Бесконечность

Глава 3

По пути к Институту искусств на встречу с Эдгаром я остановился в южном саду музея, у фонтана Великих озер, где вода струится из ракушек на телах пяти прекрасных бронзовых женщин.

Для меня это место было насыщено воспоминаниями.

Как-то раз весенним днем мы с Карли сидели здесь, взявшись за руки, среди белых акаций, слушая журчание воды. Это были еще самые первые дни, когда мы уже понимали, что любим друг друга, но еще не делились самым сокровенным. Карли была в зеленом свитере с длинным рукавом и в клетчатой юбке, в которой, на мой взгляд, казалась ирландской бунтаркой. Женщиной на любое время года. Кожа у нее была белая, как слоновая кость, с редкими веснушками. Глаза обладали способностью менять свой цвет в зависимости от освещения, и в тот день, в прохладной апрельской тени они отливали печальной блюзовой голубизной. Одинокая бронзовая кнопка украшала верхнюю часть ее левого уха. От ее светлых волос, неровно остриженных на уровне плеч, словно она сделала это сама, чтобы показать всему миру, что она это может, пахло свежей веткой розмарина.

Я очень хорошо запомнил этот день, потому что именно тогда рассказал ей, что мой отец сделал с моей матерью. Конечно, Карли знала, что случилось, но без подробностей, без того, что я видел из угла спальни. Кроме Роско, я больше ни с кем не делился этой тайной. Я сказал Карли, что должен сказать ей что-то важное, и хотя не объяснил, что именно, я был уверен, что она уже догадалась. Этот кусок моего детства зиял дырой в том, что она обо мне знала. Но сейчас, сидя у фонтана, я поймал себя на том, что мне трудно начать говорить. Почему-то я не мог переключить свое сознание и вернуться в то мгновение, когда я, тринадцатилетний, с широко раскрытыми глазами чувствовал запах дыма и видел на полу кровь. Просто в прошлом есть такие места, в которые больше никогда не хочется возвращаться.

Карли предоставила мне полную свободу. Она не торопила меня, уверенная в том, что я расскажу ей все и без ее вопросов. Убедившись в том, что я молчу, она рассказала мне историю из своего прошлого, чтобы подтолкнуть меня начать. По большей части Карли рассказывала о своей матери.

– Я говорила тебе, что первое предприятие Сюзанны провалилось? – сказала она. Она неизменно называла свою мать Сюзанной, не мамой и не матерью. – Прежде чем она открыла «Чанс недвижимость», она обанкротилась. Это мало кто знает.

– Вот как?

Я не знал, почему сейчас Карли выбрала именно эту историю, но у нее всегда были свои причины.

– Да, это случилось много лет назад. Они со своей лучшей подругой отделились от одного из крупных торговых домов и основали свое дело. Небольшое, вдвоем, но ты знаешь Сюзанну – планы у нее были огромные. Они вкалывали по полной. Ее подруга – ее звали Брен – мне очень нравилась. Тогда у нас была маленькая квартира на Девон-стрит, и Брен, приходя к нам, чтобы встретиться с Сюзанной, всегда приносила мне что-нибудь вкусненькое.

– Сколько тебе тогда было? – спросил я.

– Лет одиннадцать или двенадцать, что-то в таком духе. Как я сказала, Брен мне очень нравилась. Они с Сюзанной были одного возраста и знали друг друга уже много лет, но боссом определенно была Сюзанна. Наверное, Брен просто старалась ее ублажить, но я, пусть тогда еще и ребенок, уже понимала, что это проигрышная игра. В общем, их начинание продержалось год, когда Брен облажалась. Я хочу сказать, облажалась по-крупному. Но Сюзанна также была в курсе, так что виновата была не одна Брен. Они вложились в коммерческую недвижимость к югу от Милуоки, поскольку Брен получила конфиденциальную информацию о том, что одна крупная корпорация якобы собралась перенести туда свою штаб-квартиру из Чикаго. Исходила эта информация от председателя совета директоров. Вроде была достоверной. Но, как оказалось, это был лишь тонкий ход, направленный на то, чтобы добиться от городских властей налоговых послаблений. Сюзанна и Брен остались у разбитого корыта. Их использовали. Они потеряли всё.

Карли умолкла, разглядывая женщин в скульптурной группе, выливающих воду, что должно было символизировать течение воды из одного Великого озера в другое. Кардинал уселся на макушку одной из женщин и запел о том, какой сегодня потрясающий весенний денек.

