Танцы с чужим котом. Странный Водолей
В а с и л и й. Ты, что, по муравьям соскучился?
В и т а л и к. Наверно. И еще по другой животине. Вот послушай, я жене написал.
В а с и л и й. Командировочные обычно писем не пишут.
В и т а л и к. Это почему?
В а с я. Некогда им, да и живут они здесь не долго.
В и т а л и к. Знаешь, чего не хватает вам, постоянным жителям?
В а с и л и й. (Улыбаясь). Нам?
В и т а л и к. Помнишь в библии про людей не горячих, не холодных. Чувство отсутствия чувств – вот заноза. Это не печально, не весело, – никак. Вот и живем в никак. (Василий пожимает плечами). В пустоту приплывает вражда. (Пауза) Да я, может, письмо и не отправлю. Как здесь отправишь?
В а с я. Просто. Вышел из дома со своей бумажкой, руку поднял и выпустил бумажку, если никому у нас не понадобится, то обязательно долетит.
В и т а л и к. Не издевайся… Я про муравьев.
В а с я. Загнул ты про библию. Хотя… Все люди врут, но каждый по-своему. Один врет упоенно, так что сам не замечает, где ложь, где правда. Второй вообще никогда не сталкивался с правдой, он живет в придуманном мире. (пауза) Вот наш Артур, посмотри на него…
А р т у р. Язык показать? Или животик?
…мужик грубый и в своем праве, кажется, зачем ему врать. Ан нет, он врет так искусно, что веришь ему на сто процентов – артист. (Артур гордо выпрямляется, но тут же снова уходит в себя). Два полюса, артист – зануда. Общее у них то, что они не понимают, что врут. Первый считает, что он красиво говорит и по-другому нельзя. Второй говорит одно и то же так долго, что сам не узнает того, что говорит. (Пауза).
В и т а л и к. Да, так вот про муравьев. Про летающих. Возьмем людей. Они бывают умными тоже не всегда, а в определенные периоды. Думаю, это с крыльями связано.
В а с я. Про людей лучше не говори.
В и т а л и к. Так и все млекопитающие, так же. Бегемот, наверняка, тоже летает, только один-два дня за всю жизнь. Полетает и снова в теплую лужу, согрелся и забыл, что летал.
В а с я. (чуть-чуть завелся.) А у людей по-другому?
В и т а л и к. У нас, у людей, крылья по графику. Зачешется спина, почешешь, забудешь. А крылья уже готовы, но не всякий сообразит, что уже можно лететь. Сидит, чешется, а когда подарок дойдет до сознанья, крылья уже пересохли и никуда не годятся.
В а с я. Сиди в своей кровати, и лицо поумней сделай.
В и т а л и к. С крыльями это просто, а вот бывает, сидит на стекле букашка, ты её хлоп – и нет ее. Ни на стекле, ни на окне, ни на полу, ни живой, ни мертвой. Никаких следов. Очевидно, перешла она в другое состояние. То ли стала феноменом, то ли трансценденталом. Одним словом, теперь она невидима.
В а с я. А ты что, себя считаешь видимым? Мечтаешь, чтоб комары кусались? Ну, хоть какая-нибудь букашка прожужжала. (Неожиданно серьезно). Тишина гробовая действует.
В и т а л и к. И не говори. Я всего неделю, хоть и второй раз, а как ты третий год?
В а с я. Да так, с умным лицом.
В и т а л и к. Слушайте музыку. У Баха – Бог. Сублимация – никакой воды, слез, жалоб, откровенного смеха, как и заносчивости, ехидства, зависти.
В а с я. Ну, сказанул. У меня работы невпроворот, а ты, Бах. Вот дома с женой повертишься, тогда я тебя спрошу, как у тебя с Бахом. А как, правда, у тебя в Москве?
В и т а л и к. Поздно. Пойдем спать.
(вдвоем уходят, продолжая разговор).
В и т а л и к. Всё плохое, вплоть до непереносимого, я не даю никому видеть, а утаскиваю вглубь себя и там начинаю грызть.
