Страницы любви Мани Поливановой

Сегодня здесь были Стрешнев с писательницей Маней Поливановой, известной широкой публике как Марина Покровская, Надежда Кузьминична с кем-то из своего отдела, Беляев из службы безопасности с чашкой кофе и газетой и – Береговой удивился – уволившийся некоторое время назад Вадим Веселовский.

Веселовский издали кивнул, и Береговой кивнул в ответ, маясь от неловкости.

Зачем Ольга его сюда притащила?! Он больше не имеет никакого отношения к этому миру. Он такой же уволенный, как и этот самый Веселовский, никому здесь нынче не нужный, чужой и далекий! На место Веселовского уже пришел другой, со странной двойной фамилией, и на место Берегового завтра тоже кто-нибудь непременно придет.

У нас незаменимых нет, ясный хобот!..

– Кофе будешь, Володя?..

– Оль, давай говори, что хотела, и я поеду. Кофе мне не надо.

Она горестно на него посмотрела. Этот взгляд должен был означать, что ей очень нелегко, она так виновата перед ним, а он ничем ей не помогает, сердится, брыкается, упирается!..

Впрочем, он прав. Из-за нее его уволили. У него есть основания сердиться.

– Вот смотри, – она распахнула ноутбук, который все время держала под мышкой, и уселась рядом с ним, очень близко. Он покосился и коротко вздохнул. – Помнишь, Митрофанова сказала, чтоб никто не смел фотографировать, она всех уволит, если что-то появится в Интернете? Ну, в тот день, когда человека убили?..

– Помню.

– Ну, я фотографировала, конечно. Я хотела детектив придумать. Только настоящий, а не какую-то там лажу, как все эти пишут!.. – И она подбородком показала на писательницу Поливанову, которая в отдалении что-то громко втолковывала Стрешневу.

– В каком смысле… настоящий? – не понял Береговой.

– Ну, чтобы труп был настоящий, понимаешь? И расследование тоже! Как в реалити-шоу! Я хотела в своем блоге это обсудить, и чтоб мы все вместе нашли убийцу. А для этого нужны фотографии с места происшествия. Как можно больше фотографий!

Экран ноутбука осветился, синие блики легли на ее светлые волосы, сделав их серебристыми, сверкающими, как у инопланетянки.

– Преступник всегда оставляет следы, понимаешь? – Она мельком глянула на Берегового и опять уставилась в экран. – Только у плохих авторов преступники бестелесные и бесполые существа, а на самом деле следы всегда есть, их просто нужно поискать! И я снимала подряд все, что на глаза попадалось. А потом фотки выложила в блоге и бросила клич: кто первый найдет улику. Володь, ты чего?..

Он молча смотрел на нее. Ему было противно. Оказывается, все началось не в ту секунду, когда сука Митрофанова решила его уволить, а тогда, когда милая девушка Оля из отдела русской прозы захотела поиграть в детектив с «самым настоящим трупом»! А поплатился за это он, Владимир Береговой!

– Но никто не нашел никаких улик, – продолжала милая девушка, – представляешь?..

– Оль, ты что? Дура? – обидно спросил он и поднялся. – Выпусти меня, я пойду.

Она потянула его книзу за джинсы, заставив снова сесть.

– Ты не дослушал! Никто ничего не нашел, а я нашла!

– Поздравляю тебя, – сказал Береговой брезгливо.

– Да, да! – жарко выговорила она и пунцово, некрасиво покраснела. – Я знаю, что дура и во всем виновата! Но все-таки посмотри!..

– Ты ни в чем не виновата, но разыгрывать спектакли в Интернете с настоящим трупом, по-моему, маразм. Я даже… – Он хотел сказать что-нибудь старомодное и до ужаса банальное, вроде того, что он такого от нее не ожидал, но она перебила:

– Вот смотри. Видишь, у него из кармана выглядывает?..

Береговой посмотрел на фотографию в компьютере.

