Нет
Жестокость Дэна была изысканной и утонченной, и с ним Афелия даже помыслить не могла взяться самой за плетку, но только сладко обмякала и тихо подчинялась; в отличие от большинства партнеров своей племянницы, он был превосходным психологом – «инквизитором», говорила Афелия, – и секс с ним сводился не к боли и подвываниям от ударов плетки или ремня, но к сложной и сладкой муке терпения, унижения и ожидания. Однажды они приехали к ней домой после вот такого вечера в кафе, и она еще в подъезде сказала, что очень хочет добраться наконец до туалета. Добраться до туалета Дэн ей не дал: начал уже в лифте медленно расстегивать ее шубку, осторожным движением растянул эластичный шнур, удерживавший водопад волос, и уронил всю эту огненную роскошь ей на спину, медленно изобразил стряхивание невидимой пылинки с племянницыного рукава. Афелия застонала от желания – это была его манера, он мог по полчаса не прикасаться к ее коже, но при этом все время оплетать движениями рук, маневрами, взглядами. В коридоре, не вытерпев муки, она попыталась поцеловать его, даже не рассчитывая на результат, зная, что ее ждет сейчас медленная пытка раздевания, вымаливаний у него поцелуя, возможно, стояния на коленях или подробной демонстрации гениталий и груди, прежде чем он разрешит ей хотя бы взять в рот его палец. Но в этот раз он поцеловал ее немедленно и нежно, и нежно же вел себя в спальне, ласкал ее, как обычный мальчик обычную девочку, с состраданием целовал его же ножом оставленные несколько дней назад у нее на груди порезы, и впервые, кажется, за всю историю их отношений теребил языком ее клитор, пережидал оргазм, чтобы повторить снова. Полный мочевой пузырь придавал остроту ощущениям, когда Дэн совершал глубокие и частые фрикции, и Афелия несколько секунд пролежала, блаженствуя, после того, как он кончил, у него на груди и сказала, смеясь: «Еще пару раз так, и мой мир – ваниль навеки!» Дэн посмотрел на нее ласково, достал из-за спины наручники и ловко прихватил ее запястье к изголовью кровати. Она сладко потянулась в предвкушении пытки и попросила:
– В туалет все-таки дай сходить сначала.
Дядя посмотрел на нее молча, потом улыбнулся, потрепал ее весьма ощутимо за щечку и спросил с деланным детским интересом:
– Зачем?
Вернулся он через полтора часа. Прежде чем отпустить Афелию, просунул под нее ладонь, изобразил одобрение:
– Вот молодец, и простыни не надо менять!
Эта фраза долго была у них кодовой.
Сейчас сидели в «Сантони», играл лизмо – одинокая нота падала за одинокой нотой, Фелли создавала у себя на тарелке лилию из креветочных шкурок, втапливая розовые панцири в соусное болотце, Дэн перекатывал между ладонями тяжелый пивной стакан и слушал, почему именно она не может вынести из студии мадам немонтированные копии нескольких последних сетов.
– Да и зачем тебе, в конце концооов? Купи вон в палатке и смотри!
– Затем, лапа, что при съемке в кадр попадает то, что потом вырезают, – например лица режиссера и операторов, обстановка площадки, может, даже сама мадам – она же присутствует при съемках?
– Иногда, да.
– Ну вот. Досье на твою дорогую студию немаленькое, пора в нем иллюстрации заводить.
– Ничегооо себе! Откуда досье? Ты хочешь сказать, что у нас в студии агеееент? Кто?
Смотрит, как на идиотку. Говорит медленно и с расстановкой, чем сразу выводит Афелию из себя:
– Фелли, зайчик, у вас на студии нет агента. Зачем мне агент? Я же могу все спросить у тебя, если мне нужно, правда?
Внезапно сделалось холодно в животе, зато комочек сыра, забившийся в сломанный дальний зуб, показался горячим и колючим.