В а с я. Значит вздохнуть свободно приехал.
В и т а л и к. Вроде того.
В а с я. Вообще, ты не вовремя приехал. Жизнь приходит, если у нас сундуки. Так их прозвали, потому что в первый раз они привозили много ящиков с аппаратурой. Они из ящика, ну, секретного.
В и т а л и к. Тогда минус, у меня допуска нет, я с командой не пересекусь. (Пауза) Только тебе. Я тут девушку в городе видел. Мне кажется, я бы жизнь за нее отдал.
В а с я. Ну, брат – это кино какое-то. А жена как же?
В и т а л и к. (Возмущенно). При чем здесь жена?
В а с я. Прости. Приснилась она тебе.
В и т а л и к. Да нет. Не приснилась. Ну, давай прощаться.
Вася кивает. Расходятся.
По утру. Члены Ордена Братьев по Жажде на работе
– Ты, Коль, правильно сделал, что вчера не пришел. Ничего не потерял. Хренотень. Но слушай, что после. К часу все разошлись, а эта никак не уходит. Муж, ротозей, зашел на минуту.
– Красавец и сажень косая в плечах под дублёнкою лётной, прям-таки летчик.
– И не говори. Ну, про этого что. От железок очнулся, телескоп починил и пришел. Слушай дальше. Диана ушла, а эта сидит. Шар смотался, Валька смылся, а эта сидит. Новенький болтун говорил, говорил. Наконец, вместе с Васей ушли. А эта сидит. Что ей нужно? Сидела. Сидела. И вдруг. «Как ко мне ты…» не помню чего. Любишь, не любишь. Смотришь, не видишь иль так, уважая, блюдешь… Говорю по слогам: «Я тебя ненавижу. У меня будем спать иль к тебе?» Дура губки надула, напыжилась, личико пятнами всё, и молчит. Я тоже. Паузу долго держал. Черт его знает, что так получилось, я от себя и не ждал. Но зато отомстил. За Диану, за мужа ее, за себя. Будет думать в дальнейшем, как в обществе надо вести.
– Хм. Не пойму, неужели всерьез, ты ей мстить собирался? Шутишь?
– Может, шучу, но ведь стоит того.
– Ты не сможешь. Она же не дура. Ну, пошутит сама.
– Пошутит? Нет, не шутила. Умная? Ну. А что толку? Без пола она, это хуже, чем с мордою страшной. Хочешь, тебе погадаю про жизнь этой… ладно. Довел ее ум, а дальше до безобразия, и никакого разнообразия. Идеи, на них она спит и лелеет, без них проснется и – смерть. Идеи всё тверже становятся, жестче. Да что! Говорить с нею будет, как камни таскать. Людей вокруг никого, разве что кошки.
– Ну, Артур, ты сегодня философ.
– Какой на…..философ.
– Не ругайся. Мы ж с тобой интеллигенты.
– Интеллигенты… Мы интеллигенты. Вот потому и жизнь наша – бардак. Слушай. Сначала понравилась мне.
– Мм…
– Ну, в первые дни. А она? Чем на людей, на Настьку скорее внимательно взглянет.
– Да кошек она тоже не любит.
– Вот, вот. Я о чем? Ты меня слушаешь или себя?
– Говори, говори.
– А тут оказия вышла. Ну, я про этот случай. Теперь стоп машина, в мою сторону и не глядит. Вот и ладушки. Я-то тебя, как орешек, щелк, всю насквозь понимаю.
– Хвастун.
– Не хвастун, а опытный. Добавим?
– Наливай. Да опыт-то отрицательный.
– Сам ты отрицательный. Ты про развод что ль мой?
– Ну, да.
