Тройной фронт
– Фамилии переврал? Только-то? Если хочешь знать, это даже украсило номер! Мы же кроссворда не печатаем! Ты бы видел, как газету с прилавков рвали. А я тебе даже, отчасти, благодарен. Зная твою любовь к России, я понимаю как ты «скрипел сердцем», когда, обозвав Виктора Иваном, нигде это не обыграл, в том смысле, что вот, мол, «Наш русский Иван закончил ВТУЗ» – Тем более, что переименованный тобою в «Ивана» Виктор – татарин.
И непедагогично, но утешительно, налил мне рюмочку коньяка.
– Мы что газету делаем? Мы милый ты мой, печатную туалетную продукцию выпускаем. Настоящая газета – литература! А настоящая литература – драматургия! Нет драматургии – нет нерва, события, трагедии – нет и литературы!
В инвентаре редакции числилась гитара, и Юрий Константинович очень ловко мог «урезать под рокот струн». Подмигивая, он пел, пил и комментировал:
«Я опущусь на дно морское!
Я подымусь за облака!
Я дам тебе все – все земное –
Лишь только ты люби меня!»
– Ты – понял? «Что -то слышится родного…» Это же хорошо усвоенный Лермонтов. Это же демон поет! Ты понял?
«Я претерпел все муки ада!
И до сих пор я их терплю!
Мне ненавидеть бы вас надо,
А я, безумный, так люблю!»
– Сечешь уровень трагедийности? А накал страстей, в натуре, осязаешь? Ну, что очаровательные глазки вылупил? Наливай! Вот так газету делать надо! Вот так читателя завоевывать! И тогда народ скажет нам большое, «глыбокое мерси». А у нас все больше доценты пишут про проценты! А зачем хрестьянину про это знать? И куды ему податься? Со своей неизбывной тоской? Тока – в шинок! А с газеткой – тока в нужник!
«Я милого узнаю по походке,
Он носит серые штаны.
Он шляпу носит белую панаму!
Штиблеты ( Что ты!) носит на скрипу!»
– Вот где художественный образ! Метафора, аллитерация, елы палы! Это все надо записывать! Это все надо коллекционировать! – стонал от удовольствия Юрий Константинович. – Этому же цены нет! Это – портрет души народа!
Сам он был коллекционер бешеный – собирал экслибрисы, книги, марки, монеты. И говорил мне с гордостью:
Вторая такая марка была еще у капитана Руднева, но она на «Варяге» погибла, а у меня есть!…
Он, одним из первых, начал собирать «перловник» – коллекцию «перлов»: из заявлений, протоколов, писем читателей, объявлений. Частенько он звонил нам в отдел и сообщал:
– Из заявления в милицию «При желании досмотреть драку до конца, был избит обеими сторонами», или из медицинской карточки мальчика, засунувшего голову в ночной горшок. «Анамнез: голова в инородном теле».
Притопывая носками, до зеркального блеска начищенных, ботинок, насвистывая щербатым ртом, он всегда что-то клеил, выписывал, рассматривал в лупу…
– «А, па де спань есть хорошенький танец!
А, так приятно его танцевать….» – обратите всевозможное маленькое внимание на это фото! Скучная подпись! Это же сплошная бюстгалтерия! А где жечь глаголом сердца людей? Переделать! Юноша, вы же гениальны! А не надо лениться… Лень – ворота всех пороков.
И с хрустом потянувшись, вдруг плеском ладоней проходился по груди, коленкам и столу…
– Именно так! Ритм нужен! Динамика. Раз на площади команда с крейсера – балетное яблочко в белых штанишках… Носочки тянуть, носочки тянуть… У них и оркестр, и ансамбль всего черноморского флота. А у меня такой Тима –безликий, в смысле альбинос. Бушлатик скинул, как дал с носка. Без ансамбля! Сам – бля! Один – бля!… Вот именно! Молодец с огурец, задница в солярке. И сразу трудящимся понятно: где система товарища Станиславского, а где искусство. А в Одессе за «Яблочко» – все специалисты! Там на «понял-понял» не пройдет.
А катерник – пространства с пятачок, друг у друга на башке сидим – мотор, патрубки две торпеды и темперамент! Вот отсюда и ритм, и чечетка…
Дымовую завесу раскинут. Полный вперед! 120 км! Катера веером! Он содит из всех стволов! А мы то – фанера клееная. Иной раз прошивает оба борта, а мы на плаву и скорости не теряем. Главное долететь и кинуть в точку. Выполнил боевую задачу – молодец! И чтобы девушка могла тобой гордиться! Торпедные катера – оружие разового пользования!