– Это пропуск, – на ухо ему одними губами выговорила Ольга. – Если вот так приблизить и увеличить, его отчетливо видно. Там даже буквы можно разобрать!

Береговой еще раз посмотрел. Ольга вертела на мониторе фотографию лежащего ничком мужчины, то приближала, то отдаляла, и Владимир невольно заинтересовался.

– Ну, возможно, это пропуск, – согласился он. – И что из этого следует?

– А теперь сюда смотри! – И она вывела на монитор следующую фотографию – тот же человек, лежавший в той же позе.

– Ну и что?

– Ты ничего не замечаешь?

Он пожал плечами.

– Ну вот! – торжествующе зашептала она. – И никто не заметил! А я заметила! На этой фотографии пропуска у него в кармане нет! Куда он мог деться? Труп не трогали, не переворачивали, по крайней мере, до приезда ментов! А когда менты приехали, нас всех оттуда разогнали, и я уже больше ничего не фотографировала! Ну, вот же, вот!.. Здесь из кармана у него торчит что-то, а здесь уже нет!

Береговой шарил глазами по экрану, переводя взгляд с одной фотографии на другую, вроде точно такую же, и от сознания того, что на них «настоящий» труп, ему было не по себе.

– И я стала искать, куда он мог деться у него из кармана! – продолжала Ольга. – Я их все пересмотрела, эти фотки, и так, и эдак, и с увеличением, и без. Все, что наснимала!.. Я же щелкала все подряд, держала телефон в руке и щелкала. Это Надежда Кузьминична, видишь, в обмороке почти, это новенький, не знаю, как он здесь оказался, это Литовченко попался, а это…

На фотографии был все тот же труп, снятый на этот раз под каким-то другим, неправильным углом, и чья-то смазанная рука в белой манжете с запонкой на переднем плане. В руке зажат прямоугольный кусочек пластика.

– Это она вытащила у него пропуск, твоя мадам!.. Это ее манжета, у нас запонки больше никто не носит, а она как раз в тот день была в костюме!.. И еще шарф какой-то дебильный!.. Я точно помню, Володя! Она увидела пропуск и под шумок его вытащила! Она над трупом сто раз наклонялась, это я тоже помню!

– Зачем?!

– Чтоб никто не догадался, что тот, кто потом стал трупом, к ней приходил! Она же громче всех визжала, что не знает, кто это! И даже хотела Сергея Ильича из хозяйственной службы вызвать, чтоб он его опознал! А она знала, кто он! Потому что у него, у трупа, был ее пропуск!

– Почему ее?

– А потому что там ее фамилия! Я же говорю, буквы можно разобрать!

Береговой хотел что-то сказать, раздумал, переставил ноутбук к себе на колени и почти уткнулся носом в экран. Перелистал фотографии. Сначала так, а потом эдак. Их оказалось очень много, и на каждой – мертвое тело. В равнодушной и отстраненной документальности этих фотографий была просто констатация факта – ну да, мертвое тело, ничего особенного. Объект для исследования, вернее сказать, расследования. Не человек, а именно объект.

Но ведь это был именно человек – до тех пор, пока его не убили!.. И его нельзя, не должно исследовать, как… лабораторный материал!.. Или можно?..

– Ну, вот, вот! Останови, Володя!.. Увеличь эту! Еще, еще! – Ольга придвинулась совсем близко. Красивая девушка – как объект. – Видно не очень, конечно, но буквы можно разобрать. Видишь?.. «О», «в», «а», «ова»! Митрофанова, выходит!

– А может, Кузнецова или Жукова. Иванова подходит. Сидорова тоже. Все, как одна, «ова»!

– Володь, ну ты чего? Если Митрофанова пропуск вытащила, а это она, потому что рука совершенно точно ее, значит, у нее были на то какие-то основания! А какие могут быть основания, кроме ее фамилии?! По ее пропуску все бы догадались, что он к ней шел!

