В детстве Леша дружил с приемным парнишкой из соседней квартиры. Никто не скрывал, что он приемный, а родители его даже, наоборот, гордились. Они несколько раз говорили такое: «Отец и мать не те, кто родили, а те, кто воспитали». Раньше Леша не задумывался о значении этой фразы, а сейчас вот согласился.
В конце концов, какая разница, откуда дети взялись, если их можно вырастить нормальными людьми.
Он спустил коляску по лестнице, удивляясь, как это, оказывается, тяжело. На улице направился к детской площадке и там сидел на скамейке полчаса, наблюдая, как девочка возится с игрушками во влажном и припорошенном снегом песку. Мальчик спал. В какой-то момент позвонила Лида и радостно защебетала о том, как гуляет по продуктовому магазину, как ей тут хорошо и интересно. У нее прошел страх. Лидина радость передалась и Леше тоже. Он отвлекся от тяжелых мыслей, рассказал (впервые за месяцы) о делах на работе, о плановых встречах и нелепых случаях в офисе. Посмеялся с женой вместе, а когда мальчик в коляске заворочался, сказал такое отцовское и теплое: «Ну-ну», будто много лет воспитывал детей.
После разговора Леша пошел домой. Колеса коляски вязли в снежной каше, из-за этого Леша задержался на лишние минут десять, и это было хорошо, потому что если бы он вернулся домой раньше, то неизвестно, как бы все закончилось для него и для детей.
Он поднялся на четвертый этаж, проклиная отсутствие лифта в их ветхой кирпичной пятиэтажке, и обнаружил, что входная дверь в квартиру приоткрыта. Пахло горелым, будто сбежало молоко на плите. В коридоре не горел свет. Леша щелкнул выключателем и увидел, что белье сорвано с веревок и разбросано по полу, измятое и грязное. И еще увидел темно-красные следы на стенах, как отпечатки рук, только размазанные.
Посадив девочку на обувницу, оставив коляску, Леша протопал торопливо к кухне, толкнул дверь и наткнулся на опрокинутый обеденный стол с торчащими вверх ножками. Ветер врывался в кухню, раззадоривая занавески. На полу, между холодильником и батареей, лежала на животе теща, подобравшая под живот руки, раскинувшая ноги. Одна тапочка слетела, обнажая темную старческую стопу с потрескавшейся грубой пяткой. Вокруг тещи расползалась по кафелю темная кровь.
У распахнутого окна стоял тесть. Совершенно безумный, неопрятно одетый в старую военную форму, в берцах, непричесанный и с многодневной седой щетиной. Голова его тряслась, зрачки бегали туда-сюда, пальцы на левой руке, сжимавшие сигарету, тоже тряслись, и сигарета никак не могла попасть между губ.
Леша попятился, но тесть посмотрел на него и будто пригвоздил безумным дергающимся взглядом. Ноги сделались ватными, Леша подумал о том, что если он сейчас умрет, то следом наверняка умрут дети, а потом и жена. Из этой квартиры, кроме тестя, никто больше никогда не выйдет.
– Мне нужно было, – сказал тесть. Во второй руке у него был зажат кухонный нож с окровавленным лезвием. – Невыносимо с этим жить.
– С чем? – спросил Леша. На включенной плите выкипало молоко.
– Мы тридцать пять лет душа в душу. Никому ничего плохого не сделали. Как это ее угораздило вляпаться? Ты что же, не видишь, Леша, кого вы в дом притащили? Не видишь? А я вижу. Девочка эта. У нее взгляд… я его видел раньше. Мертвый взгляд солдатика. Выгружал таких из вертолета, одного за другим. Мертвые смотрят одинаково, будто взгляд их стал глубже, будто умудрились заглянуть на ту сторону.
Леша сглотнул.