С крейсера мореманы – ну, просто Лебединое озеро, а катерники народ шустрый, раз двас и на баркас! Вот тебе и ритм.
В День Победы я увидел его в таком блеске орденов и медалей, что у меня в глазах зарябило.
– Двух не хватает. Нет и не будет, – сказал он, сдувая пену с пивной кружки – «Материнская слава» Первой и второй степени. И орден Победы. Хотели мне, но Эйзенхауэр перехватил.
В золоте и серебре я разглядел скромную надпись «За взятие Берлина.»
– А это как же? Вы же катерник!
– Элементарно, Ватсон. Берлин, столица фашисткой Германии, между прочим, расположен на речке Шпрее. А если есть жидкость, хотя бы в стакане – моряк необходим! Дунайская флотилия – слыхал?
Это мы и есть. Между прочим, гады своих морячков из Ростока подтянули на оборону логова. Очень мы мечтали их за кадык подержать, но не довелось… Пока на живописнейшем берегу речки Шпрее колючку рвали – пехота их расчепушила. Не сподобились проверить немецкую шпротину на вкус. Хотя была такая лирическая задумка! Но не сбылась мечта поэта! А к рейхстагу на экскурсию ходил. Автограф оставил. Через «Ф» или через «В»?
– Через «В».
– Умный мальчик. Пива хочешь? Напрасно. Там один морячок, между прочим, с Дона, донской моряк или морской казак, в Берлине отца нашел. Остарбайтен. На электроламповом заводе «Осрам». Вот такой интересный факт. У меня, где – то записано, не то Москвин, не то Москаленко. Еще фотография в газете была. «Сыны освободили отцов». Стоят там такие оба. Нареванные! Вот это я понимаю – материал.
Когда у меня вышла первая книжка, Юрий Алексеевич позвонил:
– Большой пионерский салам! Разведка донесла: вы в писатели подались. Доставили вашу нетленку. Зачел! Как говорится: «Каштаны нас в дорогу провожают,
Мальчишки нас толпою окружают.
На нас девчата смотрят с интерэсом –
Мы из Одессы моряки.»
Вот именно «С интерэсом»! «Ну, что тебе сказать про Сахалин? У нас стоит хорошая погода!»
Испытываем чувство законной гордости. Стал быть, не зря ты в очерках фамилии перевирал! «Осчусчаю глыбокое удовлетворение». Местами. Дерзай! Глядишь и научишься.
А я всегда¸ всю жизнь, чувствую благодарность и горжусь тем, что «пошел в литературу» с рук «катерника». «Камикадзе Морфлота!» как именовал он себя сам. Героя и мученика Великой Отечественной.
Морпехи
Григорий Поженян
Он был похож на боцмана. Усатый, пузатый, широкогрудый. Известный поэт, кинорежиссер, поставивший, когда – то очень популярный фильм о моряках и об обороне своего родного города – Одессы – «Жажда», приехал в писательский дом творчества в Пицунде и сразу пошел купаться. Было тепло, но волна била, как следует. Поженян метнулся в волны, широкими саженками легко отмахал от пляжа и там стал качаться на волнах, как морская круглая мина. Я знал, что он черноморский моряк, морской пехотинец и пытался разглядеть в этом грузном немолодом человеке мальчишку в бескозырке, полосатой тельняшке, бушлате и черных клешах заправленных в сапоги. «Шварцтодт» – «черную смерть» как звали морскую пехоту немцы. И у меня ничего не получалось. Слишком импозантен и по – писательски колоритен он был. Он говорил о войне ярко, подробно, а главное, точно, как может говорить человек, который все это испытал сам.
– Знаешь что самое страшное? Высадят ночью разведгруппу на пляж – за пляжем берег высокий черный, оттуда прожектора шарят… А пляж в колючке и заминирован. И вот стоим, как столбы – замерли… Кто первый шагнет! Кто первый подорвется? Кто до темноты под берегом добежит? Самое страшное ждать у кого нервы не выдержат. Страшно, брат…
Невский пятачок
(Дмитрий Каретников, лейтенант морской пехоты.
Балтийский флот)
Про Невский пятачок слышал? Земли сантиметра нет – все железом накрыто.
Там народу перемололи больше, чем на всем Ленинградском фронте.