– Брен пришла к нам в тот день, и Сюзанна выложила ей все, – наконец снова заговорила Карли. – Обвинила ее в катастрофе. Сказала, что они разорены, назвала Брен неудачницей, сказала, что ей ничего нельзя было доверить. Это было одним из самых впечатляющих ее представлений. А Брен просто сидела и молча ее слушала. Я хочу сказать, она пришла к нам домой, понимая, что будет, но все равно пришла. И даже не забыла захватить для меня гостинцы.

Я увидел, как Карли собирается с духом. Я не понимал выражения у нее на лице, но чувствовал, что дальше в ее рассказе будет какой-то неожиданный поворот. Брен имела для нее большое значение, и потому она выбрала именно этот момент, чтобы рассказать мне о ней. Пока я сам боролся со своим собственным прошлым.

– Карли, – тихо спросил я, – что произошло дальше?

– В ту же ночь Брен покончила с собой. Перерезала себе вены в ванне.

У меня из горла вырвался сдавленный крик.

– Я тебе сочувствую.

– Она даже оставила предсмертную записку, прося у Сюзанны прощения. Ты можешь в это поверить?

– Я тебе сочувствую, – повторил я.

– Я люблю свою мать, Дилан, но ты должен понять, что бывают мгновения, когда я ее ненавижу. Она может быть бездумно жестокой. Если честно, мне страшно, что я стану такой же, как она. Что она в моих генах и я не смогу убежать от своей судьбы.

– Я тебя понимаю.

Потому что я действительно прекрасно ее понимал. Я знал, что она чувствует. Всю свою жизнь я боялся того, что превращусь в своего отца.

Вытерев глаза, Карли ждала. Я понимал, чего она ждет. Карли сделала все, что в ее силах, чтобы помочь мне вскрыть запертую дверь. Чтобы предоставить мне свободное пространство. Раз она смогла поделиться своей болью, своими страхами относительно того, кто она такая, значит, и я также смогу поделиться своими.

Последовало долгое молчание. Я собирался с духом.

– Моя мать собирала вещи, – наконец едва слышно произнес я.

Карли не требовалось объяснение, я мог не говорить ей, что имею в виду. Она взяла меня за руку и пристально посмотрела мне в глаза. Мое дыхание стало неровным, сердце забилось чаще. Я по-прежнему мысленно видел всё, потому что это всегда присутствовало там. Мой отец, мертвецки пьяный, лицо его свекольно-багровое, на нем старая кожаная мотоциклетная куртка. Я сижу в углу спальни, подобрав колени к груди, и смотрю на своих родителей. Я видел все это. Просто мне нужно было выпихнуть из себя слова, чтобы Карли также это увидела.

– Моя мать собирала вещи, – повторил я. – Она торопилась. Она хотела забрать меня и уйти. Какое-то время мы должны были пожить у одного ее знакомого-полицейского. Так она сказала. Она сказала, у своего друга. Я понятия не имел, что у них роман. Однако мой отец это знал. Он знал.

Я помнил все то, что отец сказал вслух о матери, все те ругательства, которые он выкрикнул ей в лицо, но не мог их повторить. Никому. Они были слишком грязными.

– Мамин пистолет лежал на комоде, – продолжал я. – Не знаю, почему она его оставила там. Наверное, она торопилась и ни о чем не думала. Отец кричал на нее, а она просто продолжала складывать вещи в чемодан. Он заводился все сильнее и сильнее. Затем отец схватил пистолет. Я увидел это словно в замедленной съемке, понимаешь? Когда пистолет оказался у него в руке, он какое-то мгновение колебался, но недолго, может быть, несколько секунд. Потом отец передернул затвор и выстрелил. Брызнула кровь, по всей кровати и на стену. Мама рухнула как подкошенная, сраженная наповал. Отец в шоке посмотрел на тело, словно не в силах поверить в то, что он это сделал. Затем он посмотрел на меня.

Я почувствовал, как Карли сжала мне руку, словно я болтался высоко в воздухе, сорвавшись с моста, и только она одна могла предотвратить мое падение.

– Отец увидел меня в углу комнаты. Я знал, о чем он подумал. Я прочитал это у него в глазах. Я следующий. Убить и меня. Я увидел, как он поднимает пистолет и целится прямо в меня, но я застыл и не мог пошевелиться. Должно быть, при виде меня у отца в голове что-то сместилось. Он медленно, очень медленно согнул локоть так, что пистолет оказался у него под подбородком. Потом он тихо заскулил. Я отчетливо помню этот звук – так скулит собака, когда умирает ее хозяин. После чего он выстрелил.

Карли ревела. Беззвучно, но так отчаянно, что едва могла дышать. А я не плакал. Я уже все выплакал.

– Я должен был не допустить это, – сказал я.

Обвив меня руками за шею, Карли сказала то, что говорили мне люди все эти годы:

– Ты был ребенком. Маленьким мальчиком. Что ты мог сделать?

