Ловцы душ

Ловцы душ

Ибо между народом Моим находятся нечестивые; сторожат, как птицеловы, припадают к земле, ставят ловушки и уловляют людей.

– Снял одежды, влез на стол, насрал Светлейшему Государю на поднос с фруктами и пожелал приятного аппетита, – произнес Риттер, будто всего лишь сообщал, что вчера была чудесная погода.

Я молча уставился на него.

– Вы пьяны, – решил наконец.

– В-верно. – Риттер поднялся с лавки, с трудом сохраняя равновесие. – Признаюсь искренне – пьян! Но примите во внимание: нелегко оставаться трезвым, если пьешь третий день!

– То есть вы эту историю придумали?

– Я пил, – гордо сказал Риттер. – Пью, – он ткнул в кубок. – И буду пить, – пообещал с еще большей гордостью. – Но это – святейшая правда. Помяните мое слово, завтра весь город станет об этом судачить. Обвинят его в оскорбительном преступлении величества.

– Преступном оскорблении величества, – поправил я. – Весьма остроумно, приняв во внимание, что преступление сие имеет место, если величество решит, что оно оскорблено. Проще простого. Но в этом случае наказание и вправду…

– А я о чем! – мой товарищ рассмеялся, тряся козлиной бородкой. Осушил кубок до дна. Громко рыгнул. – У императора как раз гостили послы польского короля. Представляете?

Я и раньше немало слышал о поляках, а также о том, сколь большое значение они придают правилам этикета и иерархии во время официальных приемов. И если бы они сочли, что некто отнесся к ним снисходительно или унизил их достоинство, – могли сделаться чрезвычайно неприятными. Ибо кто, как не король Владислав, приказал четвертовать пять тысяч жителей Гданьска, которые слишком поздно уразумели, что, если не впустить в городские ворота польскую армию, она может воспринять это как неуважение? Поэтому я не думаю, что конфуз, случившийся на глазах у польских послов, повысил престиж Светлейшего Государя.

– Или император снимет его с должности и поместит под стражу, – сказал я, – или мы можем забыть о договоре.

– Канцлера? – Риттер широко распахнул глаза. – Вы же не думаете…

– И так плохо, и эдак – не слава богу, – покачал я головой. – Если император его простит, поляки посчитают, что владыка – слабый человек без чести, и вернутся к своему королю с донесением, составленным именно в таком духе. А вы ведь знаете, как мы в них нуждаемся.

– Королевство трех морей… – рыгнул Риттер.

– Да бес с ними, с теми морями. Важнее, что у поляков есть армия, которая хочешь не хочешь, а стоит на страже наших восточных границ. Но, если император велит наказать канцлера, будут проблемы с Теттельбахом, Фалькенгаузеном, Нойбахером и бог знает с кем еще… Даже домашний арест и принудительная докторская опека канцлера могут показаться им неприемлемыми.

– Я его не понимаю, – покачал головой Риттер. – И это меня сильно злит!

– Канцлера или Светлейшего Государя?

– Естественно, канцлера, – пожал он плечами, будто дивясь моей несообразительности.

– И отчего же?

Он вылил в кубок остатки вина из кувшина и с печалью заглянул в опустевший сосуд. Вздохнул. Внезапно позади кто-то раскричался, и мы, оглянувшись, увидали крупную тетку с мясистым красным лицом и встрепанными волосами. Она тащила за ухо доброго господина, напоминавшего перепуганную крыску. Собственно, женщина и надрывалась, взывая ко всем силам небесным и адовым, чтобы прибрали от нее «этого пьяницу, которого и законным супругом назвать-то – позор».

– С ноги ее, с ноги! – оживился на миг Риттер, но, видя вытаращенные от страха глаза мужчины, только вздохнул. Опять повернулся ко мне: – Как поэт, драматург и писатель, я обязан понимать тайны человеческой души и законы, людьми управляющие. Ведь вы и сами знаете: чтобы описать природу, сперва необходимо познать механизмы, ею управляющие. Но в этом случае с канцлером… – он покачал головой. – Здесь я совершенно бессилен.

– Как и всякий, кто окажется пред лицом безумия, – утешил его я.

– Слава богу, что я пока в силах распознать хотя бы звуки струн, движущих сердцем женщины, – сказал он невпопад и снова заглянул в кувшин, тщетно надеясь, что его содержимое чудесным образом обновилось. – Не угостите ль меня еще, господин Маддердин?