Ночью от Невской Дубровки на понтонах переплыли. Половина на дно. А с выкладкой, с боекомплектом – сразу под воду. Без звука и не барахтались. Думали: самое страшное переплыть Неву. А самое то страшное – впереди. Сразу с берега в атаку пошли, и как раз на пулеметы.
Минут через пятнадцать от нас рожки да ножки. А тут к пулеметам минометы подключились. А выбито все как на столе после пьянки. Деваться некуда! А он шпарит огнем. Так, чем спасся?!
Рядами и кучами горы трупов лежат. Наших. Я сначала за такую гору залег. А он как начал бить по площадям – то есть разрывы мин и спереди, и сзади, и с боков. Уж не знаю, как я под эту гору залез и только слышу, как в трупы осколки шмякают. Целый день под трупами лежал. Обстрел то ни на минуту не затихает. Если бы не покойники – хана. Вот так мертвые спасали живых. Ночью стихло чуть-чуть. Вылез, оттянулся к нашим. Там траншея была. Норы такие железом разным накрытые. Целых двое суток немцев отбивал. Пытались в контратаку вставать – не дает! А места топкие – танкам не пройти – тем и спасались, а так бы он нас в Неву сбросил. Артиллерия, конечно с того берега поддерживала… На третий день меня ранило. И поволокли на лодке назад в Невскую Дубровку. И еще половина на дно. Так что я, считай – три раза уцелел. И видишь седина – вот не на висках, а тут, на темени – хохол, будто краской белой мазнули… Это с памятка с Невского пятачка… С тех трех дней. А было мне девятнадцать лет.
Но мы свою задачу выполнили. Оттянули на себя немцев. И держали. Вперед идти нам возможности не было. А держали, как псы! Знай морпехов! Они, небось, так стоять не могли. Когда мы их в Кенигсберге достали, у них много как лучше укрепления были, чем на пятачке, а сдались! Кишка против нас тонка!
Но тяжело было. Тяжело. Однако прорывать блокаду почти, что от Невского пятачка начали. И прорвали. Правда, почти через год. Даже больше. Ранило меня в октябре 41 го, а прорывать блокаду пошли 12 января 1942 го. По льду. Я уже и второй осколок получил за год и опять подлечился. В первом эшелоне через Неву на Марьино шел. Блокаду здесь прорывали мы – моряки. Морпехи!.
Усиленный лед
Я знал о том, как шла через Неву морская пехота и курсанты морских военных училищ, прорывать блокаду. Мне виделись их черные шинели и шапки ушанки и ботинки, вязнущие в снегу. Я даже написал песню. И пел в концертах:
Ах вы , тоненькие мальчики в шинельках черных,
Строевые, рядовые – плохо обученные.
Как вы шли, как шли цепочкой тоненькой…
По винтовке на троих – врагам на смех…
И на белый снег вас поклали всех
Черной ленточкой на белый Невский снег…
Однажды в зрительном зале на моем концерте закричал – зарыдал какой-то седой человек, с пустым рукавом: «Я там был! Я там был!»
И мне стыдно, потому что я этим гордился Особенно стыдно – потому, что сочиненное мною – вранье! Моряки, действительно, полегшие в большинстве своем при прорыве блокады, шли совсем не так! блокада под Марьино, прорывалась совсем иначе, чем я себе представлял. Об этом рассказал Доктор физико – математических
Евгений Петрович Чуров
В 1942 году выпускник ВВМУ им. Фрунзе.
– Без танков немецкую оборону не прорвать, это было ясно. Значит нужно каким-то способом доставить на левый берег танки. Нас четырех лучших математиков училища посадили техническое обоснование обсчитывать. Вроде все обсчитали. Получается, но только при наличии усиленного льда. То есть, лед нужно чем – то накрыть, вроде как арматура – наполнитель, и сверху еще льда наморозить.
Ну, и естественно, по морской традиции, если это наш проект – нам его и исполнять. Вечером подвезли на правом берегу такие вроде короба из бревен клетки и солому. Начали выдвигать эти короба на лед в них солому и рядом солому на лед и водой сверху. А мороз под сорок – сразу схватывает. Метель метет. Прекрасно! Мы вчетвером на самом острие этой гати: берем – укладываем, берем – укладываем, дальше на солому воду помпой качают. Морячки на морозе бушлаты скинули – дымятся. Метель, Слава Богу! Выложили под самый берег. Переправа парит – вода замерзает. Успеет схватиться – не успеет?!
Под утро ветер не стих, а метель улеглась – поземка по льду метет. Рассвело.
И тут немцы – как дали! И наши – из всех стволов!