– Послушай, Дэн, я тебе скажу один раз и прямым текстом. Это не шутки и не игрушки. Я и так подозреваю, что у нас все знают, кем мой любимый дядюшка работает. Знают, но, заметь, мне еще глотку не перерезали и глаза не выкололи с тех пор, как тебя перевели в отдел. Я тебе расскажу почему. Потому что мадам – мой друг, реально – друг. Она меня сделала, она помогала мне деньгами, когда надо, она мне слезы вытирала, когда меня бросила Алисон и я так рыдала на съемках, что это даже при нашей специфике нельзя было снимать – никакой эстетики, один бабий вой. И она знает, что, если ты, дорогой дядя, меня попросишь на нее стучать, я откажусь при всей моей к тебе любви. Потому что, прости меня, есть предел, да?
Черт! Аж хрустнули пальцы от такого нежного пожатия, попыталась вырвать руку – и не смогла. Смотрит сквозь очки, господи, какой страшный, первый раз его вижу с таким выражением лица, и как сильно подлинная злость не похожа на смесь азарта и возбуждения, которое мне доводилось видеть во время наших игр. Какой жуткий все-таки, черт.
– А теперь, дорогая, давай-ка я тебе кое-что объясню. Ты, конечно, дура невероятная, совершенная, но даже у твоей глупости, как ты выражаешься, должен быть предел. Пока ты не пошла к ним работать, мы даже не знали, что они есть! Мы не знали, как зовут твою дорогую мадам Глорию, урожденную, как ты сама мне поведала за очень вкусной пиццей, Лилиану Бойко, – трогательная история нелюбимой дочки в большой семье, да-да, ты очень ей сочувствовала, как сейчас помню. Мы не знали, где они находятся, пока я не начал за тобой периодически заезжать. Мы не знали их бюджетов, количества работников, смен дистрибьюторов – пока ты сама не начала мне об этом рассказывать! Я никогда, заметь, не тянул тебя за язык, ни-ког-да! Я еще пять лет назад пытался дать тебе понять: Фелли, НЕ СТОИТ рассказывать мне, как у тебя дела на работе, – но ты же обижалась! Тебе же казалось, что я не хочу интересоваться твоей жизнью! А я в первую очередь – полицейский! У меня есть долг, и страх за собственную жопу, и свои цели, наконец! И что я должен делать, если ты такая дура, что все время пиздишь следователю отдела по борьбе с нелегальной порнографией о жизни подпольной студии, да еще какой! S&М! Пропаганда насилия! Пропаганда мужского шовинизма! Пропаганда киднеппинга! Пропаганда ограничения свободы! Да ты знаешь, что твоя мадам одной из первых брейкеров была? Что десять компаний вышли пятнадцать лет назад из AFA – внаглую, просто, понимаешь, плюнув полиции в лицо, – ах, свобода искусства, ах, свобода самовыражения! Что, не знала? Думаешь, всегда твоя Бойко была такой свободолюбивой? Хрен! Пять лет в AFA, как ты выражаешься в таких случаях, «феминисткам жопу лизала». Рассказывала она тебе это? То-то же. Запомни, дорогая, самая честная женщина – это бывшая блядь, а самая страшная блядь – это бывшая монашка. А твоя мадам, между прочим, в свое время подписывала петицию: «Просим лишить членства в AFA компании, своими фильмами пропагандирующие развратные действия с животными!» Думаешь, она ради свободы творчества ушла? Из жадности она ушла, денег-то в чилли всегда было – как в Чинь-Миньском банке. Да у меня уже досье на нее такое за эти годы – на диск не лезет! Когда время придет – от твоей мадам не останется даже ногтя! А чего ты ждала? Что я буду все забывать, как только ты уходишь, а?
Все креветочные шкурки напоминают вырванные ногти.
