Кондотьер

– Вы имеете в виду мартовский кризис?

– И да, и нет, – Комаровский промокнул губы салфеткой и откинулся на спинку стула. – Видите ли, Генрих Николаевич, конституционный кризис семнадцатого марта был ожидаем с момента подсчета голосов на последних выборах в декабре прошлого года, но спровоцировали его люди недалекие и недальновидные, относящиеся к политической периферии, тогда как главные игроки в крушении системы заинтересованы не были. Не хотят они этого и сейчас. Однако, если в марте они с кризисом справились быстро и относительно безболезненно, отнюдь не очевидно, что это получится у них во второй раз.

– Вот как! – кивнул Генрих. – Что ж, тогда, давайте перейдем к конкретике.

– Как прикажете! А конкретика, как ни странно, относительно проста. Империю удерживают от саморазрушения инерция привычки и усилия тех самых политических игроков, о которых я упоминал ранее. Усилия несогласованные, но все-таки – и это самое важное – идущие в одном направлении и оттого приносящие приемлемый результат. Во всяком случае, до времени.

– Хорошо сформулировано! – вежливо улыбнулся Генрих. – Хоть сейчас ставь в передовицу «Глашатая» или «Ведомостей»! Однако мне нужны конкретные факты, имена, подробности.

– Не торопитесь! – мягко остановил его Комаровский. – Вы сказали час? Значит, у меня по-прежнему времени в достатке. Будут вам и подробности, будут имена и цифры. А вот, к слову, и ваш заказ.

– Благодарю вас! – кивнул Генрих половому и, отодвинув тарелочку с пирожками, полез за папиросами. – Итак!

– Империя живет историей и традициями, Генрих Николаевич. Любая империя. И Российская, в этом смысле, не исключение. Ее удерживает на плаву привычка. В сознании обывателей все еще не сформировался образ нового времени. Они живут воспоминаниями. Ходят в церковь, хотя все опросы показывают неуклонное падение как интенсивности верований, так и уважения к институтам Церкви. Это особенно характерно для двух христианских конфессий – православных и протестантов – и всех трех иудейских. В меньшей степени это касается мусульманской общины, но общие тенденции верны и для нее. Формальное исполнение ритуалов заменяет глубину веры. Очень много смешанных браков. Падают доходы духовенства. Резко упало влияние Церкви – в широком смысле этого слова – на формирование моральных ценностей населения и его поведение.

Все то же самое можно сказать и о соблюдении законов и общепринятых норм поведения. От впадения в анархию нас удерживает всего лишь сила привычки. Законодательная база устарела и частью отменена. Судебные органы работают скорее по инерции, чем из понимания своей истинной роли в качестве независимой составляющей структуры власти. Народ безмолвствует… – усмехнулся вдруг Комаровский, но усмешка вышла невеселая. – Он просто не разобрался пока с тем, как это работает, не увидел, что система обветшала и потеряла устойчивость. Толкни, и рухнет. Но дурацкое дело не хитрое, ему объяснят. Я имею в виду, народу. Желающих достаточно, просто они и сами еще не сообразили, что и как происходит.

– Разберутся, – согласился Генрих, – и другим объяснят.

– Не без этого. – Комаровский достал трубку и стал ее неспешно набивать. – Полицию никто не любит и не уважает, но страх перед неограниченной вооруженной силой все еще жив. Вопрос, сколько должно пройти времени до тех пор, пока чернь не сообразит, что городовых можно безнаказанно вешать на фонарных столбах? Правда, остается еще жандармерия. Ее боятся не напрасно, в последний переворот она это доказала весьма красноречиво. Но одной жандармерии с серьезным мятежом не справиться. Это апропо, так сказать. Замечание на полях к нашей дальнейшей дискуссии. Пока же, что там у нас осталось?

– Армия и власть, – предложил Генрих. Сейчас он не жалел ни одного рубля, потраченного на Комаровского. Похоже, Федор Иванович был именно тем, кто ему нужен здесь и сейчас, в эту осень в Петрограде.