А с того берегам по нашей гати валом моряки. Их осколки косят, но все равно валом идут. И за ними по гати – танки. Мы стоим, замерли – пройдут не пройдут… Так и кажется, что провалится лед – танки только пушками мелькнут. А они валят прямо по убитым! Им же с гати ни в лево, ни в право! Первый проскочил, с той стороны еще идут! Ползут, пушками качают… Морпехи прут и по дороге, и по льду. И двумя черными ленточками вдоль нашей дороги ложатся:– голова – ноги, голова – ноги. Между ленточками наша дорога цвета клюквенного киселя – флаг такой – с двумя траурными каемками.
Первый танк на берег залез, второй …
Не помню, кто сказал:
– Ну, теперь все!
Тут нас и накрыло! Николая в руку, мне в живот осколок! Уже в госпитале, в Вологде, узнал, что блокада прорвана. Нам все четверым ордена дали и по звезде на погоны. Но я уже вернуться на флот не смог – не годен. Пришлось заниматься математикой.
Мы с тех пор каждый год вчетвером встречаемся 12 января. В наш главный день.
Война
Виктор Алексеевич Федоров
(воспоминания блокадного мальчишки)
22 июня 1941 года было воскресенье. Мы с тетей Верой поехали за город в Пушкин. Там узнали, что началась война.
Началась страшная паника. Все кинулась на вокзал. Народ брал штурмом вагоны, стараясь уехать в Ленинград. Доехали мы благополучно. Дома ждала расстроенная мама. Жили мы на проспекте Обуховской обороны около сада имени Бабушкина. Все взрослые были очень расстроены, а мы, ребятишки, думали, что война быстро закончится.
Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, враг продолжал лезть вперед, бросая на фронт новые силы. Над нашей Родиной нависла серьезная опасность. Как мы знаем, блокада началась в сентябре 1941 года. Это было неожиданностью для нас.
Начались тяжелые дни для людей нашего города. Сгорели Бадаевские склады с продовольствием. Самые тяжелые годы были 1941-1942 включительно.
Люди начали голодать, опухать от голода, умирать.
Карточки
Однажды, я зашел к деду и бабушке и прилег отдохнуть. Через некоторое время зашла мама, и мы стали собираться домой. В это время я обнаружил, что у меня пропали продовольственные карточки. Я спросил бабушку, не брала ли она их, но она сказала, что, наверно, я их потерял. Расстроенные мы ушли домой. В то время, оставшимся без продовольственных карточек, грозила неминуемая смерть от голода.
Через месяц после этих событий пришел дед и сказал, что бабушка умерла. Мы с мамой пришли к ним, чтобы похоронить ее. И когда мама подняла подушку, там оказались наши карточки. После этого мама сказала деду, что хоронить не будет. И мы ушли.
Через два дня дед пришел к нам и попросил, чтобы я отвез бабушку. Я положил бабушку на санки и отвез ее в церковь, которая находилась на месте станции метро Ломоносовкая. Там собирали всех умерших.
Люди умирали прямо на улицах. Мы с другом Колькой стояли в очереди за хлебом, и когда очередь стала двигаться , он упал и умер. Я привез его домой. Его мать тете Настя заплакала и сказала, чтобы я отвез его в церковь. Потом я много отвозил умерших.
До войны мы жили неплохо. У нас были неплохие вещи и благодаря им, мы выжили, когда бабушка украла у меня карточки. Мы вещи меняли на продукты. Я сам менял теплые рукавички на продукты.
У нас была соседка Мария Ивановна. Один раз я зашел к ней – она жарила лепешки из детской присыпки на вазелине. Я попробовал, и мне понравилось.
В саду имени Бабушкина стояла кавалерия.
Во время обстрела в комнату деда попал снаряд, и деда убило. Я тоже отвез его в церковь.
Мы часто с ребятами дежурили на крыше во время бомбежки. Мы с другом погасили две зажигательные бомбы. Одна бомба разорвалась около нашего дома. Были выбиты все стекла, и пришлось окна заделывать досками.
Моя мама работала на заводе им. Ленина, там давали доп.пайки. Один раз, когда я там был, наши летчики сбили немецкий самолет. В этот день был большой налет и мы с трудом с мамой ушли домой.
Отец
Время было очень тяжелое. Взрослые записывались в ополчение. Мой отец Федоров Алексей Антонович и двое моих дядей записались в ополчение. Их отправили в район завода «Большевик», где собирались все ополченцы и пошли они в сторону Рыбацкого. Мы с мамой проводили их и вернулись домой. И началась блокадная жизнь.