– Угощу, – вздохнул я. – Ибо что же с вами поделаешь.

Он искренне рассмеялся.

– Всегда знал, что вы добрый человек, – сказал, склоняясь ко мне. – Только с женщинами как-то у вас не складывается… – добавил.

– Такова уж моя судьба, – ответил я спокойно. – Зато радуюсь, что у вас подобного счастья – за нас двоих.

– Это верно, это правда, – подтвердил он безо всякой ложной скромности и потряс указательным пальцем. – Если б вы знали, сколь полезно быть человеком искусства, осиянным славой и уважением…

– Это, стало быть, вы о себе? – прервал я его.

– Вот здесь вы угадали, – рассмеялся он снова, не ощутив иронии в моем голосе. – Сияние моей славы влечет женщин, словно огонек свечи – ночных бабочек. – Он снова проверил пустой кувшин. – Вы собирались заказать еще, – сказал обвиняющим тоном.

Я встал и махнул корчмарю.

– Еще раз того же самого, – приказал, а тот усмехнулся, показывая гнилые зубы.

Я же вернулся к Риттеру, который выбивал пальцами по столу нервную дробь.

– Уж как начну – перестать не в силах, – буркнул он недовольно и покачал головой. – Что ж поделать, коли талант требует, дабы его подстегивали спасительной влагой.

– И много ль вы написали в последнее время, так вот подстегнутые? – спросил я саркастично.

– Пока мне хватает и простого полета творческой мысли, – ответил он высокомерно, глядя куда-то вверх, словно желал узреть на прогнившем, закопченном потолке корчмы музу. – Но поверьте, вскоре я соберу богатый урожай от посеянных зерен моего таланта… И тогда знайте, – снова воздел палец, – что я не забуду о вас.

– Сердечно благодарю, – пробормотал я.

– Да-да, никто не скажет, что Хайнц Риттер забывает о друзьях. Представьте, какое я обрету влияние, став императорским драматургом! А сколько женщин… – задумался он, усмехаясь сам себе.

– Я-то полагал, что вам любовных приключений хватает.

– Женщин никогда не бывает много, господин Маддердин, – ответил он поучающе. – Такова уж наша мужская природа, коя требует от нас ронять семя в плодотворные лона. Ибо – вот одаряете вы своей любовью светловолосую молодку с красивой попкой и маленькими грудками, но едва ли не в тот же момент мечтаете, как бы провести сладкую минутку со зрелой брюнеточкой, ноги у которой – словно колонны греческие, а грудь – будто штормовое море.

– То есть с брызгами пены на них? – спросил я невинно.

– Ничего вы не смыслите в искусстве, – он нахмурился, поняв, что я над ним подшучиваю. – Метафоры и сравнения суть средства языка искусства, автор же отпускает поводья фантазии, чтобы у читателя либо слушателя перед глазами отчетливо предстал образ, возникший в богатом воображении творца.

Я мог подтрунивать над Риттером, однако он был прав. Наиболее прекрасна та суша, что лишь готова возникнуть перед кораблем на горизонте, а цветы лучше пахнут в саду соседа. Повздыхавши над недостатками человеческой природы, я подумал: какое счастье, что сие касается простых людей, а не слуг Господних.

Корчмарь выглянул из-за занавеса и поставил перед нами кувшин с вином.

– Может, похлебочки? – предложил радушно. – Только-только сварили: нежнейшее мяско, подливочка, соусик. А к ней могу подать свежевыпеченный хлебчик… Желают господа?

Я поглядел на него, не отозвавшись ни единым словом, и усмешка на толстощеком лице корчмаря медленно угасла.

– Тогда не стану вам мешать, – прошептал он и исчез за занавесом.

– А я бы что-нибудь все-таки съел… – пробормотал Риттер, наливая вино в бокалы. Рука его слегка дрожала, но он не пролил ни капли.

– Станем есть и пить, ибо завтра умрем[1], – произнес я ироничным тоном.

– Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем[2], – поэт был настолько при памяти, что ответил мне цитатой из Писания и, радуясь, что остроумный ответ ему удался, хлопнул себя по коленям.

Я пригубил из кубка, оценивая напиток. Вино, для своей цены, было недурственным, но быстро ударяло в голову.

По крайней мере – ударяло Риттеру, поскольку мне потребовалось бы несколько больше сего напитка, чтобы изгнать мрачные мысли, в последнее время лишь изредка меня покидавшие.