Да, что я мог сделать?

Этот вопрос я задавал себе каждый день с тех пор, как мне исполнилось тринадцать лет. Ответа я так и не смог найти, но, даже если бы и нашел, это ничего не изменило бы. Как бы сильно ни желать чего-то, как бы истово ни молиться, второго шанса не будет. И остается только смириться со своими ошибками. К сожалению, нет учебника, в котором объяснялось бы, как это сделать.

И вот теперь, много лет спустя, я чувствовал себя так, будто живу в бесконечной петле. Все они умерли из-за меня. Моя мать. Роско. И вот теперь Карли.

Каждый раз. Каждый раз повторялось одно и то же.

Я должен был остановить это.

Мы с Эдгаром встречались по четвергам в обед перед классической картиной «Полуночники» Эдварда Хоппера[3]. Мы с дедом мало в чем сходимся мнениями, но мы согласились с тем, что это наша самая любимая картина во всем Институте искусств.

На протяжении многих лет, глядя на трех персонажей Хоппера, сидящих за столом, я представлял себя одиноким мужчиной, сидящим спиной к художнику, лица которого не видно. Это был я, один-одинешенек в Чикаго. Затем, после того как я встретил Карли, я начал видеть себя в другом мужчине, сидящем рядом с рыжеволосой девушкой в облегающем красном платье. Мне нравилось быть этим мужчиной. Мне нравились его сигарета, его шляпа и его костюм, но больше всего мне нравилась сидящая рядом с ним женщина.

Стоя перед картиной, я услышал стук дедушкиной палочки по деревянному полу галереи. Эдгар приблизился ко мне сзади, подволакивая правую ногу – последствия случившегося семь лет назад инсульта. Он был в бейсболке, повернутой задом наперед, белой футболке с большим вырезом, открывавшим курчавые седые волосы на груди, мешковатых бежевых шортах и черных сверкающих штиблетах с черными носками. Да, Эдгар обладал своеобразным вкусом, и ему было наплевать на то, что думают о нем окружающие. Со мной он не поздоровался, вместо этого шумно вздохнул, удовлетворенно глядя на полотно Хоппера.

Одно то, что мой дед в свои девяносто четыре года был еще жив, можно было считать чудом. Всю свою жизнь он много курил, а диета его состояла по большей части из пива и гамбургеров. Когда-то мы с ним были одного роста, но с годами Эдгар усох и сейчас был на три дюйма ниже меня. Из дома он теперь почти не выходил, и мы с Карли наняли сиделку, дежурившую у него несколько дней в неделю, что он ненавидел. Однако каждый четверг, невзирая на слякоть, холод или снег, дед по-прежнему садился на автобус и ехал в центр, чтобы встретиться со мной в Институте искусств. Я никак не мог понять: он приезжал, для того чтобы посмотреть на меня или на «Полуночников»?

– Я тебе когда-нибудь говорил, что эта картина на самом деле висит здесь, в музее, благодаря мне? – спросил Эдгар.

Это был наш ритуал. Каждую неделю дед задавал мне один и тот же вопрос и рассказывал одну и ту же историю. Не знаю, то ли он забывал, что я уже слышал ее тысячу раз, то ли ему было все равно.

– Мне было шесть лет от роду, – продолжал Эдгар, слушая свой голос и настраивая громкость слухового аппарата. Его голос разносился по всей галерее. – Родители на Рождество привезли меня в Чикаго, чтобы показать празднично украшенные витрины. Мы остановились на перекрестке Стейт-стрит и Рэндольф-авеню, и я увидел перед универмагом мужчину с окладистой седой бородой. Я решил, что это Санта-Клаус. Я бросился к нему и столкнулся с человеком, который собирался перейти улицу. Сбил его с ног! И тут, представляешь себе, в это самое мгновение через перекресток на полной скорости промчался грузовик, груженный зерном. Если бы я не свалил этого мужчину, грузовик точно сбил бы его насмерть. И ты знаешь, кем оказался этот мужчина?

– Кем он оказался, Эдгар? – улыбнулся я.

– Его звали Даниэль Каттон Рич. Он был директором Института искусств. Это было Рождество 1941 года, и в том же самом году Рич приобрел «Полуночников» напрямую у Эдварда Хоппера. И с тех самых пор она висит здесь. Если бы не я, как знать, где очутилась бы эта картина?

Эдгар переступил с ноги на ногу, довольный собой, как всегда.

Я дал ему еще какое-то время созерцать полотно, потому что мне не хотелось говорить о Карли. Я не знал, как дед отнесется к известию о ее гибели. Когда толпа вокруг нас наконец рассеялась, я тихо промолвил:

– Эдгар, ты помнишь мой звонок? Помнишь, что я тебе сказал?