– При чем здесь…
– Она же верующая, Леша. Она не могла принять в дом мертвых людей. Это неправильно, не по-христиански. А все же приняла. Переступила через себя из-за кого? Из-за родственников. Любовь застила глаза. Что было бы дальше? Я скажу тебе, Леша. Я вам всем скажу. Нельзя, чтобы мертвые возвращались. Нельзя их находить и вытаскивать.
Он как бы лениво оттолкнулся от стены, о которую опирался плечом. Наконец засунул сигарету в уголок губы. Сигарета была не зажжена.
– Мне нужно вас остановить, – сказал тесть, делая шаг к Леше. – Иначе вы ведь еще будете приводить мертвецов. Одного за другим. И когда-нибудь приведете солдатиков, которые умерли на войне. Они вернутся в наш мир с тем самым взглядом. В нем боль, страх и злость. Они отыщут меня, отыщут всех, кто виноват в их смерти, и зададут вопрос: «Почему мы умерли?» А я не хочу отвечать. Я боюсь посмотреть в их мертвые глаза и увидеть там ответ.
Он сделал еще шаг, и Леша подумал, что надо бы бежать, надо бы развернуться, подхватить детей, коляску, рвануть на лестничный пролет и бегом, бегом из дома, подальше отсюда, спастись. Но его мозг не слушался. Его мозг как будто сделался таким же поврежденным, как у жены.
Где-то за спиной, вдалеке, хлопнула дверь, и Леша услышал голос Лиды:
– Я вернулась! Все хорошо!.. А почему дети в коридоре?
Тогда Леша закричал:
– Бегите отсюда! Живее!
Он принял решение и сам шагнул к тестю, замахнулся, ударил кулаком в бородатое старое лицо с сигаретой во рту. Что-то обожгло его левое плечо, и Леша, проваливаясь в кроваво-молочный туман, успел увидеть нож.
А потом случился еще один глюк. Почти последний.
* * *В этой потрепанной трешке, которую много лет назад получила от государства его мама, работавшая водителем трамвая и уж точно никогда не путающая право и лево, Леша остался с детьми один.
Лида, увидев лежащую на полу мать, окровавленного тестя и не менее окровавленного мужа, хлопнулась в обморок. Врачи увезли ее в больницу, где болезнь, усугубленная стрессом вперемешку с депрессией, дала о себе знать с новой силой. Лиду решено было оставить под присмотром на две недели.
Приехавшие же следователи как-то лениво и с черным юморком промеж официальных речей опросили Лешу: когда обнаружил, что предпринял, зачем полез на человека с ножом, е-мое. И все такое прочее. Леша отвечал, а в голове крутилась одна-единственная мольба, чтобы следователи не спросили про детей, откуда они, есть ли документы вроде свидетельства о рождении, или выписки из роддома, или чего там вообще предъявляют на малолеток. Следователи и не спросили. Один из них похлопал Лешу по плечу и сообщил, что вообще-то надо радоваться, что тесть не помер, иначе бы повесили непредумышленное, а так тянет на самооборону, хоть и с тяжкими. Леша путался в мыслях и ничего не понял кроме того, что его не посадят в СИЗО, а оставят дома с детьми. К добру или к худу – непонятно.
Тестя увезли в ту же больницу, что и Лиду. Впрочем, тещу отправили следом, потому что она до сих пор боролась за жизнь, организм у нее был крепкий, закаленный перестройкой и девяностыми. Умрет она только через два дня, но об этом пока еще никто не мог знать.
Создалось впечатление, что Лешу как будто специально бросили в квартире. После многочасовой суеты, болтовни и официоза входная дверь наконец закрылась, и Леша остался в тишине. Девочка давно уснула на диване в гостиной, а мальчик молча шевелил ручками в коляске.
Леша вынул мальчика, сменил подгузник. Как-то машинально нагрел молоко в бутылочке, покормил. После чего сам провалился в сон.