– Армия… Она в значительной степени утратила и героический образ, сформировавшийся в ходе мировой войны, и свою, так сказать, профессиональную привлекательность, не говоря уже о боеспособности. Умные люди служить не стремятся и больших надежд на армию не возлагают – что не удивительно, имея в виду результаты последних региональных конфликтов. Тем не менее, даже испытывая страх перед призывом, – знаете ведь эти наши народные стоны про «заберут, забреют», – простые люди продолжают свою армию любить и уважать. Скорее, по привычке, чем из каких-либо иных соображений. Но надолго ли? Боюсь, что и этой вере скоро придет конец. И, наконец, власть. Тут все обстоит еще хуже. Вот вы подумайте, Генрих Николаевич, если – не дай бог – случится война с германцем? Пруссия нападет или австрияки… С каким кличем пойдут в атаку наши солдатики? «Ура»? «Даешь»? Или «За Веру, Царя и Отечество»? Про веру мы уже говорили. Поговорим теперь о царе.

Комаровский замолчал, раскуривая трубку. Молчал и Генрих. Он отпивал понемногу чай из тонкостенного стакана в серебряном подстаканнике и попыхивал папироской. Ждал продолжения. Думал. И было о чем. Нынешняя Россия в большой степени представлялась ему как терра инкогнита. Неизвестная земля, в которой он, Генрих, несмотря ни на что, обыкновенный иностранец. Ну, только что язык знает в достаточной мере. Но страну, нынешние ее быт и нравы…

«Чужак в чужой стране… Так, кажется?»

– Итак, царь, государь наш Петр Константинович – император Старой и Новой Руси, Литвы, Польши и так далее, и так далее. Каган наш и великий князь, Генрих Николаевич, если по правде сказать, пьяница и обалдуй. Сидит в Новогрудке, в Черемном замке, пьет горькую, портит фрейлин ее величества и… И, собственно, все. Формально его полномочия ограничены законом от пятого февраля «Об учреждении Думы и о выборах в оную» и законом Парамонова-Левьятана «О порядке формирования правительства». Однако Конституция ни прошлым, ни нынешним составом Думы не принята, а значит, остается в силе Основной закон в формулировке 1769 года. Понимаете, что получается? С одной стороны, в глазах народа Петр законный преемник Константина, Михаила и Федора, но они все были абсолютными монархами, а он – нет. Ошибочное это мнение, однако, идет стране на пользу, поддерживая видимость преемственности и стабильности. То есть удерживает конструкцию империи от разрушения. Но на самом-то деле это не так. Это иллюзия, Генрих Николаевич, поскольку Петр – монарх конституционный. Царствует, но не правит.

– Но Конституция не принята…

– А это другая сторона медали, милостивый государь. С точки зрения господина Лаговского – премьер-министра правительства, политический строй России уже четвертый год подряд характеризуется как конституционная монархия. Однако в отсутствие нормальной законодательной базы это не так. Абсолютная монархия никем пока не отменена, а следовательно, Дума – незаконна, и принятые ею решения имеют силу постольку, поскольку они подписаны императором. Понимаете теперь, какой политический казус мы получили?

– Расскажите мне о Лаговском! – попросил Генрих и закурил новую папиросу.

– Лаговский, что ж…

Разговор с Комаровским оказался чертовски увлекательным. Настолько интересным, что Генрих забыл на время и о мигрени, и о болях в груди. Так бы и сидел в чайной, попивая крепко заваренный душистый кимун, и слушал профессора. Час, другой, может быть, третий… Однако «Ни в чём нет совершенства в этом мире», как выразился поэт Гейне, и это так. Генрих, увы, не располагал необходимым временем, да и место для долгой беседы не подходящее. Слишком людное, слишком на виду. Впрочем, грех жаловаться, на первый раз и так получилось неплохо. Во всяком случае, задел оказался куда лучше, чем можно было ожидать. Весьма содержательная лекция получилась. Познавательная и не лишенная практической ценности.

«Весьма…»

Генрих увидел Наталью издалека. Не узнал, но обратил внимание и вслед за тем угадал, сам себе, впрочем, сперва не поверив. Высокая, она стала теперь еще выше, встав на двухвершковые каблуки. Бегать в таких сапогах, наверное, трудно, зато двигаться элегантно, – если умеете, разумеется, – в самый раз. Наталья умела. Шла уверенно, но мягко, чуть покачивала бедрами, обозначая женственность, но не выставляя напоказ. Все и так было понятно про нее. Вернее, все, что она хотела сказать.