– Может, споем? – предложил Риттер, хотя язык его уже слегка заплетался. – Знаю одну провансальскую песенку…

– Нет, – сказал я решительно. – Я слишком трезв для провансальской песенки.

Риттер неспокойно заерзал на стуле – и тот опасно скрипнул.

– А может, нам стоит пройтись по городу? – огладил он козлиную бородку.

– Хайнц, ты знаешь, сколько стоит в Аквизгране[3] хорошая шлюха? – спросил я, поскольку догадывался, что у него на уме. – Цена их услуг – обратно пропорциональна состоянию моего кошеля, – добавил я.

Минуту он пытался переварить мои слова, кусая губу.

– Ну, мы могли б и поторговаться… – пожал он плечами. – А-а, вы в том смысле, что вообще нет денег?

– Гений, – подтвердил я в деланом восторге. – Истинный гений! Как вы это поняли?

– Вы как-то поосторожней бы с тратами, – сказал он, ткнув в меня указательным пальцем. – Со всем почтением, господин Маддердин, что-то денежки у вас не задерживаются… Вам надо бы доверить мне попечительство над общей кассой.

– Общей? Ха, не премину воспользоваться в будущем столь прекрасным советом, – сказал я кисло, поскольку Риттер начинал действовать мне на нервы.

Ведь такая уж была это общая касса, что я в нее вкладывал, а он – вынимал. И терпел я это лишь по одной причине. Знал, что, будь у Хайнца деньги, тот не стал бы прятать их в мошну, а пригласил бы вашего нижайшего слугу на пьянку, не забыв и о других развлечениях. Такова уж была его щедрая натура, хотя, увы, с оной не совместна была состоятельность.

Драматург снова разлил вино по кубкам. Что ж, пили мы быстро. И я чем дальше, тем больше сердился, что выпитое совершенно на меня не действует.

– А хотите, спою вам песенку о княжне Инде, которая давала всем окрестным пастухам?

– И что же она им давала? – спросил я без интереса.

– Наилучшее из того, чем обладала, – засмеялся Риттер, поперхнулся вином и долго кашлял. Я не стал хлопать его по спине. – Плохо пошло, – прохрипел он наконец и отер мокрый рот. – Ну так что? – спросил через миг уже веселее, хотя продолжал легонько покашливать. – Об Инде? Вы быстро выучитесь припеву…

– Гвозди и терние! Откуда ж у меня столько терпения?! – рявкнул я.

– Как там бишь? – Казалось, Риттер не обращал на меня внимания. – А плоть была как снег бела, под палкой – трепетала, – завел он козлиным голоском.

– Если это провансальская песенка, то я – польский воевода, – сказал я ему.

– Ну, эта-то – моя, – пробормотал он и принялся пальцами отбивать по столу ритм, одновременно что-то бормоча себе под нос.

– Верно-верно, – фыркнул я. – Поэтому – лучше пишите драмы, – я махнул рукою. – Все равно вам не сравняться с Педро…

– Педро Златоуст? – спросил он, поднимая взгляд. – Знаете его?

– Знаю, – ответил я, поскольку некогда у прославленного барда был передо мной долг чести, который он сумел с избытком оплатить.

– Он здесь, – сказал Риттер, и прозвучало это как «онздсссь». Похоже, поэт был пьян серьезней, нежели я думал. – Делает карьеру… рифмоплета… – добавил со злой насмешкой.

– Вашими устами говорит зависть…

– Какое там, – взмахнул он рукою столь широко, что я едва успел уберечь кубок перед тем, как Риттер его опрокинул. – Знаете, что он потерял глаз?

– Да вы что! – удивился я. – Бандиты? Дуэль?

– Какое там, – повторил Риттер. – Конкуренция, не бандиты.

– Конкуренция?

– Рита. Златовласая. Это о чем-то вам говорит?

Говорило. И многое. Но пока что я не был намерен сообщать это Риттеру.

– И? – спросил я.

– Выцарапала ему глаза… глаз, в смысле. Один. Ибо он написал о ней балладу, где назвал ее Ритка-Вислогрудка. И теперь все ее только так и называют, а когда приезжала выступать – смеялись ей прямо в лицо. Ах, господин Маддердин, женщины весьма чувственны относительно своих достоинств…

Я обрадовался, услышав, что у моей давней интриги оказались столь далеко идущие последствия, хотя и пожалел слегка Педро Златоуста, потерявшего глаз из-за достойной сожаления вспыльчивости Риты.