Дед снял бейсболку и почесал всклокоченные седые волосы.

– О чем?

– О Карли. О том, что произошло.

Я не увидел у него в глазах искорку воспоминания. Факты имеют склонность попадать Эдгару в сознание и покидать его, долго там не задерживаясь. Натянув бейсболку на голову, дед снова уставился на картину, сосредоточенно наморщив лоб, словно понимая, что я сказал ему что-то важное и он обязательно должен это вспомнить.

– Она умерла, – напомнил ему я, и когда я произнес это вслух, у меня внутри все оборвалось.

Эдгар надолго задумался, перед тем как мне ответить. Я даже начал гадать, услышал ли он меня. Наконец он поджал губы, собираясь высказать мне то, что думает.

– Лучше жить без женщин, – объявил дед, и в его голосе прозвучала злая резкость. – Только и ждут, как бы нанести удар в спину. Моя жена ушла от меня к другому, когда мне было пятьдесят. Больше я ее никогда не видел. Очень хорошо, что я от нее избавился!

– Эдгар! – вздохнул я, не желая выслушивать еще одну обличительную речь. Только не сегодня.

– Она заявила, что больше не знает, кто я, черт побери! Что это значило? Я был тот, кто приносит в дом еду, вот кем я был. Когда-нибудь ты поймешь, Дилан, как же тебе повезло.

Зажмурившись, я стиснул кулаки, стараясь совладать с собой.

Мне бы очень хотелось сказать вам, что это в Эдгаре говорил его возраст, однако на самом деле он был таким почти всю свою жизнь. Этот вздорный ублюдок вечно отпускал злые шутки. Возьмите любой плохой эпитет – и он будет применим по отношению к Эдгару. Самовлюбленный эгоист. Расист. Женоненавистник. Я никогда не встречался со своей бабушкой, но я не сомневался в том, что он вел себя с ней отвратительно, и именно поэтому она собрала свои вещи и уехала в Калифорнию, даже не оставив записки.

Весь этот гнев, который испытывал Эдгар, прикрывал большую боль. И чувство вины. Его обвиняли в том, что совершил мой отец, и, уверен, в глубине души он также винил себя. Когда твой сын убивает свою жену, поневоле задаешься вопросом, что ты сам сделал не так. К тому же, когда обоих моих родителей не осталось в живых, Эдгару волей-неволей пришлось одному воспитывать мальчишку-подростка. Когда я переехал жить к нему, ему уже было за семьдесят. И я ему жизнь не упростил, это точно. Я был ранен, я был зол и ненавидел весь мир, и деда в том числе. И я позаботился о том, чтобы он это прочувствовал.

У нас получилось чертовски замечательное фамильное дерево. Эдгар. Мой отец. Я. Однако я не собирался стоять и молча выслушивать, как я должен радоваться, что Карли больше нет в живых.

– Я пойду немного прогуляюсь, – натянуто произнес я, проглотив нестерпимое желание наорать на деда. Мне просто требовалось уйти, иначе я мог сказать что-нибудь такое, о чем потом пожалел бы.

– Да, как хочешь. Потом съедим по сосиске в тесте, точно?

– Точно.

– Карли придет? – спросил Эдгар. – Она у нас хранительница домашнего очага.

Теперь это действительно был возраст Эдгара. Он уже успел забыть.

– Нет, – ответил я, не желая повторять еще раз страшные слова. – Нет, у Карли сегодня не получится.

– Жаль. Знаешь, ты не заслуживаешь такой девушки.

– Да, знаю.

Я оставил деда перед «Полуночниками». Я был больше не нужен ему. Бывало, он простаивал так часами, не отрывая взгляда от картины и рассказывая всем, кто оказывался рядом, историю Даниэля Каттона Рича.

У меня не было никакой цели. Мне просто требовалось дышать, а здесь это было трудно. В музее было многолюдно, туристы толпились перед такими обязательными для просмотра картинами, как «Американская готика» и «Кувшинки». Я бродил из одного крыла в другое, почти не останавливаясь, чувствуя тяжесть в груди. Зайдя в туалет, чтобы вымыть лицо, я открыл кран и обнаружил, что от одного только шума воды начинаю задыхаться. Даже тончайшая струйка отзывалась мучительной болью у меня в голове. Поспешно закрутив кран, я ухватился за раковину, чтобы удержать равновесие, и увидел в зеркале свое отражение: по-прежнему непроницаемое, абсолютно незнакомое лицо. Шатаясь, я вышел из туалета, взмокнув от пота.