Короткое пальто, длинная юбка, шелковый платок, напрочь скрывающий волосы, и фетровая шляпа с широкими полями и характерным надломом. Как бы Североамериканские Соединенные Штаты, как бы сицилийская Коза Ностра, как бы Чикаго из фильмы про мафию. Стильно, опасно, притягательно… И очки в тонкой металлической оправе с круглыми темными стеклами.

– Здравствуйте, Генрих! Рада вас видеть! Как поживаете?

Гляди, старый хрыч, какая я молодая и красивая! Смотри только, слюной не захлебнись!

– Здравствуйте, Наташа! Душевно рад вас видеть, хотя, видит бог, соскучиться не успел! Отобедаете со мной?

– Всенепременно! – Улыбнулась, словно оскалилась. Тонкие чувственные губы коротко разошлись, обнажив на мгновение белые ровные зубы. – Я вам нравлюсь?

– До неприличия, – усмехнулся в ответ Генрих. – Как понравились вчера вечером, так все нравитесь с тех пор и нравитесь. Даже голова немного кружится.

– Только не говорите, что я красавица. Терпеть не могу, когда врут в глаза.

– Но, с другой стороны, и не уродина ведь!

Они встретились недалеко от входа в ресторан «Петрополь», логично было в нем и пообедать.

– Прошу вас! – Генрих пропустил Натали вперед, в гостеприимно распахнутые швейцаром двери, и прошел следом. – Не могу не отметить со вкусом подобранный гардероб.

– Образу результата соответствует?

– Учились на философском факультете?

– Нет, на курсах кройки и шитья. Так как образ?

– Я удовлетворен, – кивнул Генрих, помогая Наталье снять пальто. – Если остальные ваши приобретения…

– Я оставила их в вашей машине.

– Мадемуазель?! – в глазах гардеробщика плескался ужас.

– Все в порядке, любезный! – остановил бедолагу Генрих и сунул ему в нагрудный карман рубль ассигнацией. – Моя дама никогда не расстается с маузером, и у нее, разумеется, есть на это разрешение полиции. Идемте, дорогая, рукоять «стечкина» очень украшает ваш жакет. Это кашемир, не так ли?

– Так! – почти равнодушно ответила Наталья, поправляя под жакетом плечевую кобуру открытого типа.

Оделась Наталья со вкусом и умно. Вроде бы и не броско, но всякий внимание обратит, как те двое, например, за столиком справа. Гвардейские офицеры интеллигентно скосили взгляд, не более, но и этого достаточно. Впрочем, рукоять пистолета Наталья им не показала. Она, как оказалось, умела не только выбрать для гардероба правильные вещи, но и носить их. Вот и сейчас, гвардейцы – а судя по знакам различия, оба блондина служили в полку трокайских[5] караимов – увидели только то, что хотела им показать Наталья Викторовна.

«Наверняка ведь уверены, что красавица… И про то, что шлюха, подумали, а вот ствола не заметили». – Наталья Генриха не разочаровала, скорее заинтриговала. Для террористки она оказалась несколько более ироничной, чем можно было ожидать от этих жестких угрюмых людей, и еще этот шарм, неизвестно откуда вдруг возникший, и элегантность незаемная, и свобода в поведении…

– Прошу вас!

– Благодарю!

– Вас не затруднит снять очки, или это слишком личная просьба?

– Наслаждайтесь, Генрих! – Она сняла очки и, сложив, сунула в боковой карман жакета. Синие глаза казались сейчас более темными. Смотрели спокойно, но скорее отражали чужой взгляд, чем являлись зеркалом души.

«Нет, не красавица. И сама об этом знает, но ее это не волнует. Вот в чем секрет. Она самодостаточна».

– Вы плохо выглядите, – голос Натальи звучал ровно, но легкую нотку тревоги Генрих все-таки уловил.

«Или захотел услышать… Как там у поэта? Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман… Так, кажется?»

– Возраст, – кисло усмехнулся Генрих, – немочи и утомление, да еще вы постарались.