Береговой рассматривал фотографию руки в белой манжете, зажавшей пластмассовую карточку.

Неужели Ольга права?.. Неужели Митрофанова как-то причастна к убийству?.. Ну, может, не причастна, а замешана?.. Ну, допустим, не замешана, но имеет какое-то отношение?..

Это все меняет, если оно так. Если так, значит…

В эту секунду спокойный и умиротворенный «Чили» всколыхнулся, как сонный пруд, в который шлепнулась жаба. Дверь широко и резко распахнулась, сквозняком отдернуло золотистую гаремную штору, и появилась Митрофанова, что-то громко вещавшая в мобильный телефон.

Береговой весь подобрался, турок замер за стойкой со своим кофейником, Надежда Кузьминична уронила свои бумаги, и даже писательница Поливанова, известная митрофановская подружка, не прерывая разговора со Стрешневым, посмотрела в ее сторону с неудовольствием.

– Саша, – оторвавшись от телефона, на весь «Чили» провозгласила Митрофанова, – я тебя никак не могу найти, а ты мне нужен!

– Здравствуй, солнышко, – проворковала Поливанова и двинулась к ней целоваться.

Береговой усмехнулся не без яда. «Солнышко», произнесенное густым Маниным контральто, прозвучало как-то на редкость двусмысленно.

Облобызав Маню, Митрофанова окинула взглядом доселе вполне мирный издательский приют и на секунду задержала взор на уволенном Владимире Береговом. Уволенного Вадима Веселовского она, похоже, не заметила.

– Саш, у вас разговор еще надолго?

Вместо Стрешнева ответила – ясное дело! – Поливанова, попытавшаяся придать своему контральто немного легкомысленного дружелюбия:

– Нет, Катюшенька, мы уже заканчиваем. Это я его задержала, ты извини нас.

…Кто такая эта Катюшенька?! Нету у нас никакой Катюшеньки! Ах да. Митрофанова же Екатерина Петровна!.. Ясный хобот, Катюшенька – это она. Писательница Поливанова ее ласково так называет. Как можно быть ласковой… с Митрофановой?!

– Ну, хорошо, если ненадолго, – громогласно продолжала эта самая Катюшенька. – Саша, там с бумагами от Канторовича приехали, я к тебе направила, человек ждет. Надежда Кузьминична, ты бы зашла ко мне, когда… освободишься! – Это было сказано так, что всем сразу стало понятно: начальница абсолютно убеждена в том, что перед ней сплошь бездельники и тунеядцы, злоупотребляющие служебным положением и лояльностью руководства.

Нагнав на всех уныние, ввергнув в сознание крайней неполноценности и наведя, таким образом, должный порядок, Митрофанова уже совсем было вышла из «Чили», но решила поставить последнюю, так сказать, ударную точку. Или восклицательный знак.

Взявшись за позолоченную латунную ручку, искусно сделанную в виде слоновьего хобота, она помедлила, устремила взгляд в полумрак, в сторону самого дальнего дивана, где здоровенный Владимир Береговой пытался спрятаться за ноутбук, прищурилась и отчеканила:

– Вас ведь уволили, не правда ли?

Береговой медленно поднялся. Ноутбук он держал в руке.

В помещении стало очень тихо.

– Екатерина Петровна, – негромко и предостерегающе окликнул ее Стрешнев, но Митрофанова только повела плечом.

Нужно до конца разъяснить праздным сотрудникам, кто здесь главный – был, есть и будет всегда! Тем более повод отличный и объект вовремя подвернулся под руку, очень удобно получилось.

– Я прошу вас покинуть издательство, – продолжала чеканить Митрофанова. – Как ваша фамилия? Я все время забываю..

Береговой молчал.

– Впрочем, не важно. Вам здесь решительно нечего делать! И вам, – тут она перевела взор на Ольгу, – хорошо бы вернуться на рабочее место. Вы ведь пока еще здесь работаете!