– А я не рассказывал, как у нас все вышло? Нет? Ну, слушай, раз уж я философ. Поссорились мы как-то, а она, в мой остервенелый момент, возьми и засмейся. Ну, может, не смеялась, а только улыбнулась, но я не выдержал. Бил ее сначала кулаком в лицо, потом ногами. Помню, одна только мысль, не убить бы. Я, конечно, не прав, даже вспоминать тяжело, но где это видано, чтоб женщина надо мной смеялась. Это все равно, как идешь по лугу, споткнулся, а корова подняла голову и начала над тобой хохотать. Да нет, пожалуй, не так. Все равно как приходишь домой, еле на ногах держишься, а кошка, вместо того, чтоб молнией выскочить из-под ног, вылупилась на тебя и смеется. Ты что, спишь?
– Говори, говори, я не сплю.
– Ну и бросила она меня, моя. Как я ее ни упрашивал, как ни унижался, плакал даже, нет и нет. На нет и суда нет. Думаю, вернулась бы она и меня сжила бы со свету. Теперь я хозяин сам себе. Хочу пью, хочу не пью. Одним словом, свободен, хоть второй раз и женился. Здесь тоже хорошо на этой гребаной высоте 3000 м. Единственно хорошо, от второй моей далеко. Гнусность.
– Согласен. Только в прошлый раз ты про развод по-другому говорил.
– Ну да?
– Да. Ты был интеллигентом в прошлый раз.
– Да ладно. Я тебе вот что скажу. Любое освобождение оборачивается освобождением от жизни. Маленькое освобождение – немного от жизни оторвался. И ты, чем больше твоя свобода, тем больше ты мертвяк.
– Нет, ну, про что ты.
– Да про всё. Пойми ты.
– Я не дорос.
– Хотя какая разница. Эта дыра, та дыра. Что там внизу хорошего? Ну, стал бы я там, внизу начальником. Да я бы этих подчиненных собрал бы в одну комнату, да и сжег бы под чистую. Такая все сволота и мразь. А потом каждое утро видеть эту теперешнюю, просыпаешься, а она рядом, боком касается, как будто острыми иголками меня шпыняет.
– Не, у меня не так.
– С моей, тутошней, тоже не так. Она меня ценит. А перед мужем никаких совестей. Сам допустил, сам и терпи. Ммм, вон эта пошла под окнами. Ну, килька.
– Не ругайся. Не твоё.
– Твоё что ль?
– Просто ее не надо.
– Да, бабы всегда опасность. Провокация. Только перед ней раскроешься – бац, как тигра лапой, языком своим ядовитым бац, бац – и в дамках. Она тут не причем, она королева. Было бы ружье, да еще, если б сделать так, чтоб никто не узнал, – стрельнул бы я в эту.
– Брехун.
– Ни одной, ни одной нельзя доверить никаких слов, никакого дела, не говорю уж, жизнь свою. «Молчи, скрывайся и таи» это он, конечно, про бабу. Доверяй, но проверяй. А Наташка просто шпионка. Как войдет, зырк, зырк, бутылку ищет, хочет донести.
Чем сердце успокоится
Ну и гадость. Мудрый. Мудрило-мудило. Нет. Все-таки он издевался. Конечно, он мнит себя Буддой индийским. Какая-то дура чужая к нему пристает. К Будде египетской липнет.
Действительно, я-то со своими студенческими замашками в чужой монастырь. Но стыдно. Противно и мерзко. Как на него мне смотреть? Так и будешь смотреть, разговаривать, кашлять. Теперь мимо окон пройти, просто так не удастся. Как будто в движеньях моих он присутствует в виде помех. Черт. Не отвяжется. Жуть. Завтра уеду, а как возвращаться?
Из города в наш заоблачный рай возвращенье – всегда приключенье.
После духоты комнат, жары несусветной в автобусе – здесь наверху благодать. Кажется, всё, что внизу, – всё нечисто. Там пыль, ненужные звуки, вонючие стаи машин. Здесь, как будто с неба сняли грязную простынь, и ты в тишине, чистоте, красоте.
Скорей осмотреться бежим.
От крайнего дома в сторону озера выложен плитками путь. Справа наша колония – три телескопа и несколько мелких домов. Это наша лужайка, взятая в скобку хаосом каменных глыб. Тропа полого спускается, в ветхий забор утыкаясь. За слоновьей скалой, чуть не дойдя до калитки, в жилище камней проникаю.