На две недели он взял отпуск. Навещал Лиду, которая лежала в больничной койке, похожая на еще одного ребенка: щуплая, сильно похудевшая, с заострившимися скулами и блестящим кончиком носа. Лида жаловалась, что не может запомнить расположение вещей в палате. Даже взять апельсины с тумбочки было для нее сложно: хотя тумбочка и была перед глазами, руки отказывались двигаться к намеченной цели. Отвернувшись от окна, Лида забывала об окне. Глядя на дверь палаты, Лида не могла понять, сколько до нее шагов, десять или, может быть, сто.
Рассказывая об этом, Лида плакала. А врач уже в коридоре объяснял Леше, что нужно потерпеть, поскольку нарушение хоть и носит физический характер, но хирургическим путем не исправляется.
Когда умерла теща, Леша организовал похороны. С Дальнего Востока приехали дальние же родственники, выпили на кухне и всю ночь травили байки, вспоминая тещу и – что немаловажно – тестя добрыми словами. Потом они уехали, оставив Лешу и детей наедине с пустотой.
Следующие дни все свободное время Леша занимался детьми. Кормил, выгуливал, показывал мультики, менял подгузники. Квартира вновь наполнилась запахом влажных пеленок, а веревки в коридоре прогибались под тяжестью выстиранного белья. Деваться было некуда, сбежать от этого тоже не получалось. Леша жил в странной тягучей реальности, в ожидании, когда вернется Лида. Без нее он не верил в происходящее.
Пить он стал меньше, но зато если уж пил, то не две-три банки пива, а сразу чистый виски, несколько бокалов, чтобы проваливаться в черное, без сновидений, состояние.
Потому что глюки за это время участились. Например, привиделось Леше, как дети ползают по потолку и смеются. Или как мальчик вылезает из кроватки, ползет в темный угол между шкафом и окном и возвращается, неся в зубах какое-то мертвое животное вроде крысы. Вдвоем с девочкой они съели животное, тихо хрустя костями и чавкая.
Еще девочка как-то залезла на кресло и, уставившись в зеркало, вычищала из глаз гной, который даже в темноте был ярко-желтого цвета. Катышки его падали на пол, мальчик подбирал и ел, опять же чавкая. На утро Леша не находил ни гноя, ни следов крови от съеденных животных. Видимо, мозг его был так же поврежден, как и мозг жены. А вот страх не исчезал. Постоянный страх остаться в глюках навсегда и больше оттуда не выбраться. Ему мерещился детский смех и чавканье в углах комнат. Мерещилось, что мальчик ест собственную ногу, запихнув ступню в рот, а девочка погружает пальцы в свои глаза. Глюки, глюки были вокруг, изматывали, от них спасали только алкоголь и монотонные обязанности – уборка, глажка, готовка. Работа пошла к черту, на звонки из офиса Леша почти не отвечал.
На исходе месяца Лиду выписали. Леша по такому случаю оставил детей с няней, а сам помчался в больницу. Всю дорогу Леше казалось, что от него попахивает детской мочой и памперсами, поэтому он открыл окна и проветрил салон прохладным весенним воздухом. На пассажирском сиденье лежал большой букет роз.
Лида ждала в палате, похудевшая, с бледной светящейся кожей, какая-то вся тонкая и воздушная, будто святая. Она взяла мужа под локоть и крепко сжала.
– Нам нужно налево, – сказала она, поворачивая направо от палаты.
– Зачем?
– Нужно, и все тут.
Леша не сопротивлялся. Они прошли по коридору, к лестничному пролету, мимо лифта. Когда спустились на второй этаж, Лида отцепилась от Леши и толкнула дверь плечом.
– Я сейчас.
Леша снова не возражал. Он остался ждать, усевшись на ступеньки. Мимо него несколько раз проходили люди. Леша позвонил няне, но та не брала трубку.
