ФМ катил чемоданчик вниз по склону. Мимо гостя благословенной Береньзени бегали носители клетчатых сумок – туда-сюда. Они выныривали из молочной дымки и ныряли в нее карасиками. Телефон ловил помехи. Пахло мусором и свежестью.
– Извините, шоссе Орджоникидзе?
Встречный усач осенил Федю троеперстным.
– Через всю Береньзень идет. На погост. Мама моя там.
– Эм-м… Соболезную?
– Ольга Генриховна Ростовцева. На погосте – помяни!
– Я не поеду на кладбище.
– Почему? – изумился сын Ольги Генриховны, будто ФМ заявил ему, что, находясь в Париже, не собирается посещать этот ваш Лувр.
– До свидания.
Федор с чемоданчиком оказался на тротуаре под табличкой Орджоникидзе/ Победы. Шоссе шепеляво свистело редкими авто.
Глава четвёртая. Меланхолия и мерехлюндия.
Волгин вел свою «волгу». Латанную, дребезжащую. Зато не «оку». Дед объяснил ему в далеком детстве, и он запомнил на всю жизнь: «волга» ломается, потому что женщина, течет, потому что река. У нее есть душа. Попросишь, и заведется. А обзовешь – усё! Пока не извинишься, даже дворники не заработают.
Радио бубнило новости: в шаверме из палатки на улице Героев Панфиловцев нашли крысиный хвост. Глава администрации Рузский подарил детям книжные закладки от Партии и Правительства. Пенсионерка упала в магазине и кокнула тридцать два яйца.
А Береньзень сегодня не скучала!
Волгин притормозил около голосующего дяденьки. В пиджаке, с бородкой. Занесла его сюда нелегкая!
– Орджоникидзе, восемьсот семь. Сколько? – При ближайшем рассмотрении «дяденька» помолодел. До паренька.
– Сколько чего? – растерялся ВВ.
– За сколько рублей стерлингов довезете?
– За нуль. Мне по пути.
– Альтруист в глубинке. Плюс сто к вашей карме! С меня пиво.
Бородатенький юнец разместился на заднем сидении, его чемоданчик юркнул ему под ноги, как собачка.
– Только про пиво догнал, – признался Волгин.
– Вы ухватили суть.
– А-а-а…
ВВ не любил столичных. И людей, и водку, и батон. Людей – особенно. Богаче они. Квартиры ихние стоят, хотя, чему стоить-то? Скворечники! Театры у них. А они в них ходят? В музеи? Был Василич там, где «Девочка с персиками» (копия его школьной подружки, Ренатки, пухленькая, темненькая). Василич был, были китайцы, французы – два педика в шарфиках, дети из Молдовы и Казахстана. И ни единого столичного кренделя!
Десять километров пролетели в молчании. Паренек выгрузился около поликлиники и крематория.
– В каком баре я могу вас угостить?
– Да забей, Масква. Ни тебе со мной, ни мне с тобой.
– Как скажите. Но я не из Москвы.
Флегматичный Федор Михайлович и грязно-желтое, цвета желчи, здание поликлиники дисгармонировали друг с другом. Он, льняной, ненавязчиво надушенный и чуть-чуть токсичный, словно пар из вейпа. Оно – бетонно-блочное, пропитанное хлоркой.
У врат восседал стражник о зубах железных и багряных волосах, взор тусклый приковавший к маленькому пузатому телевизору, на экране которого грустную девушку гнусно объективизировал подозрительный усач.
– Те худа?
«И куда, и худо. Емко», – мысленно отметил Теодор.
– К главврачу.
– Прям к хлавному?!
Пришлось набрать на стационарном дисковом аппарате (мобильный по-прежнему отрицал Береньзень) код кабинета «хлавного», Льва Львовича Богобоязненного.
– Калерия Анатольевна! Шестой раз! – нервно взвизгнула трубка. – Плевать мне, с кем в вашем сериале кто чего!
– Говорит доктор Тризны, – рапортовал Федя. – Калерия Анатольевна меня не пущает.
– Пустите его! – велел тенор.
– А он хто? – спросила дотошная Калерия Анатольевна.
– Психотерапевт.
– О-о-о… По Некукушкиным! Сторчится же! Эх… И помогать им, уродам, обязаны. И хлопчика жаль губить. – Переживала она искренне, зато недолго. – Сторчится, и ладушки!
***
Магазин «Пивия», следующая по значимости после кладбища достопримечательность ПГТ[1 - Посёлок городского типа] , притаился во дворике на Панфиловцах между домами без номеров в построенном пленными немцами двухэтажном особняке супротив сквера. Здесь торговали разливным пивом и настоечками – для надежных клиентов. В ассортименте была – перцовая/юбилейная, дамская – осьмнадцати градулей, целебная/утренняя и монастырская, видать на те случаи, когда целебная уже не исцеляет. Катя, Нина и Анжела, продавщицы, хи-хи, ха-ха и хо-хо, пышную свою красу подчеркивали всеми средствами выразительности. Осмелься, не загляни в декольте! Она ж обидится и не дольет!
Волгин прошмыгнул мимо «Пивии»: в кредит простому человеку не наливалось. Капитализм чертов!
Цяжкая половина месяца, подвальная. Бегаешь, как голодный кот, ищешь его, ищешь – запах халявы. Чего не взял с Масквы? Триста! Хоть пятихатку! Он не обеднеет…
Не, мы гордые. Давись теперь за сто пятьдесят. Их еще и наскрести надо железными деревянными.
– Здрасьте, дядь Вить.
В подземелье не горел свет. Рыжая Анфиса Мухина, дочка учителя математики, он то ли умер, то ли свалил (темная история), в окружении свечек мыла пол торгового, прости, Господи, зала, вертя тощей, безбрачной задницей.
– Нас рубануло опять. Холодильник текет. Ветрено сегодня.