Маленький выступ для левой ноги, и – камень, покрытый землей почти по макушку, окруженную ветхой травой, – подарок правой ступне. Мягко, легко, не попасть невозможно. Дальше – сложнее. Чуть не тот, хоть плоский, удобный, но он в черный провал оборвется или кончится острым хребтом. Препятствия эти не просто известны, но телом заучены так, что и думать не надо. Я – у себя дома. Кажется, ночью на ощупь я с тем же успехом пройду, сама не заметив, весь путь.
Здесь никто не бывает. Это моя личная тропа. А вот и личный стул. Плоский, удобный камень. Однажды сидела так долго, что под ногами горностай проскочил, малюсенький, как глюк. Можно лечь, можно ноги спустить над черною щелью такой глубины, что если уронишь предмет, сколько ни будешь стараться, в черноте его не увидишь. В сказку играя, можно подумать, выскочил где-то в стране серебра. Сказки не то, – с тобою не тварный пейзаж.
Природе не нужно стараться божественной быть, она – Божество. Беспорочно-бессмертное диво, и дотронуться страшно.
Картина художника вводит тебя в круг идей, навяжет свое настроенье, понятие Времени, Места, тогда как пейзаж, что в природе, – всегда бесконечен. Мы видим, по сути, отчетливо, ближе он Космосу, Тенгри, Создателю, только не нам. Человек, рисовать если горы надумал, огрубляет, да так – не узнать.
А если пейзаж первоклассный? В сущности, разницы нет. Гениальный художник заставит тебя трепетать, преклоняться, любить. Но картина и ты вместе с ней не в Природе. Человек шагнул из Нее, начал строить своё в голове, после с этим в реальность вторгаться, с тех пор он один. Вот это в картине и видно, уж восемь примерно столетий. Ну, а ты? Можешь ли ты очутиться в природе душой? Ну, попробуй.
Не получится. Мы не в двенадцатом веке. Каждый с природой один на один ищет, находит своё. Содрогнувшись, мистик в осине продрогшей судьбу свою видит, меланхолик с деревом вместе всплакнет, усатый прагматик распилит его и в печь приспособит.
Ну, что ж, будем смотреть.
Озеро. Да, озеро, вот так-так – гигантская чаша горохового супа. Но то, что вокруг, – вот загадка. Черных елей гирлянды, серые скалы в воду войдут вертикально, и мир замкнется в себе. В нем нет человека, но нет и существ посторонних. Нет птиц, нет насекомых, таких, что можно увидеть.
Ты будешь смотреть, смотреть часами на неподвижную картину, пробовать перенестись туда, забыть о себе, стать её частью. Но мысли и чувства, вспыхивая, остывая, сплетаясь, не находя опоры во внешнем, делаются все бледнее, тише, короче и, наконец, как поезда, что мимо идут, исчезнут вдали. Пустеет озеро, пустеют горы, пустеет небо.
Видеть божественное часами, днями, неделями – не для меня. Не озеро пусто, пустею сама. Хочется жизни такой, как была там, внизу. С ее нечистотами, злыми словами, со всем, что привычно зовем «как всегда». Ведь зло неизбежно, когда ожидаешь добра. Да и зло в ожиданье добра тоже теплым бывает.
И, тем не менее, возвращенье наверх всегда новое очарованье. Пусть моя юность пущена коту под хвост, зато я знаю ре-минорного фортепьянного Баха. Слушаю часто его в доме казенном. Ре минор – это горы. Не пейзаж, а те, что внутри всех людей.
Последний альплагерь
Сразу после МГУ я занялась альпинизмом. Получила третий разряд. Вот чем окончились мои альпинистские успехи.
Это произошло всего-навсего полтора года назад.
Покупаю за 6.50 путевку в альплагерь Талгар и отправляюсь сначала вдоль гор на лагерной машине, потом вверх пешком.