Несмотря на блокаду, мы, дети, пошли учиться в школу на Ивановскую улицу. Когда возле школы взорвалась бомба, занятия отменили. Мы, ребята, помогали взрослым, чем могли. Дежурили на чердаках, помогали ловить ракетчиков.
Однажды, соседки пришла к маме и сказала, что в госпитале много раненых ополченцев. Мама поехала в госпиталь и нашла отца. Он был ранен и лежал там. Она привезла его домой, и он был у нас, пока не поправился. Спал он у нас на плите. На самом теплом месте.
После этого он ушел в часть, которая стояла в селе Рыбацком. Мы ходили в Рыбацкое навещали его там, пока их не отправили на фронт..
Я пошел работать
В конце 1942 года я устроился учеником монтера на 5-ю ГЭС и стал там работать. Ходили на работу пешком. Это почти 8 километров.
Когда я пришел в цех меня коллектив встретил очень радушно. Бригада наша состояла из 7-ми человек. В ней были спайщик Осин Борис. Михайлов Виктор и другие товарищи. Через полгода я работал дежурным монтером. У нас на телефонной станции работало 9 телефонисток. Они тоже работали в смену.
При артобстрелах и бомбежках часто выходили кабели из строя, и нам приходилось их восстанавливать. Мы очень старались. Однажды после очередного ремонта кабеля, мы устроились в траншею отдыхать. Мастер Попов увидел, что мы там находимся и сказал чтобы мы шли в район станции. Когда мы оттуда ушли, в эту траншею попал снаряд, а мы все остались живы.
После этого меня направили к мастеру Китаеву на аккумуляторные дела и обслуживание электрочасов. Меня послали в Ленэнерго, где я проходил курс обучения. Там были хорошие мастера.
Еще мы занимались зарядкой аккумуляторов. Около станции стояла зенитная батарея, для которой мы заряжали аккумуляторы для приборов. Я часто ходил на эту батарею и носил туда аккумуляторы, где меня подкармливали.
Кроме того, к станции подходили подводные лодки, где мы тоже заряжали аккумуляторы. Мы часто ходили на задний склад, на погрузку торфа, где нам давали стахановские талоны на питание. Еще мы ходили в совхоз «Красный Октябрь» и там помогали совхозникам.
Рыба
Однажды нас вызвали в комитет комсомола и спросили, кто умеет работать на веслах. У моего деда была лодка, и я умел управлять лодкой. Мы думали, что нас возьмут на флот. Но нам предложили ловить рыбу – корюшку. И мы ловили для рабочих станции.
5 –я ГЭС
Станцию часто бомбили. Это была единственная станция, которая работала на торфе. Некоторые снаряды попадали в Неву. После бомбежки вся Нева была белая от рыбы.
На станции работали люди – герои, чтобы давать электроэнергию для города. Они работали по 12 часов. Как известно, станция была построена еще до войны немецкими инженерами и немцы знали все ее объекты. Частые обстрелы не давали нам работать. Несколько снарядов попали в котельную и в машинный зал. А один снаряд попал в пульт управления.
Когда были сброшены две авиабомбы весом каждая по одной тонне, станция остановилась.
Приехала комиссия и определила, что есть трещины фасада станции. Приезжал сам Жданов и было принято решение станцию запустить! И мы продолжали работу.
Моя мама на войне
повесть в рассказах
Лишенка
Конечно, я медсестрой быть не собиралась. Певицей хотела стать и способности, говорят, были большие. Голос, внешность… Но, ведь – лишенка. Папа – священник, да еще из казаков. «Лишенные прав, чуждый элемент». Ни учиться, ни работать. Все двери закрыты.
Боря – брат Сталину письмо написал. Это отдельная история. Так его служить в армию взяли, в училище военное попал. Но, он 1904 года рождения – успел гимназию закончить. А я на пять лет моложе, меня уже отовсюду выгоняли. Чуждые. Вот интересно: уголовники назывались – «социально близкие». А интеллигенция, духовного звания, дворянство, купцы, казаки – «чуждые»… Ну, в общем, так то оно, в сущности, и было.
В двадцатом году в станице – голод. Привезли американскую помощь. Американец к нам в школу приехал – розовый такой, в очках. Добрый – предобрый, видать. Глазками близорукими под очечками помаргивает. Ну, как Пьер Безухов. Толстый такой, большой.