Что ж, его никто ни к чему не принуждал, а за творческую свободу порой приходится, как видно, платить немалую цену.

– За Педро, – поднял я кубок. – Чтобы ему оставшийся глаз послужил как два!

– За Педро, – подхватил Риттер, стукнув своим кубком о мой. Хорошо еще, что я слегка отодвинул руку, поскольку в противном случае он бы наверняка расплескал обе порции.

Приглашение во дворец, где пребывало польское посольство, искренне меня удивило. О моем приезде в столицу не знало даже здешнее отделение Святого Официума, хотя правила вежества обязывали, чтобы служащий, даже прибыв не по делам, доложился старшему Инквизиториума, которым здесь бог весть с каких времен оставался Лукас Айхендорфф. Я же не выполнил даже этой формальности, поэтому не мог понять, откуда польский посол – воевода Анджей Заремба – узнал о прибытии вашего нижайшего слуги в Аквизгран. Ну и мне еще было небезынтересно, чего же он от меня хотел…

Дом, занимаемый поляками, стоял неподалеку от собора Иисуса Триумфатора, посреди большого красивого сада. Был это трехэтажный дворец с купольной башней, к дверям которого вели широкие мраморные ступени с белыми колоннами. Страже у ворот я показал письмо с печатью, и слуга тотчас провел меня в комнаты, где и ожидал посол.

Воевода оказался крупным, пузатым мужчиной с длинными седыми усищами и венчиком таких же седых волос на голове. Были у него смеющиеся голубые глаза да мясистые губы обжоры и сластолюбца. Походил он скорее на богатого блажного купца или на честно́го горожанина. Из того, однако, что я знал, – не был он ни блажным, ни честны́м. Зато был неправдоподобно богат. Польское посольство проехало по улицам нашей столицы на сорока скакунах благородных кровей, каждый из которых был подкован золотом. И поляки не обращали внимания, если кони теряли подковы. Понятно, к немалой радости черни. В образовавшейся свалке, которую устроили наши горожане, нескольких даже задавили.

– Ваша милость, – я склонился ровно настолько, чтобы поклон мой можно было счесть проявлением уважения, но не признаком покорности.

– Садитесь, ну, садитесь же, мастер инквизитор, – сказал Заремба на латыни. – Как говорится, гость в дом – Бог в дом. – Жестом он приказал слуге, чтобы тот прислужил мне с едой и вином.

Я поблагодарил, присаживаясь в кресло, обтянутое пурпурным шелком.

– Вы слыхали о произошедшем во время аудиенции, которую нам дал Светлейший Император? – спросил посол, беря быка за рога.

– Кто ж не слышал, ваша милость. Весь город…

Он покивал, нанизал на двузубую вилку огромный кусок мяса, прожевал и запил вином. Слуга без слова наполнил его бокал.

– Пейте, инквизитор, а то я не люблю хлестать винцо в одиночестве.

Я послушно взял кубок, но, прежде чем выпить, осмотрел сей драгоценный сосуд. Был тот исполнен в виде бородатого Атласа, который, будто небесный свод, удерживал на мощных плечах вместилище для вина[4]. А оное, конечно, было исполнено в золоте, а на боку – выполнен был узор в виде вставшего на задние лапы льва над шлемом в короне. Герб Зарембы[5].

Я выпил. Причмокнул, поскольку вино и вправду было наилучшим.

Слуга тотчас доверху наполнил мне кубок.

– Странное происшествие, не находите?

– Соглашусь, ваша милость. Но уже древние лекари писали, что безумие нисходит на некоторых людей, как молния с чистого неба. Бывает результатом переутомления, обжорства, пьянства, жизненных трагедий… Таится, будто змея, бесшумное, невидимое, чтобы внезапно атаковать и ужалить, когда не ждешь.

– Может, и так. – Он выпил снова, запрокидывая голову. Щеки его слегка разрумянились. – Пейте же, пейте, – поторопил он меня.

Как видно, воевода был человеком, не чурающимся питейных утех, а поскольку вино из его запасов было самого высшего качества, я мог лишь радоваться, что он не имеет обыкновения экономить на гостях.

– Я слышал о вас, – сказал воевода словно бы не в тему. – Мне доносили, что вы – друг друзей. – Я почувствовал на себе испытывающий взгляд голубых глаз.