На следующий день после уроков скалолазания мы вышли на лед. Я попала в связку с парнем из Караганды, килограммов на тридцать тяжелее меня. Когда он вышел на всю веревку вверх, я стояла, вбив, как положено, ледовый крюк, по привычке, нисколько не доверяя его прочности, – ну что там я могу вбить, – и рассеянно глядела по сторонам. А карагандинец, сорвавшись, подлетал уже на мой уровень высоты. По правилам я должна была выбрать всю веревку, а я продолжаю держать, как держала, в правой руке веревку, перекинутую через плечо. Напарник скользит мимо меня, и до подножия ледника еще необозримая высота. И тут меня со страшной силой бросает вверх, и движенье прекращается. Товарищ по несчастью висит на веревке, на тридцать метров ниже меня. Крюк выдержал нас двоих.
Мои черные очки разбиты, чудом глаз оказался цел, хотя я этого пока не знаю, глаз залит кровью. Мне приказано спускаться в лагерь, я, не чувствуя никакой боли, перелетаю через трещины, преодолеваю чистый лед не поскользнувшись, и только в лагере началась боль в плече, день и ночь глотала анальгин, когда боль становилась непереносимой.
Не я одна оказалась травмированной после ледовых занятий. Начальник отряда, великий режиссер Большого театра, отменив дни отдыха, привел наш отряд к массовому травматизму.
В одну комнату поместили всех неудачников. Рядом с дверью лежал обезноживший парень, совсем юный: он оступился при возвращении с занятий и сильно, то ли потянул, то ли сломал ногу. Около меня девушка, она на скальных занятиях потянула руку.
Кто-то мечтал подняться и участвовать в восхождении, я же решила – домой. С плечевым суставом долго сражалась, по правде, рука не полноценна до сих пор.
Кумбель начало
А теперь в этих же краях мы с Шаром собрались в большой поход. Самодеятельный туризм – это не альпинизм, прообраз точной науки, а полная свобода сгинуть с весельем в сердце.
Восходили мы на Кумбель так долго и тяжело, что подходить к нему будем тоже долго и тяжело
Раньше я думала, что все люди это я. Так же впадают в прострацию, когда никто и ничто не интересно, или пытаешься что-то понять, не понимая, что же ты хочешь понять. Напряженно работаешь ни над чем. Так и ходила по улицам выключенная, едва не попадая под машины. Мелькали мысли о самоубийстве, но в момент наибольшего запада, выйдя утром из дома, неожиданно становилась бешено счастливой, ощутив, как прекрасен ветер. Растворялась в воздухе. Или в вагоне метро долго, неотступно смотрела в пол и вдруг становилась этим полом.
Совсем не фигурально. Я действительно была пыльным, заплеванным полом с закатившейся бутылкой под сиденьем. Чем уж так особо отличаюсь я от этого богом забытого существа? Разве что большей подвижностью. Можно, конечно, сказать, что понимала про него самое важное, его, например, усталость, но лучше не говорить, потому что «понимать» не совсем то слово. (Какая усталость у пола – смешно, ты в женскую хрень залетела.)
Кажется, тогда пришло мне в голову, что «понимаешь», в любом смысле, только то, чему являешься подобным. В этом принципиально непреодолимая граница познания. Поэтому в космосе мы можем поставить задачу только о малой его части.
Про другие культуры уж не говорю. Другая культура – тот же космос
Да что там другая культура! А люди рядом с тобой? Только в экспедиции я начала осознавать, что есть люди другие, да, пожалуй, что и все – другие. Среди моих знакомых – люди-стрелы, люди-трубы, люди-баобабы.
Человек- стрела, но стрела эта застряла непонятно даже в чем – Артур. Гордый, да, гордый, но гордостью странной. Как будто себе постоянно внушает: «велик, велик я и мудр, а козявки большое не видят». Про тот случай. Разомлела от бани, устала, вот и сидела. А этот. Я к нему, как к другу, почти что любя. Скорее в эту минуту я в нем человека открыла, и вдруг. Вообще-то, правда, если кого ощущаешь как место пустое, то не лезь, не ломай себя – хуже будет.