– Так, может быть, отмените встречу в галерее?

– Нельзя, – почти искренне вздохнул Генрих. – Знаете, как говорится, болезнь – не повод, смерть – не причина.

– Так вы, полковник, служили в Первом шляхетском полку? – Удивление – слишком сильная эмоция. Вопреки желанию Натальи отзвук чувства проник и в ее низкий с хрипотцой голос и во взгляд сапфирово-синих глаз. – Как же вас занесло в Вюртемберг?

– Превратности судьбы, – сухо ответил Генрих, отметив между делом, что не ошибся в своих предположениях, и начал обстоятельно допрашивать подошедшего официанта по поводу закусок, супов и основных блюд, не забыв, разумеется, спросить сомелье про рекомендуемые вина и десерт.

Встречу в Колокольном переулке организовывали люди опытные и осторожные. На улице под мокрым дождем – никого: ни городового, ни праздношатающихся половозрелых граждан призывного возраста. Несколько припаркованных вдоль тротуара автомобилей, редкие проезжающие через переулок авто. Тихо, сумрачно. Горят, растрачивая впустую электрическую энергию, уличные фонари, клубится голубая неоновая дымка в широких окнах кофейни «Полпути», отсвечивает алым витрина галереи. Внутри – гулкое фойе и одинокий мужчина, читающий газету на банкетке у противоположной от входа стены. Прямо около двери на черную лестницу.

– Вам сюда. Оружие?

– Мне уйти? – Голос у полковника холодный, от его звука бросает в дрожь даже пообвыкшую уже Натали. Охранника же пробил пот.

– Извините! – по-видимому, приглашающая сторона встречей дорожила никак не менее Генриха, пришедшего в Колокольный переулок, несмотря даже на нездоровье, а как бы и более. Во всяком случае, распоряжения охране, как и полагается, сделаны на все случаи жизни и, скорее всего, недвусмысленные. – Вас ждут. Третий этаж, большой выставочный зал.

– Спасибо.

На третьем этаже дверь с лестницы, охраняемая еще одним молчаливым господином в неприметном сером плаще, открылась прямо в просторный зал, плохо освещенный дневным светом, проникающим через усиливающийся снегопад и остекление потолочного «фонаря». По углам клубились тени, на высоких стенах темными пятнами – полотна коллекции. В противоположном конце зала, у другой плотно затворенной двери, их ждал высокий полноватый господин в длинном пальто с меховым воротником и в велюровой шляпе. Он пошел навстречу, едва Генрих переступил порог.

– Мы договаривались о встрече тет-а-тет, – голос у мужчины красивый, завораживающий. Бархатный баритон. Глаза темные, внимательные.

– Наташа, – повернулся к ней Генрих, – будь любезна…

– Разумеется, – она улыбнулась полковнику, бесстрастно кивнула «Кошмарскому», повернулась и пошла, гулко постукивая высокими каблуками, к дальней стене.

«Твою …!» – Оказывается, полковник, прибыл не просто на конспиративную встречу. Его визави – не к ночи помянутый товарищ министра внутренних дел Леопольд Игнатьевич Карварский. И взгляд его опасных глаз Натали ощущала у себя между лопаток всю дорогу до стены, до средних размеров полотна Михаила Шемякина. Посмотрела, не видя, оглянулась через плечо – мужчины, не торопясь прогуливались в центре зала – и снова уперлась взглядом в цветные блики шемякинских видений.

«А полковник-то у нас непростой! Второй день в городе, а уже встречается с Карварским. Может быть, грохнуть обоих и идти на прорыв?»

Шансов уйти отсюда живой у нее, разумеется, не будет, но и случай редкий. За то, чтобы всадить пулю в эту поганую рожу, многие отдали бы все, что имеют. И жизнь – не самая высокая цена. Однако вот что любопытно: мысль – вполне ожидаемая, следует заметить, и своевременная – мысль эта мелькнула, осветив сознание Натали вспышкой метеора, и исчезла, словно не было. И как только «погас свет», сразу же выяснилось, что ни в кого она стрелять не станет. И не потому, что стыдно или слово дала. Став революционеркой, Натали отреклась не только от бога, но и от всей той надстроечной шелухи, что именуется буржуазно-помещичьей моралью. Впрочем, Генрих клятв никаких с нее и не брал. На доверии пригласил идти за собой, с собой, одним словом, вместе. И вот это доверие…

«С этого поводка не сорваться даже мне…»

Получалось, что, начни она теперь палить из «стечкина», разрушит нечто странное, но важное, что возникло между ней и Генрихом в момент покушения на Тюремном мосту. А то, что там, прошлой ночью на Крюковом канале произошло нечто невероятное, Натали уже не сомневалась.