На «пока еще» она приналегла голосом так, что стало понятно – дни сотрудницы редакции русской прозы сочтены. Совсем немного их осталось!..

Береговой громко вздохнул и с преувеличенной аккуратностью положил ноутбук на диван. И пошел прямо на Митрофанову.

Вид у него был устрашающий.

У Ольги задрожали колени – на самом деле задрожали, она даже не смогла встать. Попробовала было, и не смогла.

Со всех сторон наперерез Береговому бросились люди.

Митрофанова дрогнула и попятилась. Береговой все шел.

– Вы не имеете права оскорблять людей только потому, что вам это нравится! Вы не можете уволить всех, а мне уже наплевать! Наплевать!

– Володя, Володя, остановись!..

– Катюша, уходи, ты видишь, он не в себе!..

– Может, охрану вызвать? – гомонили вокруг.

Ольга вскочила, побежала и схватила Берегового за свитер. Он вырвался.

– Вы ведете себя как идиотка, как истеричка! Никто не виноват, что у вас преждевременный климакс! – Он сжал кулаки, кто-то за его спиной взвизгнул. – Вам нельзя с людьми работать, вам со свиньями надо! В навозе!!! Там вам самое место!!!

Митрофанова все пятилась, в глазах у нее появился ужас, но Береговой не видел никакого ее ужаса.

– Я раньше думал, что вы просто… дрянь, – он выплюнул это слово ей в лицо, – но вы не просто!.. Вы людей убиваете! И я это докажу!

Митрофанова уперлась спиной в стену, отступать было некуда. Беляев из службы безопасности медлил в отдалении и на помощь ей не спешил. Маня Поливанова порывалась кинуться, но Стрешнев крепко держал ее за руку.

Береговой постоял еще секунду – Катерине Петровне показалось, что он сейчас ее ударит. Она зажмурилась, и молнией мелькнувшая мысль о том, что на ней очки, и осколки стекол порежут глаза, и по щекам потечет кровь, была так страшна, что нечем стало дышать.

Бабахнула дверь.

Митрофанова медленно открыла глаза.

Береговой исчез, только колыхалась золотистая гаремная штора.

Чайник все никак не закипал, и от разгулявшегося к ночи ветра в кухоньке было холодно и сильно пахло улицей.

Екатерина Митрофанова, устав караулить чайник, присела боком к столу, переложила ложку и переставила чашку, посмотрела и вернула все на прежнее место – в новой редакции, переставленные по-другому, чашка и ложка выглядели не идеально.

Ей нужно было чем-то занять голову и руки, непрерывно двигаться, шебуршиться, и – самое главное! – не думать, и она, открыв ноутбук, проверила почту в пятый раз за вечер.

Из магазина белья прислали уведомление о распродаже. Стрешнев что-то спрашивал про бумаги от Канторовича. Маня Поливанова написала, что «никак не может прийти в себя после эпизода в «Чили».

Митрофанова тоже не могла прийти в себя после этого самого «эпизода»!

Она аккуратно закрыла ноутбук, взяла ручку, салфетку и стала обводить на ней розы и лилии. Там, где рука промахивалась мимо лепестков, Митрофанова прилежно подштриховывала. С каждым штрихом розы и лилии становились все меньше похожи на цветы и все больше на ощетинившихся ежей.

– Я ни в чем не виновата, – вдруг сказала она громко, и мягкая слабая бумага порвалась у нее под рукой. – Я не виновата! Я больше не хочу! И не буду!

Проклятый чайник наконец-то закипел, она вскочила и, делая слишком много лишних движений, кое-как заварила успокоительный сбор – пустырник, боярышник и валерьянку, все в пакетиках.

В холодной кухне немедленно запахло больницей.

– Со мной все в порядке! – объявила Митрофанова еще громче прежнего. – Я просто устала. Мне нужно в отпуск, только и всего.