– Стараюсь помогать ближним, когда они в нужде, – ответил я.

– И это правильно, – кивнул поляк. – И теперь – не поможете ли мне?

Не скажу, что я не ожидал такого поворота дел, но столь быстрое подтверждение моих подозрений немало меня обеспокоило.

– Я верный слуга Светлейшего Императора, – произнес я осмотрительно.

– И это правильно, – повторил воевода. – И вашу верность никто не попытается испытывать. Всякий подданный должен хранить верность своему сюзерену, поскольку мир устроен именно так, а не иначе. За здоровье императора! – поднял он бокал. –  Послушайте, инквизитор, – продолжил он, когда мы выпили тост. – Знаю, вы человек умелый в выявлении всякой мерзости, которую Сатана в злобе своей насылает на Божий народ. Именно это мне от вас и нужно.

Я понял, конечно, что он говорит о раскрытии тайн, а не о насылании мерзости, и мысленно улыбнулся. Но – только мысленно, поскольку воевода не казался человеком, который утешился бы, когда б на ошибки ему указывал некто из низшего сословия.

– Ваша милость, если у вас есть подозрения о преступлениях, связанных с чародейством либо ересью, то вам, полагаю, следовало бы официально известить Инквизиториум…

Он ударил кулаком в стол, аж звякнули тарелки и бокалы, а я замолчал на полуслове.

– Сто золотых дублонов, – заявил он. – За твое время, беспокойство и умения. И еще три сотни, коли ты найдешь нечто, за что стоило бы заплатить.

Он глянул на мой полный (снова!) до краев кубок.

– Что же это вы? Поклялись придерживаться умеренности?

– С полной уверенностью – нет, ваша милость, – ответил я. – И покорно прошу, чтобы мне позволили поднять тост за здоровье знаменитого короля Владислава.

– Позволяю. – Воевода опорожнил кубок между слогами «поз» и «воляю», да к тому же так быстро, что я почти не услыхал паузы.

– Это королевский гонорар, – вернулся я к разговору, а поскольку я и вправду был удивлен размером предложенной платы, то слова мои прозвучали куда как искренне. Воевода усмехнулся. – Но я все еще не понимаю, за какие услуги я мог бы его получить.

– В последнее время в окружении твоего властителя то и дело случаются странности, инквизитор. Убийство жены, похищение инсигний, напасти самого императора, а теперь это…

– Постойте-ка…

– Не удивляйся, что ты не слышал об этом, – пожал он плечами. – И все же, поверь: канцлер – уже четвертый человек при дворе, с которым приключился странный… – он сделал паузу, – …несчастный случай. Предыдущие трое были отосланы в родные имения и переданы под опеку медиков, поскольку состояние их разума вызывало и, насколько мне известно, продолжает вызывать опасения… Я люблю поиграть в кости, инквизитор, – добавил он, помолчав. – Но когда у кого-то четыре раза выпадает шестерка, я чувствую желание проверить, не подложные ли они.

– Если ваша милость позволит… Кто эти три предыдущие персоны, чье поведение оказалось столь странным? И что общего с этим всем имеет смерть императрицы?

Не было ничего удивительного, что он знал куда больше моего. Лишь идиот мог полагать, что поляки не держат шпионов при императорском дворе. А Заремба был одним из наиболее доверенных советников польского короля. Наверняка рапорты агентов попадали именно к нему.

– Вы слышали, что она умерла во время родов, верно? – спросил он и рассмеялся. – Ну, пейте, пейте, а то, похоже, вы меня не догоните… Увы, похоже, что тщетно искать в вас Дионисов дух!

Обращаться к языческим верованиям у нас не слишком-то принято, но какой толк говорить об этом Зарембе? Я слышал, что во время предыдущего визита к императорскому двору, пьяный в лёжку воевода подошел к камергеру и спросил: «Скажи-ка, добрый человек, где здесь я могу высраться?» – «Вы, господин воевода? Да везде!» – ответил камергер вежливо и согласно с истиной. Ибо Зарембе и вправду было позволено в сто раз больше, чем обычному едоку хлеба. Потому, прикажи он мне при каждом тосте окроплять землю в честь Бахуса, я бы и тогда не стал протестовать.

– Покорнейше прошу о прощении, вельможный воевода, – сказал я, схватив кубок.

Мы снова выпили до дна, и снова слуга наполнил чашу до краев.

– А он… – я показал глазами на слугу.