Может быть, надеялся Леша, морок пройдет. Может быть, нет никаких детей, а он просто слишком много пил? Привиделось всякое. Сейчас привезет Лиду в квартиру, а там тихо и пусто, как раньше. Бельевых веревок нет, памперсов нет, пузырьков из-под детского пюре тоже нет. Никто не чавкает в темноте, поедая дохлых кошек, а глюки пройдут.
Он почти забыл, что глюки были и до появления детей.
Потом дверь второго этажа тяжело распахнулась, на лестничный пролет ввалилась Лида, держа на плече свою маму. Теща была бледная, синекожая, одетая в медицинский халатик, босая. Ноги ее были обнажены до колен, и Леша хорошо рассмотрел вздувшиеся вены, темные и желтые синяки, бурые пятна на лодыжках.
Он вскочил, тоже подхватил тещу. Та была тяжелая и какая-то закостеневшая, что ли. Ноги ее еле двигались.
– Пойдем, пойдем, – шептала Лида.
Тещины глаза были закрыты, а щели между век покрывал гной.
– Это ведь мне не кажется, – пробормотал Леша.
– Конечно, не кажется. Надумал тоже, – ответила Лида. – Поддерживай ее хорошенько, а то, видишь, тяжело идти же.
Леша вел тещу по больнице, потея от страха, от того, что его могут задержать охранники, и тогда придется объясняться, а в голове нет ни одной дельной мысли.
Но около регистратуры и около гардероба толпилось множество таких же пожилых людей, похожих либо на оживших мертвецов, либо на тех, кто задержался на этом свете. На тещу никто не обратил внимания.
Она села на заднее сиденье, Лида юркнула туда же. Было не до цветов, лишь бы поскорее уехать.
Всю дорогу Леша поглядывал в зеркало заднего вида, хотя лучше бы ему этого не делать. Он мельком увидел, как Лида прижимает к тещиным глазам влажные салфетки, а потом аккуратно отковыривает гной.
– Нашлась, – говорила Лида. – Как хорошо, что нашлась. Я уж думала, все.
Леша мысленно молился. Почему, думал он, никто до сих пор так и не сходил в церковь.
Не успели зайти в квартиру, как Лида бросилась к детям в гостиную. Дети не пропали, и не пропал запах влажных пеленок и мочи. Леша прислонился затылком к стене, закрыл глаза. Все это время он надеялся, что глюки отпустят. Ошибался.
Затем Лида увела мать мыться. Леша обошел квартиру, но нигде не нашел няню. При этом вещи ее, – бежевое пальтишко, сапоги, платок в цветочек – аккуратно лежали на тумбочке в коридоре. На звонки она тоже не отвечала.
Лида завела в кухню вымытую, переодевшуюся тещу, с уже открытыми глазами, ожившую и сделавшуюся такой, какой она была раньше. Теща тут же взялась за ужин, бойко рассказывая о темных и кроваво-красных больничных коридорах, в которых она плутала долгое время, пока дочка не поймала ее за плечо и не вытащила.
– Морок такой, морок!
Вскоре кухню наполнили запахи жареной картошки и свежего кофе. За ужином Леша выпил стопку водки, из запасов. Потом хлопнул еще две и отправился мыться перед сном.
Он стоял под душем, закрыв глаза. В голове шумело. Дверь открылась и закрылась. Шевельнулась занавеска. Сзади прислонилась жена, обвила руками, поцеловала в шею.
Так они стояли молча несколько минут. Лида сказала:
– Я хочу еще раз съездить завтра в больницу.
– Зачем?
– Хочу пообещать папе, что, если он умрет, я его тоже найду и верну обратно. К нам. Мы же семья. Мама его уже простила, мы обсудили.
– Мне казалось, нам хорошо вдвоем, – ответил Леша, подумав. – Ну, до того, как решили завести ребенка. Мы были счастливы.
– Мы и сейчас счастливы! – подхватила Лида. – Стало еще лучше! Представляешь, сколько я теперь детей найду и спасу? Оттуда, из темноты и больничных коридоров! Бедных и потерявшихся детей.
