаках служил.

– Погиб?

– Известное дело! Кавалерия… Одна кубаночка с войны возвернулась. Бабка внуку за великие заслуги её надевать даёт.

– Ишь ты!—сказал одноногий.—И заслуги имеет?

– А ты думал! Отличник—раз! Песни поёт! Так «Варяга» пел, как в Большом театре хор Пятницкого! Это два! И вообще парень исправный.

– Спел бы, – сказал инвалид.

– При другом случае. Сейчас молоко надо везти, к ужину не поспеем.

Мы сели в телегу.

– Ну!.. – сказал страшным голосом дядя Толя, и лошадь тронулась. Мордвин помахал нам кепкой. Мы заохали на ферму, где рогатые коровы рассматривали меня, как диковину, и шумно сопели блестящими, большими, как блюдца, носами. Дядя Толя грузил бидоны на телегу.

Мы выпили молочка, и доярки посетовали, что нет хлеба.

– Ничо, бабоньки, – сказал дядя Толя. – Была б земля – хлеб будет. – И мы тронулись в обратный путь.

Мы поехали через деревню, с телеги мне было хорошо видно разбитые фундаменты и груды кирпичей на месте сожжённого села.

– Чего загрустил? – спросил дядя Толя. – Ты не дома жалей, ты людей жалей… Дома-то новые поставим, а людей не возвернёшь. Пошло нас на фронт девяносто три человека, а вернулось двое. А давай-ка мы с тобой споём лучше! – И, не спрашивая моего согласия, передал мне вожжи.

Ух ты! Я правлю конём! Я правлю конём. Эта большая лошадь слушается, что я ей велю!

– Но, но!.. – кричу я и хлопаю вожжами, как взрослый, и она бежит рысцой. – Тпру!.. – и она замедляет бег и, кивая головой, обмахиваясь хвостом, трудолюбиво и споро тянет телегу.

Как по лужку при луне

При счастливой доле…—

запевает дядя Толя хрипловатым прокуренным голосом:

– Знаешь такую песню?

При знакомом табуне

Конь гулял по воле! —

подхватываю я и чувствую, как голос мой звенит и разносится далеко по лугам и лесам.

Дядя Толя одобрительно похлопывает меня своей огромной рукой по спине в такт словам, лошадь бумкает копытами скрипит телега.

Ты гуляй, гуляй, мой конь,

Пока не споймаю!

Как споймаю, зануздаю

Шёлковой уздою…

– Пррри-ими-и-и! – слышу я крик сзади. Мальчишки болтая локтями, пролетают мимо на разномастных лошадёнках.

– В ночное поскакали, – говорит дядя Толя. – Ночью, значит, коней пасти будут.

«Какое счастье скакать на лошади!»—думаю я, и сердце моё сжимается от зависти к этим мальчишкам, что пылят уже за бугром.

Солнце цепляется за кусты, оно стало красным и нежарким. Идёт вечер. Скоро наступит ночь. Первая ночь, которую я буду спать не дома. Впечатления дня распирают мою голову:

линейка, деревня, наказание и прощение, футбол – всё перемешалось. Но самое главное – кони, кони скачут, стоит мне только сомкнуть веки.

– 

Кони скачут… – шепчу я, засыпая.

Глава пятая ПРИВИДЕНИЯ В БОЛОТЕ

– Вставай! Вставай! – кто-то шепчет мне в ухо, и с меня стягивают одеяло. Я открываю глаза и вижу Серёгу, он стоит, закутавшись в простыню, как в плащ. – Аида девчонок пугать!

– Не пойду я!

– Да ты не бойся! Тётя Паша спит уже, – шепчет Серёга. И правда, из-за загородки раздаётся такой храп, точно шкаф с посудой двигают или танк идёт.