«Как вышло, что я целилась в грудь, а не в голову? С пятнадцати метров его лицо прекрасная мишень!»

Перед глазами на фоне шемякинской сказочно-гротесковой фантазии возникло лицо полковника. Простые черты, непростой рисунок. Глаза. Ум, воля, жесткость, способная перейти в жестокость, и еще что-то, неуловимое, почти эфемерное, но самое важное. Значительность? Пожалуй, что так.

«Но ведь я ничего этого не видела? Он был просто целью. И я выстрелила… Ну, пусть не в лицо, не в лоб, но все-таки выстрелила. Так почему же не стала стрелять во второй раз? И, Господи, прости, что я делаю здесь, в этой сраной галерее, со снаряженным «стечкиным» под мышкой и лучшей в городе мишенью, вальяжно расхаживающей в центре зала, в десяти-пятнадцати метрах от меня?»

Замечательный вопрос, однако ответа на него у Натали не оказалось. Она лишь знала, что, если однажды все-таки убьет Кошмарского, случится это не здесь, не сейчас и не при Генрихе.

Вечер оказался насыщенным. Прежде всего, Генриха ожидали две запланированные встречи – легальная, то есть такая, которую он готов был показать и Наталье, и «всем остальным», и еще одна – не для посторонних глаз. Однако, чтобы попасть в нужное время в нужное место, пришлось немало поколесить по городу, появившись между делом в трех-четырех совершенно не относящихся к делу местах. И вот в одном из таких мест, в серебряной лавке на Зверинской улице – близ Татарской слободы – случилась еще одна, третья, никоим образом не запланированная встреча, неоднозначная сама по себе и имевшая к тому же весьма неожиданное продолжение.

В шестом часу вечера Генрих и Наталья вошли в серебряную лавку Ройзмана. Несколько посетителей рассматривали выставленные в витринах часы и украшения, столовое серебро, подсвечники и портсигары, но Генриха заинтересовали фляжки, великое разнообразие которых обнаружилось в пирамидальной витрине слева от входа. Там были представлены практически все основные размеры, принятые в мире для подобного рода вещиц, и все основные производители. Впрочем, Генриху достаточно оказалось и одной. Он сразу заметил голландской работы фляжку на одиннадцать с половиной унций, обшитую мягкой коричневой кожей и имеющую удобную крышечку – колпачок на один глоток.

– Покажите, пожалуйста, вон ту фляжку! – попросил он приказчика.

– Сию минуту! Между прочим, весьма удачный выбор, сударь! Весьма! Фирма «Ди Хессе и сыновья», девятьсот шестидесятая проба, вместимость – триста пятьдесят граммов…

– Генрих?!

– Мне сказать, что ты обозналась? – спросил он, увидев перед собой Елизавету. Время всегда возьмет свое, взяло и на этот раз. Уже не девочка, разумеется, но узнать все еще можно.

– Зачем? – грустно улыбнулась Елизавета. – Ты же знаешь, я на тебя доносить не стану.

– Та Елизавета, которую я помню, не стала бы.

– Нынешняя – тем более. Но ты не один, представишь?

– Прошу прощения! Познакомься, Лиза, это Наташа, моя… – Он не успел закончить фразу, его опередила Наталья.

– Подруга, – уточнила она, отметив интонацией подтекст.

– Вот именно! Наталья Викторовна Цельге – моя подруга. – Генрих решил не реагировать на «мелкие безобразия» и продолжал говорить как ни в чем не бывало. – Наташа, разреши представить тебе мою кузину Елизавету Дмитриевну…

– Ростовцева, – улыбнулась Елизавета. – Теперь я Ростовцева.