Ветер громыхал за окном, как будто старался вырвать из стены железный подоконник.

Зазвонил телефон, и Митрофанова схватилась за него, как утопающий за соломинку. Слава богу, хоть кто-то догадался!..

– Катюшик, ты как там? – густым контральто осведомилась из трубки Маня Поливанова, известная писательница. – Переживаешь?

– И не думала даже! – выпалила Митрофанова. Губы у нее повело, и глаза налились слезами. – С чего ты взяла?! Еще переживать из-за всякой ерунды!

– Он не ерунда, – заявила Поливанова. – Он человек! Какого ху… художника ты его уволила-то? Он вроде всегда хорошо работал. Ноутбуки мне сто раз чинил! Ты же знаешь, как часто они у меня ломаются! – Маня вздохнула и добавила с гордостью: – Не выдерживают моей энергетики!

Но Екатерине Митрофановой нынче не было никакого дела до поливановской энергетики!..

– Я его уволила за дело! – Предательская слезища все-таки капнула в самую середину ощетинившегося ежа, который раньше был розой, и Митрофанова сердито отерла глаза. – Чтобы он знал… чтоб в издательстве все знали… чтобы неповадно…

– Оно, конечно, не мое дело, – перебила Поливанова. – Я ведь не сотрудник издательства!.. Я романы сочиняю. Но уволила ты его напрасно, Кать. Вот, ей-богу, напрасно!..

Митрофанова взялась рукой за лоб и наконец-то зарыдала – громко, по-детски, слезы закапали на ежа часто-часто, как дождь.

– И как детективный автор я тебе скажу, – продолжала Маня, словно не слыша рыданий, – это еще и очень подозрительно!

Митрофанова заикала, замотала головой и зажала рот рукой.

– Кать? А Кать?..

– Что… что еще… почему подозрительно?..

– Да потому что в детективах так избавляются от свидетелей! Произошло убийство – это раз. В Интернете появились фотографии – это два. Ты немедленно увольняешь человека, который мог хотя бы концы найти, – три. И какие из этого можно сделать выводы?

– Ты… что?.. Маня, ты с ума сошла, что ли?! Какие концы он мог найти?! Почему избавляюсь?! От каких свидетелей?!

– Он же айтишник, – пояснила писательница Поливанова как ни в чем не бывало. – Он, наоборот, мог бы разобраться, кто эти фотографии выложил и зачем! Ну, там всякие адреса-пароли-явки, секретные почтовые ящики, социальные сети, странные ресурсы, я в этом совсем не петрю! А ты? Петришь?..

– Я… не… нет, не петрю я…

– Вот именно. И в одну минуту увольняешь профессионала!.. То есть выходит, тебе невыгодно разбираться. Тебе нужно избавиться от свидетелей. Тогда возникает вопрос: зачем?

– За… зачем?

– Затем, что ты как-то связана с убийством, вот зачем! – заключила Маня Поливанова торжествующе. – Нет, я-то знаю, что ты никак не связана, но у людей вполне может сложиться такое впечатление! Да оно уже и сложилось, вот клянусь! А оно тебе надо? Так себе репутацию портить?..

Катя Митрофанова сгребла со стола салфетку с ежами, бывшими розами, прижала к глазам и заплакала еще горше.

– Мамы нет, – выговорила она с трудом, – я бы хоть ей пожаловалась… А так… Кому я нужна?..

– Ты всем нужна, – перебила Маня, слишком быстро и не слишком убедительно. – Ты вот сейчас из-за чего плачешь?

– Я… совсем одна. Понимаешь?.. И… этот… сказал, что мне только со свиньями и сама я свинья…

– Ну, это он в запале ляпнул!

– А я так испугалась, Маня! Как я испугалась! Я думала, он меня убьет! Я даже представила, как это будет, понимаешь? И Вадим. Там же был Вадим! И он все видел, все слышал и даже пальцем не шевельнул, понимаешь?..