Леша не ответил.
Среди ночи он проснулся от того, что кто-то громко чавкал. Леша привстал на локтях и увидел, что оба ребенка сидят на полу. Из темноты в углу они наполовину вытащили мертвую няню. Девочка обгладывала ее пальцы на левой руке, а мальчик, забравшись на грудь, щипал няню за губы.
Леша встал с кровати. Дети не обращали на него внимания, они были увлечены. Он медленно обошел их, заглянул в темноту. Воздух там был сперт и душен, пахло гниющей влагой. Леша шагнул ближе, вытянул руки, но пальцы не уперлись в стену комнаты. Пальцы погрузились в плотную темноту, как в желе.
Это был глюк, определенно, но Леша пока еще не мог проснуться. За его спиной чавкали и похрустывали. Леша пошел в темноту с вытянутыми руками, ожидая рано или поздно упереться во что-нибудь, но темнота поглотила его. Вокруг проступили очертания коридоров с высокими потолками и деревянным полом. Доски поскрипывали под ногами.
Леша куда-то свернул, потом еще раз, завертелся на месте, не понимая, куда идти и как отсюда выбраться. Темнота шевелилась, будто влажное покрывало на ветру.
От страха подкосились ноги, Леша плюхнулся на пол и увидел вдруг прямо перед собой курносого лысого мальчика лет десяти.
– Потерялись? – спросил мальчик с сочувствием. – Все, кто потерялся, попадают сюда. Место такое. Но вы не бойтесь. Ваша жена нас вытащит. Она умеет, мне рассказывали. Вытащит вообще всех.
– Вас тут много? – Леша увидел, что губы у мальчика потрескавшиеся, с запекшимися полосками крови.
– Достаточно, – мальчик ухмыльнулся и протянул раскрытую ладошку. – Пойдемте. Соберем остальных. Чтобы ваша жена не бегала туда-сюда. Ей же нельзя утомляться, верно? Она еще не поправилась.
Леша взялся за влажную и холодную ладонь. Хотелось проснуться на кровати, обнять Лиду и согреться. Но вместо этого он поплелся, ведомый мальчиком, по коридорам неизвестного мира. Из черноты вокруг, казалось, на него смотрят и ухмыляются десятки и сотни потерянных детей.
Антон Темхагин. Луот-хозик
I
Буров пустым взглядом пялился в грязную ледовую корку под ногами – в голове ничего, никаких мыслей, зацепок и идей. Будто стылым северным ветром все выдуло, ни капли не осталось. И надо думать, да не хочется.
Рядом к холодному кирпичу у подъезда приклеился Федотов, бледный, как сам этот дом. Его заметно потряхивало, а порой до Бурова доносились неприятные и раздражающие звуки – это его помощник в очередной раз блевал и потом долго отплевывался.
Старлей и сам ощущал противную тяжесть в желудке, но скорее не от той картины, что увидел буквально минут двадцать назад, а вообще от всей ситуации. От неизвестности. Тошно, когда ты должен что-то делать, от тебя чего-то ждут, но сам ты не знаешь, с какого конца браться за дело.
А с таким делом Буров точно столкнулся впервые.
Еще утром оно не казалось таким уж необычным. На звонок ответил привычно бодрый Федотов, так что Буров узнал историю в пересказе помощника. Звонила бабка из пятого дома на Морской улице – ночью ее доставал буйный сосед, орал пьяные песни и чем-то гремел. Потом вроде затих, но к утру весь дом разбудили истошные крики, удары, звон – короче, целая какофония. Пока сообразили позвонить в полицию, все уж закончилось, но проверить-то надо, вдруг чего!
Буров и так знал, что никакого «вдруг чего» не будет. Опять кто-то нажрался до белочки и пошел вразнос. Вообще ничего удивительного для Старо-Рыбацкого, где бухало почти все население, причем в это время года – особенно исступленно, с оттягом, как говорится. В Большом городе (так Буров называл про себя Мурманск) говорили, что у населения во время полярной ночи случаются обострения депрессии, подавленное настроение и прочее. Постоянно темно, грустно и тягостно.