Баобаб – он на сто километров один. Ну, конечно, Шаров. Как узнал, что я была альпинисткой, предложил на вершину сходить. Раз сходили, другой – и походы серьезнее стали.
Самый, самый, конечно, Кумбель. Река и долина ее так назывались. Чаще шли мы в такие маршруты, на которых когда-то Шар себя испытал. Но Кумбель был ему неизвестен. Только мечтой оставался, вот мы и пошли. Решили задачу мы с ним в воскресенье в июле.
Выходим из дома – и вниз. С нами собаки: Лаиш и Серый.
Собаки нашего приюта – это отдельный рассказ
Как-то по приезде утром, пошла причесаться на камни. Со мною Степан. Сначала зарядка – руками машу. И что спутник? Тоже чем-то махать? На прямой плагиат только политик способен, да еще журналист. Ну, тех-то специально готовят. Степа умнее, хотя инвалид: лапу заднюю где-то утратил. Степа, хотя и немного овчар, но больше лиса по цвету и морде: вечно с улыбкой. Никак не пойму, неужто он с кем-то подрался и ногу в бою потерял? Или недобрые люди стреляли? Но сердце собачье смутить не смогли, Степан – сама доброта и почти человек.
Итак, утром Степа со мной на зарядке, потягушки с поднятием зада, бег с приседаньем, скачками, быстрою сменою хода, пусть пару раз равновесье терял и, шатаясь, валился. Всё это тихо, чтоб не тревожить, без лая, лишь бы участье принять. Но вот я присела, достала расческу и волосы распустила. Что же Степан? Всё он понял. Присел и начал вылизывать шерсть там, где она не совсем совершенство.
Степа исчез очень быстро, ранней весной. Кто-то сказал, у озера труп, у дороги.
Судьба всех собак в экспедиции просто трагична. Погибали одна за другой. Дорога-то рядом, а машин не настолько, чтоб пес попривык, но достаточно много, чтоб в неравной борьбе с этим чудищем жутким погибнуть.
Так цивилизации дети ее же плодами незримо, едва и заметно, себя начинают морить.
Но собак наших жалко.
Наши собаки собак казахстанских приятней. Наши собаки собак всей долины милей. Серый – обычный собак с выражением морды такой, как бывает у очень унылых людей. Маневр: трусцой, вполубок, как будто к тебе ничего не имея, носом в землю уткнуться, а глазом исподлобья виниться и робко проситься в друзья. Серый – пёс comme il faut, такой, как чаще всего ты встречаешь на улице разных «овчарок». Чуть коричнев, чуть сер, да и с черной полоской спина не так уж черна.
Не то наш Лаиш. Царственный зверь, бродячий философ. Чувство достоинства, силы, и к людям, как к младшим, щенкам – снисхожденье, готовность дурашкам помочь. Черный, огромный, с длинной густейшею шерстью. Черной даже кожу найдешь, если сквозь шерсть сможешь добраться. Выражение морды: чуть вздернутый нос и спокойная каменность взгляда, ну, чем не Сократ изваянный.
Я считаю Лаиша другом, думаю, он мне отвечает взаимностью. Вот какая была с ним история.
Здесь появившись в апреле, все ночи я слышала вой. Сверху он шел, там звездочетов казахских обитель. Сколько у них там собак, не считала. Чуть рассветет, а раньше, чего и ложиться, послышится вой. Приподнять занавеску, взглянуть – только белый туман, и в разрывах то арча прочернеет, то камень. Кажется, не живая собака, а дух волкодава не может очнуться от страшных видений, совесть жестоко терзает убийцу. Под вопль этот вспомнить хорошее сложно, а как без хорошего можно уснуть?