Писательница Поливанова помолчала.

– Так все это представление в «Чили» затевалось ради Вадима? – Ее контральто стало расстроенным. – Ты его увидела, и мир перевернулся у тебя в голове, а сердце в груди, так, что ли?..

– Так, – призналась Катя горестно. – Я его сто лет не видела!.. Ну, с тех пор. Понимаешь?

– Хочешь, я приеду? – вдруг предложила Поливанова. – Еще не поздно! Я мигом! Куплю самого дорогого французского шампанского, рукколы и креветок, чтоб все как у порядочных. Какое там самое дорогое? «Мюэт и Шандом»?

– «Вдова Клико».

– А хоть бы и «Вдову»!

– Не надо, Мань. Спасибо тебе. Главное, мамы нет, понимаешь?.. Я бы маме все рассказала, а ее нет… – Слезы опять полились, салфетка, разрисованная синей ручкой, совсем промокла.

– Я эту рукколу терпеть не могу. Вот просто с души воротит! Как вы ее едите, непонятно. Может, лучше отбивных? Жирненьких, сочненьких, в пять минут нажарим! – Писательница Поливанова помолчала в трубке и вдруг спросила очень тихо: – А что, Кать? Все еще… болит?

Катя кивнула молча, как будто Поливанова могла ее видеть, и та поняла.

– Надо же… А я думала, прошло. Срок давности истек. Все долги заплачены. Сколько же можно?..

– Я тоже так думала. Но ничего, ничего не прошло, понимаешь?..

– Нет, – сказала писательница. – Не понимаю. Он тебе жизнь испортил. Ну, не всю, конечно, но какую-то часть точно испортил! И ты его все любишь, что ли?..

Катя только всхлипывала, и слезы лились, падали в чашку, из которой остро пахло больницей.

– Еду! – заключила Поливанова. – Везу этот самый «Дом» или, как ее, «Вдову»!

– Не надо, – пискнула Катя Митрофанова, но в трубке было уже пусто. Поливанова ринулась ее «спасать».

Повздыхав длинно, с оттягом, Катя глотнула из «больничной» кружки, поперхнулась и долго надсадно кашляла.

А потом перестала.

Ветер за окном все громыхал железом, и, пригорюнившись, она слушала громыхание и думала, что сделано столько ошибок – и все непростительные!.. И ничего не изменить, не поправить. Вот и Береговой ее ненавидит – зачем, за что?! Она всего лишь уволила его, испортив ему жизнь и карьеру!..

Ненавидит так, что готов убить.

Глаза опять налились слезами, горло свело, Катя изо всех сил распрямила спину и быстро задышала.

Было еще нечто ужасное в том, что выкрикивал Береговой – «в запале», сказала писательница Поливанова!.. Ужасное и невероятное настолько, что сознание отказывалось воспринимать. Но что-то же было!..

И это «что-то» обязательно нужно вспомнить.

Теперь ей казалось, что от того, вспомнит она или нет, на самом деле зависит ее судьба.

Катя быстро поднялась и пошла в ванную. В грушевидном антикварном зеркале – подарок Вадима на прошлый Новый год! – отразилось ее зареванное лицо с заплывшими глазами и синими разводами на лбу и щеках. Она рассматривала разводы и думала, что непременно надо вспомнить, но заставить себя мысленно вернуться в «Чили» и пережить все сегодняшнее еще раз никак не могла.

– А что это у вас, матушка, на физиономии? – громко спросила она себя, чтобы не вспоминать. – Трупное окоченение?..

Это было никакое не окоченение, а пятна от чернил, которыми она рисовала на салфетке, а потом утирала слезы, и на осознание этого у нее ушло некоторое время.

Она смыла пятна, опять посмотрелась в грушевидное зеркало и сказала, как давеча:

– Я больше не могу. Я не хочу!..

Нужно позвонить Стрешневу, вот что.