– А теперь послушай меня внимательно. Очень. Время придет – и время это приближается. Когда ваших боссов начнут брать и пиздить, а твоих высокоодаренных коллег пускать по делу в качестве соучастников, моей самой сложной задачей будет не раскрутить цепочку как можно длиннее и не вытрясти из мадам признания в производстве снаффа, который она, надо полагать, не прозводит, а выгородить тебя. И с каждым днем я вижу, как задача эта усложняется. Потому что не далее как три месяца назад ты, моя девочка, снялась в «Праве на воздух», где тебя и эту, как ее, беленькую, с пальцами – Дану, кажется? – медленно удушали. Офигенный бион, кстати, у мальчика, который с тобой снялся, я чуть не кончил, пока смотрел, – но ты понимаешь, под сколько статей это идет? Это же фактически пропаганда убийства, дура! Я уже сейчас вынужден каждый божий день следить, кого планируют за жопу брать; это сегодня у нас все можно, в то время как ничего нельзя, потому что Скиннер занят вынюхиванием снаффа и ни о чем больше не хочет думать; а через полтора года мы снафферов свернем, и вот тогда затрещат ваши свободолюбивые мадамы, как вши под ногтем! Ты это понимаешь? Да даже если ты сейчас уволишься и пойдешь в младшей школе пение преподавать, тебя это не спасет, потому что вы успели наворотить такого!..
А еще все креветочные шкурки похожи на кусочки заживо содранной кожи.
– Поэтому, Фелли, послушай. Мне надо делать то, что говорят, – чтобы потом у меня была возможность проявить непослушание и выгораживать тебя, одну из всех; а тебе надо проявить послушание, потому что мне нужны будут веские причины тебя выгораживать. Одно дело – спасать дивной прелести племянницу, которую, конечно, очень жалко, но закон есть закон; а другое дело – освобождать, условно говоря, агента за противозаконные действия, совершенные им с целью выполнения задания. Поэтому не усложняй, пожалуйста, ситуацию и будь умницей. Мне нужны свежие сеты – запомни, немонтированные, только что снятые. Скопируй и отдай мне, пожалуйста, не позже пятницы. Ты слышишь?
А еще все креветочные шкурки не смогли защитить своих креветок.
Глава 15
Это самая пижонская страна на земле. Я не могу себе представить цивилизованное государство, где специально будут вставлять в нормальный трамвай на воздушной подушке какую-то мерзкую грохоталку и нормальные сиденья заменять на пластиковые – только ради того, чтобы шикануть «ретро». Мол, у нас такой прогресс технологический, что мы можем позволить себе трясущиеся и грохочущие трамваи на нескольких ветках – в качестве безвкусного аттракциона. И мудака, который сядет в этот трясущийся, все время то падающий, то взлетающий вагон, в котором после пяти минут поездки тебя укачивает до внятных позывов на рвоту, мне страшно себе представить. А между тем этот мудак – я, я.
Лучший способ бороться с дурнотой – это закрыть глаза, и я сижу с закрытыми глазами, пока женский голос объявляет остановки. Мне надо доехать до «Парк А-Яркон» – это еще как минимум пятнадцать минут. За эти пятнадцать минут я наверняка успею забрызгать своим завтраком стоящие напротив огромные говнодавы со встроенным «Ай-Си-Ю» и индикатором состояния батареек. Идиотская клубная выдумка: если в радиусе 200 метров появляется кто-то из твоих знакомых, она орет дурным голосом и высвечивает на мыске его юзернейм. Я вижу эти говнодавы даже сквозь опущенные веки. Они скребут мне мозг. Израиль – это страна победившего хай-бай-пижонства. Если любому ее представителю ткнуть стволом под подбородок со словами «гаджет или жизнь», он умрет, считая, что заключил прекрасную сделку.