Там, в Большом городе, может, так оно и было. В Старо-Рыбацком куда проще – тут из депрессии не выходили и в полярный день, а грусть-тоску по обыкновению заливали бухлом. Темнота и тяжесть на душе – это не что-то преходящее, это обычное состояние для местных жителей. Привычное. Ну и что, что полярная ночь? Тут и так всегда снег, холод, грязь и разруха. Ночь или не ночь. Только лишний повод выпить.
До дома на Морской добирались пешком – служебный уазик почти всегда простаивал без дела. Как говорил Федотов – если в России и есть проблемы с дорогами, то в Старо-Рыбацком таких проблем нет, потому как и дорог тоже нет. И не было, пожалуй, никогда. Даже в проектах.
Впрочем, и ездить тут почти некуда – весь поселок можно обойти за час максимум. Может, больше, если по пути придется отбиваться от злобной стаи бродячих собак. Хотя в таком случае можно и вовсе никуда не дойти.
Буров ежился от ветра, постоянно поправлял шарф. Не сказать что холодно, но ветра с моря пробирали, да старлей еще и приболел на днях – его знобило, и непонятно, то ли это от стужи, то ли температура лезет. Федотов легко шагал рядом, только искоса порой поглядывал на начальника.
Дверь подъезда не запиралась уже лет двадцать. О домофонах или хотя бы кодовых замках тут никто и не слышал – зачем они нужны, если в поселке все друг друга как облупленных знают, да и брать в домах нечего. Дверь тонко заскрипела, когда Буров толкнул ее, и с таким же писком запахнулась за спинами участкового и его помощника.
Света от тусклой лампочки без плафона хватало только для того, чтобы разглядеть в полумраке бетонные ступени и не споткнуться. Пахло сыростью и пылью. Участковых уже ждали – дверь одной из квартир на втором этаже распахнута, на ее пороге стояла бабулька: бесцветные глаза горели предвкушением развлечения. Наверное, лучшего за последние несколько лет ее жизни.
– А я уж слышу, что идете, Матвей Иваныч, жду вот. Чаю хотите?
Буров только отмахнулся.
– Ну какой чай, Тамара Васильна, дела. Кто тут у вас дебоширил?
– Да этот вот, – бабка ткнула сухим пальцем в потолок. – Верхний. Орал все утро, чертяка поганый.
– Разберемся, – буркнул Буров и потопал дальше с видом давно замученного работой человека. Не сказать что работа на самом деле его тяготила, старлей относился к ней равнодушно – приятного мало, но в общей атмосфере Старо-Рыбацкого, в тягучей хмари северного захолустья, это не воспринималось как-то особенно близко к сердцу, лично. Работа и работа. Как у всех.
Но почему-то ему нравилось вести себя вот так – немного пафосно, что ли, изображать матерого полицейского, который в своей жизни навидался такого, что о-го-го… Не понять обывателям. И это действовало – местные видели в нем героя очередного ментовского сериала на ТВ и больше уважали. Буров и сам не сразу заметил, как из-за этого стал еще сильнее походить на киношный образ, нахватался вот этих шаблонных фразочек, вроде «разберемся». В чем тут разбираться?
На третьем этаже кроме дебошира никто не жил. Дома в поселке пустовали наполовину, нередко и целые этажи забрасывали. Здесь, насколько помнил старлей, обитал Ванька Петрухин, тот, что с Рыбзавода. Хотя можно и не уточнять – тут все с Рыбзавода.
Свет на площадке не горел – лампочку просто выкрутили. Буров прошагал к старой рассохшейся двери, бухнул по ней пару раз кулаком. Тишина. Ну точно, отсыпается, зараза.