Увидел меня – заморыша, за руку взял, к сундукам своим подвел. Выбрал самое красивое платье – голубое с лентой, как раз мне под цвет глаз. Велел мои лохмотья скинуть. А у меня одежка – из занавески сшитая. Крестная соорудила. Велел новое платье надеть. Оно мне как раз, как влитое. И шло очень. Американец все ахал да приговаривал: «Гуд, Гуд, Вери гуд». И ручкой на прощанье помахал: «Мол, иди домой обрадуй папу с мамой».
Квартала от школы не отошла – догоняет меня десятиклассник – комсомолец.
– Снимай! Это не вам буржуям недорезанным. Лишенцам! Это пролетарским детям!
Прямо тут, на улице, и раздел. Хорошо я свое платьишко не выбросила – домой несла, мало ли, мол, пригодится, так было бы во что переодеться. А то бы так в панталошках самоделковых, по улице бы и сверкала. Казачка! Дочь священника!
Я даже не плакала. Только с неделю у меня глаза горели, будто их наждаком натерли. Очень жалела, что меня папа с мамой в этом американском платье не увидели.
Так что, о том, чтобы петь – я только мечтала. В церкви пела, но ее закрыли. Потом в кружки хоровые ходила – выгоняли. В Москве в консерваторию отважилась – пошла. Спела – понравилась. Но музыкального образования нет. Нужно, сначала музыкальное училище кончить. А там как документы увидели, и слушать не стали… Лишенка.
Из станицы уехать удалось. Мамин брат, дядя Володя, помог. Но работы то нет. Я уж и нянькой, и портнихой… И на завод пыталась поступить, и метро строить – не берут.
А тут и дядю Володю, куда –то из Москвы перевели. Мне и жить негде. Взяла я чемоданчик свой, пошла на бульвар, как раз напротив церкви Никольской. На скамейку села и сижу –замерзаю. Плачу да молюсь:
– Никола угодник, заступник, помоги… Я смерти не боюсь, вот сейчас усну и не проснусь. Только папу с мамой жалко.
И уж совсем закоченела. Вдруг меня какая-то женщина за плечо трясет.
– Проснись? Проснись! Замерзнешь….
Притащила меня к себе домой. Ангел мой, спаситель – Мария Сергеевна. Она с сестрой Варварой Сергеевной жила – обе сестры милосердия еще с первой мировой войны. Отогрели, накормили. Уж какими правдами-неправдами, а на работу меня устроили в больницу. Сначала санитаркой, потом – курсы медсестринские закончила – стала хирургической медсестрой в гнойном отделении.
И жила я у них пять лет. Пока Боря – брат капитана не получил, да его в Ленинград служить не перевели. Да папа – умер. Вот он нас с мамой к себе и перетянул. Как ему это удалось – не знаю. Как раз под самую Финскую войну, да под блокаду.
Я все мечтала певицей быть. Все – то в хор, то в кружок какой… Думаю, вот стану певицей, про медицину и не вспомню. А вот уж сорок шесть лет – медсестра. И самое мое это дело. И родилась, видно, я для того, чтобы сестрой милосердия быть.
И вот удивительно: мне сейчас кажется, что я всегда знала, что сестрой милосердия буду. В Гражданскую войну у нас прямо в станице бои шли. То белые, то красные. Один раз даже так получилось, что одна сторона улицы белые – а другая красные.
А папа брал крест выносной, поднимал над головой, чтобы стрелять перестали, и на улицу выходил с женщинами – раненых собирать. И всех несли к нам в сад. Так в саду под яблонями и лежали рядами. Сад белый в цвету, и они все в белом, в рубахах, в кальсонах, в бинтах…
Я им пить носила. Кто мог из чашки, а кто – только с блюдечка. Помню, на блюдечке кровавая подковка от губ оставалась. След. Я боялась отмывать. Папа отмывал. Отмоет, нальет чайник:
– Иди, доченька. Иди, я тебе по силам воды в чайник налил – не полный. Поднимешь. Ступай, моя хорошая,… Они пить хотят. Страдают. Помогай, доченька.
Вот когда моя первая медицинская служба началась, конечно, я тогда этого еще не понимала… Я тот след кровавый на блюдечке – всю жизнь помню. Это мне такой знак был. Это моя судьба.
Сначала была Финская
Не правда, что война началась внезапно. В том смысле, что про 22 июня никто из, так сказать, простых смертных не знал, это – конечно. Что вот именно в этот день грохнет,… А так – войны все время ждали. Ощущали ее приближение постоянно.