– Не опасайтесь. Он нем и глух, и не из-за физического дефекта, но по собственной воле.

– Не понимаю…

– Никогда не упомянет ни словечка из тех, что будут здесь произнесены, поскольку нас единит пролитая кровь, – пояснил Заремба. – Он отдал бы за меня жизнь – как и я за него.

– Но, господин, разница вашего положения… – осмелился произнести я.

– Разница положения, – фыркнул он презрительно и взглянул на мой полный кубок. Поднял свой. – Снова желаете оскорбить меня трезвостью?

– Никогда бы не посмел!

Мы выпили.

– Для нас важны кровь и честь, – пояснил воевода. – А на поле битвы мы все равны, ибо во всех нас течет одинаковая кровь, и всякий из нас страдает так же, как и любой другой.

Воевода Заремба, похоже, был романтиком-идеалистом. А поскольку именно в этом романтическом идеализме наши натуры были сходны, то я выпил с воеводой – и снова с чрезвычайной искренностью.

– Только что я могу, ваша милость воевода? Скажу откровенно: я не знаю Аквизграна, а приехал сюда, воспользовавшись кратким отдыхом, что даровал мне Его Преосвященство епископ Хез-хезрона. Хуже того, у меня здесь нет информаторов, да и, можно сказать, я никого здесь не знаю. В Хезе я бы постарался вам услужить, но здесь… – я развел руками, – простите.

Он какое-то время глядел на меня из-под нахмуренных бровей, а потом усмехнулся.

– Вы честный человек, – сказал. – И я рад, что не ошибся относительно вас.

Я задумался, кто же передал поляку информацию обо мне, но спрашивать не собирался – да и не думал, что он ответит.

– Да-а, – протянул он, потирая крупный нос. – Но я все это понимаю, инквизитор, и пригласил вас не для того, чтобы вы мне вежливо отказали. Я слыхал о некоем человеке, который сможет нам пригодиться. И вам он известен еще со времен обучения в Академии.

– В Академии Инквизиториума? И кто же он, буде позволено мне спросить?

– Франц Лютхофф, – пояснил воевода.

Я задумался. Не обладая гениальной памятью моего приятеля Курноса, я не мог вспомнить это имя из прошлого. Похоже, сей Франц Лютхофф не отметился в моей жизни ни добром, ни злом – раз уж никак не остался в моей памяти.

– Не могу припомнить, – пробормотал я, но уже через миг хлопнул себя по колену, поскольку что-то вдруг забрезжило в памяти. – Хотя, погодите, он, случаем, не такой рыжий, с веснушками?

– О! – воевода воздел палец. – Теплее, теплее. Ну, выпьем же, а то вино выдохнется.

Тут любая причина хороша, потому – мы снова выпили до дна.

– Сей Лютхофф почти год назад проводил одно расследование, протоколы которого были уничтожены. А я, инквизитор, хотел бы знать, что там, в тех протоколах, было написано.

Уничтожение документов было преступлением. Такого в Инквизиториуме не практиковали, и о таких случаях мне слышать не доводилось. Конечно, некоторые расследования оставались тайными, а обвиняемые передавались высшим инстанциям вместе со всеми бумагами, что касались их судьбы. Я и сказал об этом Зарембе.

– Знаю, – кивнул он. – Однако у меня есть причина полагать, что в этом случае поступили несколько иначе, нарушив закон, коим вы руководствуетесь.

– Осмелюсь спросить, ваша милость воевода, отчего бы вам не обратиться к самому Лютхоффу?

– Лютхофф вот уже несколько месяцев лежит в лазарете аквизгранского Инквизиториума. И, полагаю, протянет он недолго. Вы же можете к нему попасть, если попросите принять вас здешних инквизиторов.

Конечно же, я мог так поступить. По крайней мере, получил бы тогда дармовой ночлег и пищу, что при моем финансовом положении было вполне разумным. И конечно, я мог заболеть, попасть в лазарет и там по душам поговорить с Лютхоффом – как один страждущий человек с другим страждущим человеком.

– А не соблаговолит ли ваша милость воевода открыть мне, о чем – хотя бы в общих чертах – шла речь на следствии? Или хотя бы – кого допрашивали?

– Съешьте-ка что-нибудь, инквизитор, а то, глядишь, сопьетесь… – Заремба положил в мою тарелку немаленький кусок жаркого, и жест этот наверняка должен был свидетельствовать о его добрых намерениях.