Кончилось тем, что в узком тамбуре Лаиш появился, в рабочей избушке. Занял почти все пространство. Лежит неподвижно, а чуть кто за ручку входную снаружи возьмется, Лаиш оживет на секунду, голову чуть приподнимет и снова уронит, – и так много дней. Запах тяжелый пошел, а если дверь приоткрытой оставить, черную тьму осветить, приглядевшись в то место, где смотрят больные глаза, увидишь за ухом…, но лучше быстро дверь отпустить. Как-то кого-то спросила «доколе, может… – ружье-то ведь есть». Дурочкой, глупой, москвичкой, да, вот, истеричкой, не зря все считали. Никто отвечать мне не думал. Что же Лаиш? Да вот он, не рядом, но чуть вдалеке.
Причину раненья Лаиша узнала потом. Влюбился без памяти в сучку верхних казахских друзей. Вот те собачищи, своё защищая, всей дружной командой сражались с Лаишем одним.
Без помощи нашей он выжил, вылежал жизнь, как Черный Рыцарь былого.
Грех говоренья, грех сотрясенья пустыми словами – грех безусловный, но убийство задумать, уж это полною мерой.
Чувство вины, видно, понял Лаиш многоумный. Стал он меня привечать. Однажды на дальней прогулке рядом со мною возник. С этих пор часто ходит со мною. Мы дружим.
Вершина Кумбель
Июль, пять утра. Вниз травою до озера, после – медленно, медленно вверх. На небе небесная ясность и солнце – лев укрощенный – не жарит, а веет теплом. Только налево свернули – ни неба, ни солнца. Тучи на плечи – туман. Так незаметно к полудню попали в место, окруженное горами, в альплагере сказали бы – цирк.
Циркачка-вершина – ну метров на десять всего и повыше, чем покрытый снегами хребет, на котором стоит. И хребет так кругло нас обошел, что чуть-чуть не сомкнулся за нами.
Мокрый снег лепит в морды, собачьи, людские – что ему.
Слева вползаем наверх, так к дому поближе. Собаки, конечно, Лаиш предводитель, наверх не полезли, остановились и тихо на склоне легли. Вниз за хребет посмотрев, Шар недовольно лицо удлиняет. Нет. Это не то. Спустились к собакам и от этого места траверсом вправо пошли. Собаки исчезли, для них снег глубины невозможной.
Пока что усталости нет, неудобство от темной погоды. На правом плече оказались легко. То ли так в котловане всегда, то ли здесь высота и слегка высотой опьяненье.
Мне страшно в горах никогда не бывало. Все чувства вбирала тревога, хватит ли сил. В обморок падала, просто идти не могла. Но теперь я другая, ведь здесь я живу так давно, что горы своими считаю.
Что за маршрут, я не знала, но Шар, Шар надежней стены. Я по сравнению с ним не полшара, не четверть, а одна 256-ая. Сегодня мне кажется, что шла я тогда, как овца на закланье, себя не считая ни жертвой, ни даже овцой. Траверсом склон подрезая, конечно же видно, лавина возможна, но угроза в уме промелькнула, а чувств никаких.
Вот мы на хребте, правее циркачки. Что впереди, не заботит. Ведь видимость ноль. Упадем, ну и что. Эйфория. И в этот момент будто пришло разрешенье горы: туман осветился. Все дурное в солнечной взвеси исчезло. Пройдем.
Прочь от циркачки путь по хребту, снег здесь не глубок, по колено, шагаем, левой рукой держась за карниз, как за перила.
Отсюда шагнуть через хребет одному – а мы без веревки – почти так, как в воздух упасть с самолета. Нет места ни мыслям, ни чувствам. Вот я, вот сюда мне надо шагнуть. Вверяешься Богу, Судьбе или тому, кто поближе.
Из котлована шагнула наружу. Ослепла, в режим автомата вошла.
Что помню сейчас? – Белизна. Белизна без изъяна. Белизна – совершенство, как вечность, как смерть. За это нельзя ухватиться – течет. Трудно ногам удержаться – ползет. Видеть почти невозможно – слезы, и лишни очки. Всё смешано с Солнцем. Стужа с жарой, ослепленье со счастьем.