Яэль говорит: пойми, это элемент национальной гордости, как ваша, ну, привычка бессмысленно напиваться. Мне смешно от понимания, что наши стереотипы нас самих переживут: «В Москве уже лет двадцать никто не напивается, солнце, это разве что в деревнях». «Ну как ваша манера читать что попало». Здесь техношик – символ национальной принадлежности. С тех пор, как Израиль стал Телемской обителью прогресса, быть патриотом означает впаять себе в лоб часы с зеркально перевернутым циферблатом и превратить в зеркало тыльную сторону левой руки, вживить радио в дальний зуб и заставить комм бегать на тоненьких металлических ножках, по запаху находя своего выебучего хозяина в толпе. Я начинаю думать, что тут у половины страны белый кролик – это шестерни и микрочипы. Как еще объяснить желание этих людей пустить по столице тошнотворный укачивающий трамвай? Или ездить в нем? И на каждой третьей остановке примерно открывать сумки перед солдатами, ищущими бомбы и посматривающими косо на твои ногти и виски – не хочешь ли ты прямо сейчас отправить на тот свет всех, кто не хочет чтить на этом свете единого бога иудейского?
Но все равно – здесь мне каждый раз немедленно начинает казаться, что я в раю… И ты в раю. И ты в раю. И ты в раю. И здесь дом твой, и жена твоя, и пастыри твои, и братья твои, и стадо твое. И пальмы твои, и финики консервированные твои, и неестественное синее небо над головой твоей. И везут тебя на новой колеснице к дому Аведдара Гефенянина, и вагонный телевизор играет пред тобою изо всех сил, с пением, на цитрах и псалтирях, и тимпанах, и кимвалах, и трубах. И будет тебе через десять минут вручена полная сумка чилльных порносетов, и не надо тебе будет трястись в метро с чувством, что ты везешь бомбу, и прятать сеты в потайной шкаф между ванной и туалетом, и двадцать раз прослушивать каждый из них щупом в поисках жучка, и даже сквозь сон ощущать, что тебя могут в любую секунду взять за жопу. Ибо в этой стране, текущей молоком, и медом, и азами, любая порнография легальна, и пока ты не пересекаешь границу в обратную сторону, нет для тебя деления порнографии на ваниль и чилли, и нет ни для кого деления прохожих на тебя и законопослушных сынов человеческих.
Бруха ат, Великая израильская депрессия сорок четвертого года, когда воцарился мир между сынами иудейскими и сынами ливийскими, и сирийскими, и иракскими, и прочими смуглыми сынами, и стала задыхаться израильская военная индустрия, и прекратились западные дотации, и великая безработица накрыла собой страну. И встал Янив Эйтан и рек: «Се есть земля моя и народ мой, и нет в земле моей места старому слову, и нет у сынов Сиона другой доблести, кроме доблести индустриальной. Не могут они тупо слушать слово Божье, как слушали его пять тысяч лет назад, но должны заново прочесть свои книги и сказать себе: вот наш Бог, великий и мудрый, и хочет он, чтобы избранный народ его жил в своей земле, и говорит нам: “И когда опустятся руки, то протечет дом”. Пусть встанут сыны Израилевы и пусть скажут себе: Господь послал нам главную нашу гордость – еврейский ум, и он даровал нам силы создать в еврейском государстве лучший хайтек-байотек в мире, и он хочет, чтобы сейчас ум наш и индустрия наша спасли страну нашу от безработицы, и нищеты, и уныния. Встанем же, сыны Израилевы, и Новый Сион станет Сионом Ветхого Завета, но в новом понимании». И сказали сыны Израилевы: «Ты прав, Янив Эйтан, первый президент нашей страны от партии “Новый Сион”, мы должны перестать думать о букве Ветхого Завета и начать думать о духе его, а дух его горд и изворотлив, как мы». И начали израильские хай-бай-компании брать заказы на очень сложные и не слишком чистые разработки: технологии коррелирования и подделки бионов, тогда еще совсем новеньких, размером с крупный кулак в свернутом состоянии и толщиной с палец в развернутом; методы усиления и ослабления интенсивности передаваемых бионом эмоциональных состояний – а не только базовых ощущений в целях медицинского обследования, для чего бионы, собственно, изначально и создавались; способы бионного воздействия на химию головного мозга… И так много делала израильская хай-бай-индустрия для всемирного рынка чилли-порно, что в 2052 году пришлось кнессету, уже на семьдесят процентов состоящему из новосионцев, принять закон «О полной легализации эротического контента». И превратился Израиль в рай, где самое грязное педофилическое порно (с морфами в качестве детей, конечно, но все равно) можно было купить, не таясь, у кассы в супермаркете, а не выискивать по подпольным привокзальным лавочкам. И деньги потекли в Израиль прозрачной электронной рекой, и одни сравнивали новый Сион с Телемской обителью, а другие – с Амстердамом конца прошлого века, а третьи – с Мексикой конца позапрошлого, а четвертые – с Содомом, и Гоморрой, и с блудницей вавилонскою, но этих проклинателей никто не замечал, потому что когда в человеке говорит страх перед завтрашним голодом, глас Божий не слышен – а именно так все и происходило во времена Великой депрессии. И потому через пятнадцать лет стало все в земле сионской хай-бай-окей. Сытным был дом Аведдара Гефенянина, и тучным было его стадо. И по сей день так.