– Ванька, открывай, поговорить надо! – зычно крикнул Буров и посильнее пнул дверь.
Никто не ответил.
– Вот су…
– Матвей Иваныч, тут лужа какая-то, – перебил старлея Федотов.
Помощник стоял позади и разглядывал пол. Немного порывшись в кармане, Федотов достал телефон, ткнул на кнопку фонарика. Площадку залил холодный свет.
– Мать твою! – только и вырвалось у Бурова.
Старлей стоял точнехонько посередине темно-алой лужицы, вытекающей из-за двери Петрухина. Слабый металлический запах ударил в ноздри – и как сразу не заметил?
– Матвей Иваныч, случилось что? – это подала голос бабка со второго этажа. Она потихоньку поднималась по лестнице, ее седая макушка уже появилась чуть выше перил последнего пролета.
– Тамара Васильна, не надо сюда, – отозвался Буров. – Сань, проводи ее обратно. Сань!
Федотов застыл, но через секунду неуверенно кивнул и развернулся к лестнице. А старлей тем временем соображал, что делать дальше.
Двери тут толстые, тяжелые. Но старые. И замки все старые. Попробовать выбить? Открывается внутрь вроде. Ну…
Буров собрался и мощно приложился плечом к двери. Что-то хрустнуло, поддалось. Есть контакт! Еще толчок, второй (плечо заныло, но не беда) – ветхий косяк разлетелся в щепки, старлей по инерции чуть не влетел в квартиру.
– Саня, сюда, быстро!
Пока Буров доставал из сумки фонарик, Федотов уже добрался до порога и дышал в затылок. Светить телефоном в квартиру он не решался.
Старлей щелкнул фонариком. Кругляш света появился на полу коридора – Бурова замутило, а Федотов хрипло выругался.
От порога в комнату по давно выцветшим доскам пола тянулась бордовая полоса, исчезавшая за углом. Буров нервно сглотнул. К металлическому запаху добавились перегар, табачный дух и еще что-то неприятное, но пока неосознанное. Здорово повеяло холодом.
– Сань, за мной. Вперед не лезь, – собственный голос показался ему сиплым и тихим.
Федотов и так не собирался куда-то идти, он столбом застыл за спиной старлея. Буров ткнул его локтем в бок – не спи!
Табельный ПМ сам собой лег в руку – ощущение, которое Буров уже подзабыл. Да лучше бы и не вспоминал.
Участковый щелкнул выключателем, но свет не загорелся. Чертыхнувшись, старлей шагнул в комнату.
Было похоже, что в однушку Петрухина закинули гранату, а то и не одну. Вся скудная обстановка была поломана и развалена по комнате ровным слоем, превратившись в неоднородную мусорную массу из досок, битого стекла и тряпок. Остатки старой люстры валялись в углу, из потолка сиротливо торчали провода. Диван разорван в клочья, шкаф лежит на полу – дверцы вырваны с корнем. И кровь везде. Размазана так, словно ею пытались вымыть пол.
Поток холодного ветра заставил Бурова съежиться и дернуть плечами. Одно окно оказалось выбито полностью, вместе с рамой – оттуда и дуло. Второе, как это ни странно было в таком хаосе, уцелело. Кровавый след забирался на подоконник и тонул в куче осколков.
– Сань, быстро гони на улицу. Сань, слышишь меня? Федотов, мать твою!
Федотов мыслями был где угодно, но только не здесь. Он робко заглядывал в комнату, переминаясь на пороге. Буров в который раз выругался.
На лестницу помощника он тащил чуть ли не за шкирку. Наказал охранять дверь и не пускать бабку и остальных жильцов (их взволнованные голоса уже слышались внизу). Сам же побежал на улицу – окна квартиры Петрухина выходили на заснеженный пустырь за домом. По пути поймал испуганный взгляд Тамары Васильевны – только тогда и вспомнил, что все еще крепко сжимает в руке пистолет.