Позвонить и сказать ему, что она ни в чем не виновата! Чтобы хоть он не считал ее сукой и последней дрянью!..

Чтобы… хоть кто-то не считал ее такой!..

– Саша, это я, – бодро сказала она в телефонную трубку, пахнущую больницей. – Как ты поживаешь?..

Стрешнев, кажется, усмехнулся.

– А ты как?

– Я прекрасно, – сообщила Митрофанова. – Ты посмотрел бумаги от Канторовича?..

– Что это такое сегодня было?.. В «Чили»?..

– А что сегодня было в «Чили»? – позабыв о том, что собиралась каяться, Митрофанова ринулась в атаку. – Ничего не было! Я просто не успела тебя спросить, что прислал Канторович!..

– Прислал все, что нужно, – ответил Стрешнев не спеша. – Почему Береговой орал, будто ты причастна к убийству? Не знаешь?..

Вот оно!.. То, что надо было вспомнить!.. Вот то ужасное, от чего наотрез отказывалось сознание!

Да. Да. Береговой во всеуслышание заявил, будто она убивает людей, и поклялся, что он это докажет!..

– Саша, – голос у нее опять повело вниз. – Ты же понимаешь, что все это ерунда! Ерунда на постном масле! Он просто придурок! И был… – она вспомнила поливановское выражение, – и был в запале!..

– Ну, в запале не в запале, но сказал же!.. Он что-то знает, Катя?..

От его осторожного тона у Митрофановой похолодела спина.

Стрешнев… верит?! Верит, что она может быть причастна к убийству?!

– Саша, ты с ума сошел?! Поливанова тоже говорит, что я…

– Что говорит Поливанова?

– Будто я не хочу расследования и избавляюсь от свидетелей! – выпалила Катя. – Но это же… это же дикость какая-то!

– Поливанова детективы пишет, ей видней. Но история на самом деле странная. Странная, Катя!

– Береговой обозлился, что я его уволила, вот и все!

– Ты его уволила совершенно напрасно, но убийство тут ни при чем!

В голове у нее стучало, и дышать было трудно.

– Ка-ать?..

– Ты где? Далеко? Поливанова сейчас приедет, и ты приезжай тоже. Нам надо поговорить.

– Поливанова приедет? – немного удивился Стрешнев.

Как правило, писатели не приезжали к издателям по ночам, чтобы потолковать по душам. Это было что-то из области фантазий Анны Иосифовны, добивавшейся идеальных, возвышенных отношений на работе и вне ее!..

– Ну, хорошо, – сказал он задумчиво. – Я тут совсем рядом. На набережной. Ставь чайник и открывай дверь.

Хорошо хоть не добавил – так и быть!..

Морщась от лекарственной вони, Катя вылила остатки «успокоительной смеси», собрала со стола залитые слезами мятые салфетки и посмотрела, что у нее есть к чаю.

Ничего не было. Даже самой завалящей надкушенной шоколадки!..

В детстве мама читала ей сказки, и маленькая Катя Митрофанова горько рыдала, когда Буратино искал хотя бы куриную косточку, обглоданную кошкой. Искал и не мог найти, потому что ничего, ничего не было в каморке у папы Карло!..

Катя рыдала, а мама утешала ее, и, в общем, историю про Буратино они обе не очень любили, и прошлой весной заместитель генерального директора издательства Митрофанова с вполне определенным чувством не поставила в план именно эту сказку!..

Засопев от жалости к Буратино и к себе заодно, Катя расставила на столе три чашки, сахарницу и молочник – просто так, чтобы было побольше посуды и казалось, что стол красивый и богатый, – и пошла открывать. Она слышала, как стукнул, причаливая, лифт. Кто-то из них уже прибыл, то ли писатель, то ли издатель!..

Не глядя, она распахнула дверь, и тут в глубине квартиры зазвонил домашний телефон, почти всегда молчавший.