Авигдор Гефен ждал в тенечке под навесом, патриотически тянул «Маккаби», указательным пальцем скатывал и раскатывал уголок распечатанного с комма «Маарива», делал заметочки на полях бессмысленным пижонским приборчиком местного, естественно, производства: пишешь, как ручкой, а буквы на бумаге – как напечатанные и ровненько в строку стоят. Зачем, кто сейчас пользуется бумагой? – но гаджет, гаджет… Небось, только ради этих записочек и распечатывает себе газеты, вместо того чтобы с экрана читать. Рука у него сухая, а лицо лоснится; черноволосый, пунцовогубый, ладный, с золотой цепью на шее поверх галстука и белой рубашки, с маленьким местным талисманом в качестве кулона – бирюзовым в золоте глазом. Не захотел встречаться в офисе, сказал – в парках сейчас так приятно, так мило – да какое мило, плюс сорок! – всего-навсего хотел пообедать, развлечься мной, пока перерыв, не тратить просто так драгоценное время. Чем-то они похожи с Завьяловым, яппи-патриоты, ни шага задаром, ни слова в простоте; спросил: «Как дела у вашей подруги?» – имел в виду «Не собираешься ли ты, дорогой, перестать таскать наши сеты через границу и не планируешь ли осесть в этой благословенной земле, не пора ли нам искать себе другого Харона, готового возить наши болванки в дикую страну с дешевыми копировальными мощностями?» Поверь мне, Авигдор Гефен, не узнаешь ты от меня никакой правды; не о тебе я буду думать, когда придет время выбрать для себя сторону границы.
Акцент у них смешной, жесткий; слово «zhōu» произносят как «жжжжжю», с мягким таким «у»:
– Ну, вы еще не сдались вашим строгим властям?
Прекрасное чувство юмора у этого человека.
Никакого трамвая больше, хватит, налюбовался. В этой стране я сам немедленно попадаю под страшный хай-бай-угар; так недалеко и до ботинок с GPSом. Как страшно все-таки затягивает рай: нет сил представить себе, что послезавтра лететь обратно. А через час не будет сил представить себе, что утром придется оторваться от губ девочки своей, вырваться из постели, ехать к еще одному чуваку забирать болванки. Утешай себя тем, что рай – не эта страна и не этот город, и не дом, ключ от которого ты крутишь сейчас между пальцев, и не женщина в этом доме, и не ночь, ожидающая вас; рай – это тридцать минут, когда такси везет тебя из Тель-Авива в Кфар-Саву, от всего мира – к Яэль.
Глава 16
Хорошо бы котята вместо «да» мурлыкали, а вместо «нет» – мяукали. Еще хорошо бы было, если бы котята могли, например, показать, где болит. Тогда ветеринару можно было бы сообщить, и он захватил бы с собой какие-нибудь нужные вещи, например клизму или там зонд, если это живот, или дефибриллятор, если сердце, или, например, крем для суставов, если это суставы… Господи, какими только мыслями себя не занимаешь в ожидании человека, способного хоть как-то помочь твоей корчащейся от муки кошке! Мыслями о том, что должен привести с собой ветеринар, и мыслями о том, как тебе удалось проморгать начало болезни. О том, что в Нью-Йорке у тебя, кажется, один только холодильник был размером со всю эту спальню. О том, что в этой квартире тебя никогда не оставляет ощущение, будто из пластиковой кровати с синтетической периной в любой момент могут выскочить какие-нибудь гигантские блохи. О кондиционере, который вчера почему-то начал со свистом втягивать в себя воздух и съел таким образом полгардины.
Кажется, Дот, и без того тощая, как все нигерийские кошки, еще похудела за последние сутки и как-то, что ли, поблекла шерстью, рыжие точки на желтом фоне выглядят размазанными и бледными, огромные глаза покраснели, смотрит жалобно, ох, разрывается сердце. Хорошо хоть приехали быстро – кажется, минуты за четыре; но вот тебе доказательство того, что никогда нельзя обращаться в дешевые клиники: на человеке ни халата, ни инструментов, кажется, с собой; комм виден из кармана – и то хорошо, по крайней мере, считает накатанный пятнадцать минут назад на мохнатую спинку бион, скажет, чем Дот мается.
– Мисс Вупи Накамура?
– Да, это я. Пожалуйста, давайте пройдем в спальню, она там.
Застрял, стоит в прихожей.
– Мисс Накамура, я чувствую, что вы кого-то ждали, но, боюсь, не меня. У меня к вам дело. Я из студии «Скуби Дерти Ду».
Самое сильное впечатление при каждом столкновении с этими людьми у меня: все, что ты до сих пор планировала с адской, как казалось тебе, изощренностью, оказывается на поверку наивным рыпаньем. Как, по-твоему, ты могла спрятаться, если они знают твое имя (а они, бесспорно, его знают, еще тогда знали, когда ты к ним пришла). Достаточно подать запрос в налоговое управление от имени какой-нибудь компании: вот, простите, пришла к нам такая-то наниматься, нет ли за ней каких грязных дел? – и тебе сообщают новое место работы. Штат Иллинойс, да. Это тут у нас работает девочка, которая всегда считает себя умнее всех.
Оказывается, за три секунды успела каким-то образом добраться до окна и намертво вцепиться в занавеску. Спрячься, спрячься за занавеску, как малое дитя; еще глазки закрой – и уж тогда точно никто тебя не найдет.
– Мисс Накамура, простите, что я вас напугал. Это совершенно не входило в мои планы.
Можно броситься на него прямо сейчас, попытаться ударить в глаз и проскочить за дверь. В спальне, правда, лежит Дот, и до конца своих дней я буду мучаться мыслью о предательстве. Но иначе – что? Зачем вообще он мог приехать сюда – аж оттуда, припереться из Нью-Йорка в Иллинойс? Что на самом деле входило в его планы? Она никому не говорила ни слова, не ходила в полицию, всем своим поведением дала им понять, что не представляет собой никакой угрозы. Чтобы шантажировать ее, нет нужды лететь через полстраны.
– Мы не могли бы присесть?
– Мисс Накамура, я обязан перед вами извиниться – не от своего имени, но от имени компании. Такое… эээ… насилие не входило в наши планы. Конечно, вы молодец, что не пошли в полицию, – это было бы бессмысленно и бесполезно: когда женщина сама приходит в такое место, как наше, сама идет на съемочную площадку, сама надевает записывающий бион и потом сама, безо всякого скандала, уходит восвояси – не слишком убедительной выглядит картина преступления. А с другой стороны, нам неловко, что все вышло именно так. И уж, безусловно, мы не хотели причинить вам столько мороки – бегство, потеря работы, эта жалкая, несоразмерная с вашими способностями ставка, о которой нам стало известно…
Ох.
– Впрочем, оправданием нам может служить хотя бы тот факт, что мы потратили, знаете ли, массу сил ради того, чтобы вас разыскать. Мы ведь не знали вашего имени…
Как???
– …и никогда бы не узнали, если бы наш сотрудник не опознал вас случайно на недавно сделанном аматюрном сете.
Даже злости нет – слабый отголосок, прискорбное напоминание о том, как еще месяц назад была готова за себя драться.
– После этого ваш, эээ, друг Адриан…
Кто?
– …работавший, так сказать, на этом сете с вами…
А.
– …сумел сообщить нам ваше имя и место вашего с ним знакомства. Дальнейшее было делом техники…
Арчи!
– …и, поверьте, никто из ваших друзей не знал, зачем именно мы вас разыскиваем; мы сказали им, что улаживаем ваши отношения с так внезапно покинутой корпорацией AC Neurotica.
Все раскопали. Все.
– В большой мере, мисс Накамура, вы сами виноваты в прискорбном происшествии на съемочной площадке. Мы поняли, что вы, так сказать, совсем не планировали вступать в сексуальные отношения с нашими, эээ, сотрудниками, только когда стали просматривать полученный бион.
Что?
– Нам было очень неловко, мы даже предъявили к снявшимся, эээ, с вами зоусам определенные претензии. Собственно, то, что они сказали, я повторю вам, мисс Накамура, в качестве извинительной речи. Девушки, приходящие на кастинг, склонны с той или иной долей артистизма изображать множество невероятных вещей: то изголодавшуюся нимфоманку, то королеву в изгнании, то гигантскую бабочку, то маленького ребенка… Изнасилование – простите, мисс Накамура, – изображает каждая третья; многим женщинам кажется, что боссам это придется по вкусу.
Ох…
– Поэтому простите, мисс Накамура, что наши работники не смогли распознать подлинность вашего поведения. Они просто делали свою работу. Вы, надо сказать, показались им исключительно одаренной актрисой.
Нет слов.
– Я сразу должен сказать вам, что ваш аматюрный сет с Адрианом, видимо, и приведший вас к нам на студию…
Да.
– …к сожалению, пройдет все положенные стадии существования аматюрного сета на рынке. У нас есть правило: мы никого не шантажируем полученными сетами, но и назад их не возвращаем. Просто потому, что нам это невыгодно. На нас, знаете ли, никогда не подают в суд: уж очень много всякого интимного вылезло бы на свет. А кроме того, сеты тиражируют, делают пиратские копии, перемещают от дистрибьютора к дистрибьютору – у нас практически нет над ними контроля. Простите.
Интересно, какого ответа он ждет?
– Теперь вы понимаете, что в происшедшем у нас на съемочной площадке была большая доля вашей вины. Но не исключено, что все сложилось к лучшему.
Интересно, как?
– Мисс Накамура, мы хотим, чтобы вы у нас снимались.
…
– Я не жду немедленного ответа, но, естественно, хочу изложить вам наше мнение по поводу ваших данных. Мисс Накамура, каждый день к нам на кастинг приходят пять-десять девочек или мальчиков, мечтающих стать звездами чилли. От силу одному из них в месяц мы разрешаем сняться в каком-нибудь сете на подсосе – извините, я имею в виду, в роли третьего плана, девочкой, условно говоря, делающей минет актеру второго плана… Раз в год кто-нибудь из этих девочек-мальчиков оказывается достойным второго шанса. Причин для нашей разборчивости много. Во-первых, у «Скуби» довольно узкая тематика – мы снимаем только сеты с зоусами. Хороший рынок, последние десять лет мы даже не слишком страдаем от конкурентов – но все же рынок маленький. Во-вторых, нам нужно, естественно, чтобы девочка или мальчик были не только сексапильны, и выносливы, и киногеничны, и бионогеничны, – нам нужно, чтобы они давали хороший бион, то есть чтобы их возбуждали зоусы. А вас, мисс Накамура, возбуждают зоусы. Даже если бы у нас на руках не было сета, сделанного Адрианом, нам бы хватило… эээ… словом, второго сета. Мисс Накамура, даже на нем, несмотря на ваше, эээ, состояние и настроение, чувствуется, как запах шерсти ударяет вам в голову.